— Да, сэй, о нём. Давненько не видел я мулов. Да ещё таких ладных, здоровых… два глаза, четыре ноги… добрая скотина… — Он скривился, как бы давая понять, что у него и вправду душа болит за такое дело или, может, что это была просто шутка. Стрелок так и не понял, что именно, но решил, что, наверное, всё-таки шутка, хотя у него самого с чувством юмора было напряжно. — Было время, куда их девать-то не знали, мулов, а потом мир взял да и сдвинулся. И куда они все подевались? Осталось только немного рогатой скотины, и почтовые лошади, и… Суби, я тебя выпорю, Богом клянусь!
— Да я не кусаюсь, — заметил стрелок.
Кеннерли подобострастно съёжился. В его глазах стрелок явственно видел желание убить, и хотя он не боялся Кеннерли, он всё же отметил увиденное, как будто сделал закладку в книге — в книге потенциально ценных советов.
— Дело не в вас. Нет, не в вас. — Он осклабился. — Просто она от природы немного тронутая. В ней бес живёт. Она дикая. — Его глаза потемнели. — Грядёт Конец света, мистер. Последний Час. Вы же знаете, как там в Писании сказано: и чада не подчинятся родительской воле, и многих сразит моровая язва. Да вот послушать хотя бы нашу проповедницу, и всё станет ясно.
Стрелок кивнул, а потом указал на юго-восток.
— А там что?
Кеннерли опять ухмыльнулся, обнажая голые дёсны с остатками пожелтевших зубов.
— Поселенцы. Трава. Пустыня. Чего же ещё? — Он гоготнул и смерил стрелка неожиданно похолодевшим взглядом.
— А пустыня большая?
— Большая. — Кеннерли старательно напустил на себя серьёзный вид. — Колёс, может, с тысячу будет. А то и с две тысячи. Не скажу точно, мистер. Там ничего нет. Одна бес-трава да ещё, может, демоны. Говорят, что на дальней её стороне есть ещё говорящий круг. Но, наверное, врут. Туда ушёл тот, другой. Который вылечил Норти, когда он приболел.
— Приболел? Я слышал, он умер.
Кеннерли продолжал ухмыляться.
— Ну… может быть. Но мы же взрослые люди.
— Однако ты веришь в демонов.
Кеннерли вдруг смутился.
— Это совсем другое. Проповедница говорит…
И Кеннерли понёс такой вздор, что чертям стало тошно. Стрелок снял шляпу и вытер вспотевший лоб. Солнце жарило, припекая всё сильнее. Но Кеннерли как будто этого и не замечал. В тощей тени у стены конюшни малышка с серьёзным видом размазывала по мордашке грязь.
Наконец стрелку надоело выслушивать всякий бред, и он оборвал Кеннерли на полуслове:
— А что за пустыней, не знаешь?
Кеннерли пожал плечами.
— Что-то, наверное, есть. Лет пятьдесят назад туда ходил рейсовый экипаж. Папаша мой мне рассказывал. Говорил, что там горы. Кое-кто говорит — океан… зелёный такой океан с чудовищами. А ещё говорят, будто там конец света и нет ничего, только свет ослепляющий и лик Божий с разверстым ртом. И что Бог пожирает любого, кому случится туда забрести.
— Чушь собачья, — коротко бросил стрелок.
— Вот и я говорю, что чушь, — с радостью поддакнул Кеннерли, снова согнувшись в подобострастном полупоклоне. Боясь, ненавидя, стараясь угодить.
— Ты там приглядывай за моим мулом.
Стрелок швырнул Кеннерли ещё одну монету, которую тот поймал на лету. Как собака, которая ловит мяч.
— В лучшем виде присмотрим, не беспокойтесь. Думаете задержаться у нас ненадолго?
— Пожалуй, придётся. Бог даст…
— …будет вода. Да, конечно. — Кеннерли опять рассмеялся, но уже невесело. В его глазах стрелок снова увидел желание убить. Нет, даже не так. Не убить — а чтобы стрелок сам повалился мёртвым к его ногам. — Эта Элли, чертовка, может быть очень миленькой, если захочет, верно? — Конюх согнул левую руку в кулак и принялся тыкать в кулак указательным пальцем правой, изображая известный акт.
— Ты что-то сказал? — рассеянно переспросил стрелок.
Теперь глаза Кеннерли переполнились ужасом — словно две луны поднялись над горизонтом. Он быстро убрал руки за спину, как шкодливый мальчишка, которого поймали за нехорошим занятием.
— Нет, сэй, ни слова. Прошу прощения, если что сорвалось. — Тут он увидел, что Суби высунулась из окна, и набросился на неё: — Я тебя точно выпорю, сучья ты морда! Богом клянусь! Я тебя…
Стрелок пошёл прочь, зная, что Кеннерли глядит ему вслед и что если он сейчас обернётся, то прочтёт у конюха на лице его истинные, неприкрытые чувства. Ну и чёрт с ним. Было жарко. Стрелок и так знал, что на лице старого конюха будет написана жгучая ненависть. Ненависть к чужаку. Ну и ладно. Стрелок уже получил от него всё, что нужно. Единственное, что он доподлинно знал о пустыне, это то, что она большая. Единственное, что он доподлинно знал об этом городке: здесь ещё не всё сделано. Ещё не всё.
XI
Они с Элли лежали в постели, когда Шеб влетел к ним с ножом, пинком распахнул дверь.
