— Я не пойду, — сразу сказала Элис. — У этой тётки, которая там проповедует, не религия, а отрава. Пусть к ней ходят почтенные горожане.
Стрелок встал в притворе, укрывшись в тени, и заглянул внутрь. Скамей в помещении не было, и прихожане стояли. (Он увидел Кеннерли и весь его многочисленный выводок; Кастнера, владельца единственной в городке убогонькой галантерейной лавки, и его костлявую супружницу; кое-кого из завсегдатаев бара; нескольких «городских» женщин, которых он раньше не видел, и — что удивительно — Шеба.) Они нестройно тянули какой-то гимн а cappella.[4] Стрелок с любопытством разглядывал толстую тётку необъятных размеров, что стояла за кафедрой. Элли ему говорила: «Она живёт уединённо, почти ни с кем не встречается. Только по воскресеньям вылазит на свет, чтоб отслужить свою службу адскому пламени. Её зовут Сильвия Питтстон. Она не в своём уме, но она их как будто околдовала. И им это нравится. И вполне их устраивает».
Ни одно, даже самое колоритное описание этой женщины, наверное, всё равно не соответствовало бы действительности. Её груди были как земляные валы. Шея — могучая колонна, лицо — одутловатая бледная луна, на которой сверкали глаза, тёмные и огромные, как бездонные озёра. Роскошные тёмно-каштановые волосы, скрученные на затылке небрежным разваливающимся узлом, удерживала заколка размером с небольшой вертел для мяса. На ней было простое платье. Похоже, из мешковины. В громадных, как горбыли, ручищах она держала псалтырь. Её кожа была на удивление чистой и гладкой, цвета свежих сливок. Стрелок подумал, что она весит, наверное, фунтов триста. Внезапно его обуяло желание — алая, жгучая похоть. Его аж затрясло. Он поспешил отвернуться.
Мы сойдёмся у реки,
У прекрасной у реки,
Мы сойдёмся у реки,
У ре-е-е-е-е-ки,
В Царстве Божием.
Последняя нота последней строфы замерла. Раздалось шарканье ног и покашливание.
Она ждала. Когда они успокоились, она протянула к ним руки, как бы благословляя всю паству. Это был жест, пробуждающий воспоминания.
— Любезные братья и сестры мои во Христе!
От её слов веяло чем-то неуловимо знакомым.
На мгновение стрелка захватило странное чувство, в котором тоска по былому мешалась со страхом, и всё пронизывало жутковатое ощущение deja vu. Он подумал: я уже это видел, во сне. Или, может быть, не во сне. Но где? Когда? Точно не в Меджисе. Да, не в Меджисе. Он тряхнул головой, прогоняя это свербящее чувство. Прихожане — человек двадцать пять — замерли в гробовом молчании. Все взгляды были прикованы к проповеднице.
— Сегодня мы поговорим о Нечистом.
Её голос был сладок и мелодичен — выразительное, хорошо поставленное сопрано.
Слабый ропот прошёл по рядам прихожан.
— Мне кажется, — задумчиво вымолвила Сильвия Питтстон, — будто я знаю лично всех тех, о ком говорится в Писании. Только за последние пять лет я зачитала до дыр три Библии, и ещё множество — до того. Хотя книги и дороги в этом больном мире. Я люблю эту Книгу. Я люблю тех, кто в ней действует. Рука об руку с Даниилом вступала я в ров со львами. Я стояла рядом с Давидом, когда его искушала Вирсавия, купаясь в пруду обнажённой. С Седрахом, Мисахом и Авденаго была я в печи, раскалённой огнём. Я сразила две тысячи воинов вместе с Самсоном и по дороге в Дамаск ослепла от света небесного вместе с Павлом. Вместе с Марией рыдала я у Голгофы.
И опять тихий вздох прошелестел по рядам.
— Я узнала их и полюбила всем сердцем. И лишь один, — она подняла вверх указательный палец, — лишь один из актёров великой той драмы остаётся для меня загадкой. Единственный, кто стоит в стороне, пряча лицо в тени. Единственный, кто заставляет тело моё дрожать — и трепетать мою душу. Я боюсь его. Я не знаю его помыслов и боюсь. Я боюсь Нечистого.
Ещё один вздох. Одна из женщин зажала рукой рот, как будто удерживая рвущийся крик, и стала раскачиваться всё сильнее.
— Это он, Нечистый, искушал Еву в образе змия ползучего, ухмыляясь и пресмыкаясь на брюхе. Это он, Нечистый; пришёл к сынам израилевым, когда Моисей поднялся на гору Синай, и нашёптывал им, подстрекая их сотворить себе идола, золотого тельца, и поклоняться ему, предаваясь мерзости и блуду.
Стоны, кивки.
— Нечистый! Он стоял на балконе рядом с Иезавелью, наблюдая за тем, как нашёл свою смерть царь Ахав, и вместе они потешались, когда псы лакали его ещё тёплую кровь. О мои братья и сестры, остерегайтесь его — Нечистого.
— Да, Иисус милосердный… — выдохнул старик в соломенной шляпе. Тот самый, кого стрелок встретил первым на входе в Талл.
— Он всегда здесь, мои братья и сестры. Он среди нас. Но мне неведомы его помыслы. И вам тоже неведомы его помыслы. Кто сумел бы постичь эту ужасную тьму, что клубится в его потаённых думах, эту незыблемую гордыню, титаническое богохульство, нечестивое ликование?! И безумие, воистину исполинское, всепоглощающее безумие, которое входит, вползает в людские души, точит их, будто червь, порождая желания мерзкие и нечестивые?!
