Они отошли подальше от виселицы и, усевшись на землю, стали ждать. Где-то через час начали собираться первые зрители, большинство — целыми семьями. Они съезжались на разваливающихся повозках и везли с собой еду: корзины с холодными блинами, начинёнными джемом из диких ягод. В животе у Роланда заурчало от голода, и он снова спросил себя: где тут достоинство, где благородство? Он даже подумал, что, может, достоинство и благородство — это очередная ложь, выдуманная взрослыми. Или это такие сокровища, до которых так просто не доберёшься? Ему казалось, что даже в том, как Хакс бродил по чадящей кухне в своём перепачканном белом костюме и орал на поварят, и то было больше достоинства. Роланд сжал в кулаке щепку, которую отломил от ограждения на помосте. Рядом с ним на траве лежал Катберт с деланно безразличным лицом.
XII
В конце концов всё оказалось не так уж и страшно, и Роланд был этому рад. Хакса привезли на открытой повозке, но узнать его можно было лишь по неохватному туловищу: ему завязали глаза чёрной широкой тряпкой, которая закрывала почти всё лицо. Кое-кто начал швыряться в него камнями, но большинство зрителей даже не оторвались от своих завтраков.
Какой-то стрелок, которого мальчик не знал (он ещё порадовался про себя, что не отец вытащил чёрный камень), помог толстому повару подняться на эшафот, осторожно ведя его под руку. Двое стражников из Дозора заранее прошли вперёд и встали по обеим сторонам от люка. Хакс и стрелок взобрались на помост, стрелок перекинул верёвку с петлёй через перекладину, надел петлю Хаксу на шею и затянул её так, чтобы узел оказался точно под левым ухом. Птицы улетели, но Роланд знал, что они выжидают и скоро вернутся.
— Не желаешь покаяться? — спросил стрелок.
— Мне не в чем каяться. — Слова Хакса прозвучали на удивление отчётливо, а в его голосе явственно слышалось какое-то странное достоинство, несмотря на то что его заглушала та чёрная тряпка, закрывавшая рот. Ткань легонько колыхалась под тихим ветерком, который только что поднялся. — Я не забыл лица своего отца, оно всегда было со мной.
Роланд внимательно пригляделся к толпе, и то, что он там увидел, его встревожило. Что это — сострадание? Может быть, восхищение? Надо будет спросить у отца. Если предателей называют героями («Или героев — предателями», — мрачно подумал Роланд), значит, пришли тёмные времена. Воистину, тёмные времена. Жаль, что ему не хватает пока разумения разобраться во всём как следует. Он подумал про Корта и про хлеб, который он дал им с Катбертом. Теперь мальчик испытывал к своему наставнику искреннее презрение. Близок день, когда Корт будет служить ему. Может быть, только ему, а Катберту — нет. Может быть, Катберт согнётся под непрерывным градом нападок Корта и останется конюхом или пажом (или ещё того хуже — станет надушённым и напомаженным дипломатом, который слоняется по приёмным и вместе с впавшими в маразм престарелыми королями и принцами тупо пялится в псевдомагические хрустальные шары). Катберт — да, может быть. Но он, Роланд, — нет. Он это знал. Он создан для безбрежных просторов и дальних странствий. Уже потом, вспоминая об этом в своём одиночестве, Роланд сам диву давался, что такая судьба когда-то казалась ему заманчивой.
— Роланд?
— Да тут я, тут. — Он взял Катберта за руку, и их пальцы сцепились намертво.
— Виновный в злоумышлениях на убийство и в подстрекательстве к мятежу, — громко проговорил стрелок на эшафоте, — ты отвернулся от света, и я, Чарльз, сын Чарльза, отправляю тебя во тьму, на веки вечные.
Ропот прошёл по толпе, кое-где даже послышались возмущённые крики.
— Я никогда…
— Свои басни будешь рассказывать там, гнусный червь. В мире загробном, — сказал Чарльз, сын Чарльза, и нажал на рычаг.
Крышка люка упала. Хакс ухнул вниз. Он всё ещё пытался что-то сказать. Роланд это запомнил. На всю жизнь. Повар умер, всё ещё пытаясь что-то сказать. Напоследок. Где, интересно, закончит он фразу, начатую на земле? Его слова заглушил явственный хруст — такой звук издаёт сухое полено в очаге зимней холодной ночью.
Но всё было не так уж и страшно. Ноги повара дёрнулись и разошлись буквой V. Толпа испустила удовлетворённый вздох. Стражники из Дозора, что всё время казни стояли по стойке «смирно», теперь расслабились и с равнодушным видом принялись наводить порядок. Стрелок медленно спустился с помоста, вскочил в седло и поскакал прочь, бесцеремонно прокладывая себе путь прямо сквозь толпу жующих свои блины зевак. Некоторым особо медлительным даже досталось кнутом. Остальные в панике разбежались, освобождая дорогу.
Когда всё закончилось, люди тут же принялись расходиться. Толпа рассосалась быстро, и где-то минут через сорок ребята остались одни на невысоком пригорке, который они избрали своим наблюдательным пунктом. Птицы уже возвращались, чтобы рассмотреть новое подношение. Одна по-приятельски уселась на плече Хакса и принялась теребить клювом блестящее колечко, которое повар всегда носил в правом ухе.
— Он совсем на себя не похож, совсем, — сказал Катберт.