Прошло уже целых четыре дня, и они промелькнули как будто в тумане. Он ел. Спал. Трахался с Элли. Он узнал, что она играет на скрипке, и уговорил её сыграть для него. Она сидела в профиль к нему у окна, омываемая молочным светом зари, и что-то наигрывала — натужно и сбивчиво. У неё вышло бы вполне сносно, если бы она занималась побольше. Он вдруг понял, что она ему нравится, нравится всё больше и больше (пусть даже чувство было каким-то странно отрешённым), и подумал, что, может быть, это и есть ловушка, которую устроил ему человек в чёрном. Иногда стрелок выходил пройтись. Он ни о чём не задумывался.
Он даже не слышал, как тщедушный тапёр поднимался по лестнице — его чутьё притупилось. Но сейчас ему было уже всё равно, хотя в другом месте, в другое время он бы, наверное, не на шутку встревожился.
Элли уже разделась и лежала в постели, прикрытая простынёй только до пояса. Они как раз собирались заняться любовью.
— Пожалуйста, — шептала она. — Как в тот раз. Я хочу так, хочу…
Дверь с грохотом распахнулась, и к ним ворвался коротышка тапёр. Вбежал, смешно поднимая ноги, вывернутые коленями внутрь. Элли не закричала, хотя в руке у Шеба был восьмидюймовый мясницкий нож. Шеб издавал какие-то нечленораздельные булькающие звуки, словно какой-нибудь бедолага, которого топят в бадье с жидкой грязью, брызжа при этом слюной. Он с размаху опустил нож, схватившись за рукоять обеими руками. Стрелок перехватил его запястья и резко вывернул. Нож вылетел. Шеб пронзительно завизжал — словно дверь повернулась на ржавых петлях. Руки неестественно дёрнулись, как у куклы-марионетки, обе — сломанные в запястьях. Ветер ударил песком в окно. В мутном и чуть кривоватом зеркале на стене отражалась вся комната.
— Она была моей! — разрыдался Шеб. — Сначала она была моей! Моей!
Элли мельком взглянула на него и встала с кровати, набросив халат. На мгновение стрелку стало жалко этого человека, потерявшего что-то, что, как он считал, некогда принадлежало ему, — этого жалкого маленького человечка, который уже ничего не может. И тут стрелок вспомнил, где он его видел. Ведь он знал его раньше.
— Это из-за тебя, — рыдал Шеб. — Только из-за тебя, Элли. Ты была первой, и это всё ты. Я… о Боже, Боже милостивый… — Слова растворились в приступе неразборчивых всхлипов и в конечном итоге обернулись потоком слёз. Шеб раскачивался взад-вперёд, прижимая к животу свои сломанные запястья.
— Ну тише. Тише. Дай я посмотрю. — Она опустилась перед ним на колени. — Да, сломаны. Шеб, какой же ты всё-таки идиот. И как ты теперь будешь играть? И на что будешь жить? Ты ж никогда не был сильным или ты, может, об этом не знал? — Она помогла ему встать на ноги. Он попытался спрятать лицо в ладонях, но руки не подчинились ему. Он плакал в открытую. — Давай сядем за стол, и я попробую что-нибудь сделать.
Она усадила его за стол и наложила ему на запястья шины из щепок, предназначенных для растопки. Он плакал тихонько, безвольно.
— Меджис, — сказал стрелок, и тапёр вздрогнул и обернулся к нему, широко распахнув глаза. Стрелок кивнул — и вполне дружелюбно, ведь Шеб уже не пытался воткнуть в него нож. — Меджис, — повторил он. — На Чистом море.
— И что там в Меджисе?
— Ты был там.
— А если и был, что с того? Я тебя не помню.
— Но ты помнишь девушку, правда? Девушку по имени Сюзан? В ночь Жатвы? — Голос стрелка сделался жёстким. — Ты был у костра?
У тапёра дрожали губы. Губы, блестящие от слюны. Его взгляд говорил о том, что он всё понимает: он сейчас ближе к смерти, чем в то мгновение, когда он ворвался к ним в спальню, размахивая ножом.
— Уйди отсюда, — сказал стрелок.
И вот тогда Шеб всё вспомнил.
— Ты тот мальчишка! Вас было трое, мальчишек! Вы приехали сосчитать поголовье скота, и Элдред Джонас был там, охотник за гробами, и…
— Уходи, пока можно уйти, — сказал стрелок, и Шеб ушёл, баюкая свои сломанные запястья.
Элли вернулась обратно в постель.
— И как это всё понимать?
— Это тебя не касается, — сказал он.
— Ладно… так на чём мы с тобой остановились?
— Ни на чём, — сказал он и перевернулся на бок, к ней спиной.
Она терпеливо проговорила:
— Ведь ты знал про меня, про него. Он делал, что мог, а мог он немногое. А я брала, что могла, потому что мне было нужно. Вот и всё. Да и что тут могло быть? И что вообще может быть? — Она прикоснулась к его плечу. — Кроме того, что я рада, что ты такой сильный.
— Не сейчас, — сказал он.
— А кто она, эта девушка? — спросила она и добавила, не дождавшись ответа: — Ты её любил.
— Не будем об этом, Элли.
— Я могу сделать тебя сильнее…
— Нет, — сказал он. — Ты не можешь.
XII
Воскресным вечером бар был закрыт. В Талле был выходной — что-то вроде священной субботы. Стрелок отправился в крохотную покосившуюся церквушку неподалёку от кладбища, а Элли осталась в пивной протирать столы дезинфицирующим раствором и мыть стёкла керосиновых ламп в мыльной воде.
На землю спустились странные, багряного цвета сумерки, и церквушка, освещённая изнутри, походила на горящую топку, если смотреть на неё с дороги.