— О Иисус Спаситель…
— Это он привёл Господа нашего на Гору…
— Да…
— Это он искушал Его и сулил Ему целый мир и мирские услады…
— Да-а-а-а-а…
— И он вернётся, когда наступит Конец света… он, Конец света, уже грядёт, братья и сестры. Вы это чувствуете?
— Да-а-а-а-а…
Прихожане раскачивались и рыдали — паства стала похожа на море. Женщина за кафедрой, казалось, указывала на каждого и в то же время ни на кого.
— Он придёт как Антихрист, алый король с глазами, налитыми кровью, и поведёт человеков к пылающим недрам погибели, в пламень мук вечных, к кровавому краю греха, когда воссияет на небе звезда Полынь, и язвы изгложут тела детей малых, когда женские чрева родят чудовищ, а деяния рук человеческих обернутся кровью…
— О-о-о-о…
— О Боже…
— О-о-о-оооооооо…
Какая-то женщина повалилась на пол, стуча ногами по дощатому настилу. Одна туфля слетела.
— За всякой усладою плоти стоит он… он! Это он создал адские машины с клеймом Ла-Мерк. Нечистый!
Ла-Мерк, подумал стрелок. Или, может, Ле-Марк. Слово было ему знакомо, но он никак не мог вспомнить — откуда. На всякий случай он сделал заметку в памяти — а у него была очень хорошая память.
— Да, Господи! Да! — вопили прихожане.
Какой-то мужчина пронзительно завопил и упал на колени, сжимая голову руками.
— Кто держит бутылку, когда ты пьёшь?
— Он, Нечистый!
— Когда ты садишься играть, кто сдаёт карты?
— Он, Нечистый!
— Когда ты предаёшься блуду, возжелав чьей-то плоти, когда ты оскверняешь себя рукоблудием, кому продаёшь ты бессмертную душу?
— Ему…
— Нечи…
— Боженька миленький…
— …чистому…
— А… а… а…
— Но кто он — Нечистый? — выкрикнула она, хотя внутри оставалась спокойной. Стрелок чувствовал это спокойствие, её властный самоконтроль, её господство над истеричной толпой. Он вдруг подумал с ужасом и непоколебимой уверенностью: человек, назвавшийся Уолтером, оставил след в её чреве — демона. Она одержимая. И вновь накатила жаркая волна вожделения — сквозь страх. Как будто и это была ловушка. Как слово, которое Уолтер оставил для Элис.
Мужчина, сжимавший руками голову, слепо рванулся вперёд.
— Гореть мне в аду! — закричал он, повернувшись к проповеднице. Его исказившееся лицо дёргалось, как будто под кожей его извивались змеи. — Я творил блуд! Играл в карты! Я нюхал травку! Я грешил! Я… — Его голос взметнулся ввысь, обернувшись пугающим истеричным воем, в котором утонули слова. Он сжимал свою голову, как будто боялся, что она сейчас лопнет, точно перезрелая дыня.
Паства умолкла, как по команде, замерев в полупорнографических позах своего благочестивого исступления.
Сильвия Питтстон спустилась с кафедры и прикоснулась к его голове. Вопли мужчины затихли, едва её пальцы — бледные сильные пальцы, чистые, ласковые — зарылись ему в волосы. Он тупо уставился на неё.
— Кто был с тобой во грехе? — спросила она, глядя ему прямо в глаза. В её глазах, нежных, глубоких, холодных, можно было утонуть.
— Не… Нечистый.
— Имя которому?
— Сатана. — Сдавленный тягучий всхлип.
— Готов ты отречься?
С жаром:
— Да! Да! О Иисус Спаситель!
Она подняла его голову; он смотрел на неё пустым сияющим взором фанатика.
— Если сейчас он войдёт в эту дверь… — она ткнула пальцем в полумрак притвора, где стоял стрелок, — готов ты бросить слова отречения ему в лицо?
— Клянусь именем матери!
— Ты веруешь в вечную любовь Иисуса?
Он разрыдался.
— Палку мне в задницу, если не верю…
— Он прощает тебе это, Джонсон.
— Хвала Господу, — выдавил Джонсон сквозь слёзы.
— Я знаю, что Он прощает тебя, как знаю и то, что упорствующих во грехе изгоняет Он из чертогов своих в место пылающей тьмы за пределами Крайнего мира.
— Хвала Господу, — торжественно взвыла паства.
— Как знаю и то, что этот Нечистый, этот Сатана, Повелитель мух и ползучих гадов, будет низвергнут и сокрушён… Если ты, Джонсон, узришь его, ты раздавишь его?
— Да, и хвала Господу! — Джонсон плакал. — Раздавлю гада двумя ногами!
— Если вы, братья и сестры, узрите его, вы его одолеете?
— Да-а-а-а…
— Если завтра он встретится вам на улице?
— Хвала Господу…
Стрелку стало не по себе. Отступив к дверям, он вышел на улицу и направился обратно в город. В воздухе явственно ощущался запах пустыни. Уже скоро он снова отправится в путь.
Уже совсем скоро.
Но не теперь.
XIII
Снова в постели.
— Она не примет тебя, — сказала Элли, и её голос звучал испуганно. — Она вообще никого не принимает. Только по воскресеньям выходит, чтобы до смерти всех напугать.