Он пошёл по этой линии смерти, считая трупы. В лавке какой-то мужчина лежал на полу, любовно сжимая в руках надтреснутый кувшин с леденцами, который он, падая, утянул с прилавка.
Стрелок остановился в том самом месте, где всё началось, — посреди пустынной главной улицы. Он застрелил тридцать девять мужчин, четырнадцать женщин и пятерых детей. Всех, кто был в Талле.
Первый сухой порыв ветра принёс с собой тошнотворный сладковатый запах. Стрелок повернулся в ту сторону, поднял глаза и кивнул. На дощатой крыше пивнушки Шеба распласталось разлагающееся тело Норта, распятое на деревянных кольях. Рот и глаза были открыты. На грязном лбу багровел отпечаток раздвоенного копыта.
Стрелок вышел из города. Его мул мирно пасся в зарослях травки в сорока ярдах от бывшей проезжей дороги. Стрелок отвёл мула обратно в конюшню Кеннерли. Снаружи надрывался ветер. Устроив мула, стрелок вернулся к пивнушке. Отыскал лестницу в заднем чулане. Поднялся на крышу. Снял Норта. Тело было на удивление лёгким, легче вязанки хвороста. Стрелок стащил его вниз и положил вместе со всеми. С теми, кто умер всего один раз. Потом он вернулся в пивную, съел пару гамбургеров и выпил три кружки пива. Свет снаружи померк. В воздух взметнулся песок. Той ночью он спал в кровати, где они с Элли занимались любовью. Ему ничего не приснилось. К утру ветер стих. Сияло солнце, как всегда, яркое и равнодушное. Трупы отнесло ветром на юг — точно перекати-поле. Задолго до полудня, задержавшись только затем, чтобы перевязать свои раны, стрелок тоже отправился в путь.
XVIII
Ему показалось, что Браун уснул. Угли в очаге едва тлели, а ворон Золтан засунул голову под крыло.
Он уже собирался встать и постелить себе в уголке, как вдруг Браун сказал:
— Ну вот. Ты мне всё рассказал. Теперь тебе легче?
Стрелок невольно вздрогнул.
— А с чего ты решил, что мне плохо?
— Ты — человек. Ты так сказал. Не демон. Или ты, может, солгал?
— Я не лгал. — В душе шевельнулось какое-то странное чувство. Ему нравился Браун. Действительно нравился. Он ни в чём не солгал ему. Ни в чём. — А кто ты, Браун? То есть на самом деле.
— Я — просто я, — спокойно ответил тот. — Почему ты всегда и во всём ищешь какой-то подвох?
Стрелок молча закурил.
— Сдаётся мне, ты уже совсем близко к этому своему человеку в чёрном, — продолжал Браун. — Он уже доведён до отчаяния?
— Я не знаю.
— А ты?
— Ещё нет. — Стрелок взглянул на Брауна с едва уловимым вызовом. — Я иду, куда надо идти, и делаю то, что должен.
— Тогда всё в порядке. — Браун перевернулся на другой бок и заснул.
XIX
Утром Браун накормил его и отправил в дорогу. При свете дня поселенец выглядел как-то чудно: со своей впалой грудью, опалённой солнцем, выпирающими ключицами и копной вьющихся красных волос. Ворон пристроился у него на плече.
— А мул? — спросил стрелок.
— Я его съем, — сказал Браун.
— О'кей.
Браун протянул руку, и стрелок пожал её. Поселенец кивнул в сторону юго-востока.
— Ну что ж, в добрый путь. Долгих дней и приятных ночей.
— Тебе того же вдвойне.
Они кивнули друг другу, и человек, которого Элли звала Роландом, пошёл прочь, со своими верными револьверами и бурдюками с водой. Он оглянулся всего лишь раз. Браун с остервенением копался на своей маленькой кукурузной делянке. Ворон сидел, как горгулья, на низенькой крыше землянки.
XX
Костёр догорел. Звёзды уже бледнели. Ветер так и не угомонился. У ветра тоже была своя история, которую он рассказывал в пустоту. Стрелок перевернулся во сне и снова затих. Ему снился сон — сон про жажду. В темноте было не видно гор. Ощущение вины притупилось. И сожаления — тоже. Пустыня их выжгла. Зато стрелок постоянно ловил себя на том, что он всё чаще и чаще думает о Корте, который научил его стрелять. Корт умел отличить белое от чёрного.
Он снова зашевелился во сне и проснулся. Прищурился на погасший костёр, чей узор наложился теперь на другой — более геометрически правильный. Он был романтиком. Он это знал. И ревниво оберегал это знание. Этот секрет он раскрыл очень немногим за долгие годы. И среди этих немногих была Сюзан, девушка из Меджиса.
Это, само собой, вновь навело его на мысли о Корте. Корт уже мёртв. Они все мертвы. Он — последний. Мир изменился. Мир сдвинулся с места.
Стрелок закинул дорожный мешок за плечо и двинулся дальше.
Глава 2ДОРОЖНАЯ СТАНЦИЯ
I
Весь день у него в голове крутился один детский стишок — такая сводящая с ума напасть, когда какие-нибудь строчки привязываются к тебе и никак не желают отстать, маячат, насмехаясь, где-то на краешке сознания и корчат рожи твоему рациональному существу. Стишок звучал так:
Дождь в Испании идёт,
Скоро всё водой зальёт,
Только ты ему позволь.
Радость есть, но есть и боль.