— Да нет, похож, — уверенно отозвался Роланд, когда они вместе подошли к виселице, сжимая в руках куски хлеба. Катберт выглядел как-то растерянно и смущённо.
Они остановились под самой перекладиной, глядя на покачивающееся тело. Катберт чуть ли не с вызовом протянул руку и коснулся одной волосатой лодыжки. Тело закачалось сильнее и повернулось вокруг своей оси.
Потом они быстренько раскрошили хлеб и рассыпали крошки под болтающимися ногами. По дороге обратно Роланд оглянулся. Всего один раз. Теперь их было там несколько тысяч — птиц. Стало быть, хлеб — он понял это, но как-то смутно — был только символом.
— А знаешь, это было неплохо, — сказал вдруг Катберт. — Я… мне понравилось. Правда, понравилось.
Слова друга не потрясли Роланда, хотя на него самого эта казнь не произвела особенного впечатления. Он только подумал, что вполне понимает Катберта. Так что, может быть, он ещё не безнадёжен, Катберт. Может быть, он и не станет придурочным дипломатом.
— Я не знаю, — ответил он. — Но это действительно было что-то.
А через пять лет страна всё же досталась «доброму другу», но к тому времени Роланд уже был стрелком, его отец умер, сам он сделался убийцей — убийцей собственной матери, — а мир сдвинулся с места.
И начались долгие годы далёких странствий.
XIII
— Смотрите. — Джейк указал наверх.
Стрелок запрокинул голову и вдруг почувствовал резкую боль в правом бедре. Он невольно поморщился. Уже два дня они шли по предгорьям. Хотя воды в бурдюках осталось всего ничего, теперь это уже не имело значения. Скоро воды будет много. Пей — не хочу.
Он проследил взглядом за пальцем Джейка: вверх, мимо зелёной равнины на плоскогорье — к обнажённым сверкающим утёсам и узким ущельям… и ещё выше, к самым снежным вершинам.
В смутной, далёкой крошечной чёрной точке (это могла быть одна из тех крапинок, которые постоянно плясали перед глазами стрелка — только она не плясала и не дрожала, а оставалась всегда неизменной) стрелок распознал человека в чёрном. Тот карабкался вверх по крутому склону с убийственной быстротой — малюсенькая мушка на громадной гранитной стене.
— Это он? — спросил Джейк.
Стрелок смотрел на безликое пятнышко, что выделывало акробатические номера на отрогах горного хребта, и не чувствовал ничего, кроме какой-то тревожной печали.
— Это он, Джейк.
— Как вы думаете, мы его догоним?
— Теперь только на той стороне. И то, если не будем стоять, тратить время на разговоры.
— Они такие высокие, горы, — сказал Джейк. — А что на той стороне?
— Я не знаю, — ответил стрелок. — И, наверное, никто не знает. Раньше, может быть, знали. Пойдём, малыш.
Они снова пошли вверх по склону. Мелкие камешки летели у них из-под ног, и струйки песка стекали вниз, к пустыне, что распростёрлась у них за спиной плоским прокалённым противнем, которому, казалось, нет конца. Наверху, высоко-высоко над ними, человек в чёрном продолжал свой упорный подъём к вершине. Отсюда нельзя было определить, оглядывался он на них или нет. Казалось, он легко перепрыгивает через бездонные пропасти, без труда взбирается по отвесным склонам. Пару раз он исчезал из виду, но всегда появлялся снова, пока фиолетовая пелена сумерек не скрыла его окончательно. Они разбили лагерь и устроились на ночлег. Почти всё это время мальчик молчал, и стрелок даже подумал, уж не знает ли парень о том, что сам он давно уже интуитивно почувствовал. Почему-то он вспомнил лицо Катберта, разгорячённое, испуганное, возбуждённое. Вспомнил хлебные крошки. И птиц. «Так вот всё и кончается, — думал он. — Всякий раз всё кончается именно так. Всё начинается с поисков и дорог, что уводят вперёд, но все дороги ведут в одно место — туда, где свершается смертная казнь. Человекоубийство».
Кроме, быть может, дороги к Башне. Где ка покажет своё истинное лицо.
Мальчик — его жертва, обречённая на заклание, — с таким невинным и совсем ещё детским лицом в свете крошечного костерка, заснул прямо над плошкой с бобами. Стрелок укрыл его попоной и тоже улёгся спать.
Глава 3ОРАКУЛ И ГОРЫ
I
Мальчик нашёл прорицательницу, и та едва его не уничтожила.
Какое-то глубинное инстинктивное чувство пробудило стрелка ото сна посреди бархатной тьмы, что пришла вслед за лиловыми сумерками. Это случилось, когда они с Джейком добрались до участка почти ровной, поросшей травой земли на первом уступе предгорий. Даже на самых трудных подъёмах, когда им приходилось карабкаться вверх, выбиваясь из сил и борясь буквально за каждый фут под нещадно палящим солнцем, они слышали стрекот сверчков, соблазнительно потирающих лапками посреди вечной зелени ивовых рощ, распростёршихся выше по склону. Стрелок оставался спокойным, мальчик тоже вроде бы сохранял спокойствие — внешне по крайней мере, — так что стрелок даже им гордился. Но Джейк не сумел скрыть этого дикого выражения глаз, которые стали бесцветными и застывшими, как у лошади, что почуяла воду и не понесла только благодаря воле всадника, — как у лошади, которая дошла до того состо