Ну а дождик знай идёт —
Скоро всё водой зальёт.
Время — это полотно,
Ну а жизнь — на нём пятно.
Мир, дурашливый и важный,
Всё изменится однажды.
Мир прекрасный, мир постылый,
Всё останется, как было.
Хоть ты умник, хоть балбес —
Дождь в Испаньи льёт с небес.
Жаждем мы любви полёта —
А находим цепи гнёта.
Самолёт под дождь попал —
На Испанию упал.
Он не знал, что это такое — самолёт, который упал на Испанию, но зато знал, почему у него в голове всплыл именно этот стишок. В последнее время ему часто снился один и тот же сон: его комната в замке и мать, которая пела ему эту песню, когда он, такой маленький и серьёзный, лежал у себя в кроватке у окна с разноцветными стёклами. Она пела ему не на ночь, потому что все мальчики, рождённые для Высокого Слога, даже совсем-совсем маленькие, должны встречать темноту один на один. Она пела ему только во время дневного сна, и он до сих пор помнил тяжёлый серый свет дождливого дня, дрожащий на цветных радужных стёклах. Он до сих пор явственно ощущал прохладу той детской и грузное тепло одеял, свою любовь к матери, её алые губы, её голос и незатейливую, привязчивую мелодию детской песенки.
И вот теперь эта песня вернулась и завертелась — назойливо, неотвязно — у него в голове, словно пёс, что гоняется за своим хвостом. Вода у него давно кончилась, и он не строил иллюзий насчёт своих шансов выжить. Он — почти труп. Он и не думал, что может дойти до такого. Он был подавлен. Начиная с полудня, он уже не смотрел вперёд, а лишь уныло глядел себе под ноги. Под ногами была бес-трава, чахлая, жёлтая. Местами ровная сланцевая поверхность повыветрилась, обернувшись россыпью камней. Горы не стали заметно ближе, хотя прошло уже целых шестнадцать дней с тех пор, как он покинул жилище последнего поселенца на краю пустыни, скромную хижину совсем молодого ещё человека, полоумного, но рассуждавшего вполне здраво. Кажется, у него был ворон, припомнил стрелок, но не смог вспомнить, как его звали.
Он тупо глядел на свои ноги, как они поднимаются и печатают шаги. Слушал рифмованную чепуху, звенящую у него в голове — сбивчиво, путано, — и всё думал, когда же он упадёт. В первый раз. Он не хотел падать, пусть даже здесь нет никого и никто не увидит его позора. Всё дело в гордости. Каждый стрелок знает, что такое гордость — эта незримая кость, не дающая шее согнуться. То, что стрелок не узнал от отца, накрепко вбил в него Корт. В прямом смысле слова. Да, Корт. С его большим красным носом и лицом, изрезанным шрамами.
Внезапно он остановился и вскинул голову. В голове зашумело, и на мгновение стрелку показалось, что его тело куда-то плывёт. Горы призрачно маячили на горизонте. Но там, впереди, было и что-то ещё. Только гораздо ближе. Всего-то, может быть, милях в пяти. Он прищурился, но сияние солнца слепило глаза, воспалённые от песка и зноя. Он тряхнул головой и продолжил свой путь. Стишок по-прежнему гудел в голове, повторяясь опять и опять. Где-то через час он упал и ободрал себе руки. Стрелок смотрел на капельки крови, проступившие на потрескавшейся коже, — смотрел и не верил своим глазам. Кровь не стала водянистой. Самая обыкновенная кровь, которая уже умирала на воздухе. Почти такая же самодовольная, как и эта пустыня. Стрелок с отвращением стряхнул алые капли. Самодовольная? А почему бы и нет? Кровь не томится жаждой. Крови служат исправно. Приносят ей жертву. Кровавую жертву. Всё, что требуется от неё, — это течь… течь… и течь.
Он смотрел, как алые капли упали на твёрдый сланец, как земля поглотила их со сверхъестественной, жуткой скоростью. Как тебе это нравится, кровь? Как тебе это нравится?
Иисус милосердный, по-моему, я схожу с ума.
Он поднялся, прижимая руки к груди. Та штука, которую он видел раньше, вдалеке, была почти перед ним. Так близко… Стрелок испуганно вскрикнул — хриплый возглас, похожий на карканье ворона, заглушённое пылью. Здание. Нет — целых два здания, окружённых поваленной изгородью. Древесина казалась старой и хрупкой, едва ли не призрачной: дерево, обращающееся в песок. Одно из зданий когда-то служило конюшней и до сих пор ещё сохранило её очертания. Второе здание — жилой дом или, может быть, постоялый двор. Промежуточная станция для рейсовых экипажей. Ветхий песчаный домик (за долгие годы ветер покрыл древесину панцирем из песка, и теперь дом походил на замок, слепленный на морском берегу из сырого песка, высушенный и закалённый солнцем) отбрасывал тоненькую полоску тени. И кто-то сидел там, в тени, прислонившись к стене. Казалось, стена прогнулась под тяжестью его веса.
Стало быть, он. Наконец. Человек в чёрном.
Стрелок замер на месте, прижимая руки к груди. Он даже не осознавал пафосную театральность своей позы. Но вместо ожидаемого трепещущего возбуждения (или, может быть, страха, или благоговения) он почувствовал… он вообще ничего не почувствовал, кроме разве что смутного ощущения вины из-за внезапной, клокочущей ненависти к собственной крови и бесконечного звона той детской песенки: