Нарочито медленно он отломил щепку от деревянного ограждения на помосте, положил ее в нагрудный карман и только тогда отвернулся.
— Ты это зачем? — спросил Катберт.
Роланду так хотелось сказать в ответ что-нибудь бравое, типа: Да так, на счастье… но он лишь поглядел на Катберта и тряхнул головой.
— Просто чтобы было, — сказал он чуть погодя. — Всегда.
Они отошли подальше от виселицы, уселись на землю и стали ждать. Где-то через час начали подходить первые зрители, большинство — целыми семьями. Они съезжались на дребезжащих повозках и фаэтонах. С собой у них были завтраки: корзины с холодными оладьями с начинкою из земляничного джема. В животе у Роланда аж заурчало от голода, и он снова спросил себя, с этаким даже отчаянием, где же достоинство и благородство момента? Ему казалось, что даже в том, как Хакс бродил в своем замызганном белом костюме по чадящей кухне полуподвального этажа, и то было больше достоинства. В замешательстве, едва ли не тошнотворном, Роланд сжал в кулаке щепку, которую он отломил от ограждения на помосте. Рядом с ним на траве лежал Катберт с лицом апатичным и безмятежным.
В конце концов все оказалось не так уж и страшно, и Роланд был этому рад. Хакса привезли на открытой повозке, но узнать его можно было лишь по громадному пузу: ему завязали глаза какою-то черной широкой тряпкой, так что она свисала до самого подбородка, закрывая лицо. Кое-кто стал швырять в него камни, но большинство зрителей даже не оторвалось от своих завтраков.
Какой-то стрелок, которого мальчик не знал (он еще порадовался про себя, что жребий вытащил не его отец), помог толстому повару подняться на эшафот, осторожно ведя его под руку. Двое стражников из Дозора заранее прошли вперед и встали по обеим сторонам от люка. Хакс и стрелок поднялись. Стрелок перекинул веревку с петлей через перекладину, надел петлю Хаксу на шею и опустил узел, так чтобы он оказался точно под левым ухом. Птицы улетели, но Роланд знал, что они выжидают и скоро вернутся.
— Покаяться не желаешь? — спросил стрелок.
— Не в чем мне каяться. — Слова Хакса прозвучали на удивление отчетливо, а в его голосе явственно слышалось какое-то странное достоинство, несмотря даже на то, что его заглушала та черная тряпка, закрывавшая рот. Она шевелилась легонько под тихим приятным ветерком, который только что поднялся. — Я не забыл лица своего отца, оно всегда было со мной.
Роланд внимательно пригляделся к толпе и то, что он там увидел, его встревожило. Что это — сострадание? Может быть, восхищение? Надо будет спросить у отца. Когда предателей называют героями (или героев — предателями, додумал Роланд уже сам, как обычно насупившись), тогда на земле наступают темные времена. Жаль что ему не хватает пока разумения обдумать все это как следует и понять. Его мысли внезапно вернулись к Корту и хлебу, который он им дал. Теперь мальчик испытывал к своему наставнику искреннее презрение. Придет день, — а он уже приближается, этот день, и Корт будет служить ему. Может быть даже, только ему, а Катберту — нет. Может быть, Катберт согнется под непрерывным давлением нападок Корта и так и останется конюхом или пажом (или еще того хуже — напомаженным дипломатом, который праздно шатается по приемным или вместе с впавшими в старческий маразм королями и принцами пялится тупо в поддельные хрустальные шары). Может быть — Катберт. Но только не он. Роланд это точно знал.
— Роланд?
— Да тут я, тут. — Он взял Катберта за руку, и их пальцы сцепились намертво.
Крышка люка упала. Хакс ухнул вниз. Во внезапной тишине раздался явственный хруст: звук, какой издает сухое сосновое полено в очаге зимней холодной ночью.
Но это было не так уж и страшно. Ноги повара дернулись и разошлись буквой Y. Толпа издала удовлетворенный вздох. Стражники из Дозора, застывшие до этого по стойке «смирно», теперь расслабились и с этаким деловито-пренебрежительным видом принялись подбирать что-то с пола. Стрелок медленно спустился с помоста, вскочил в седло и ускакал прочь, продравшись бесцеремонно сквозь толпу жующих свои оладьи зевак. Те в панике разбежались, освобождая дорогу.
После того, как все закончилось, толпа рассосалась быстро, и уже минут через сорок ребята остались одни на невысоком пригорке, который они избрали своим наблюдательным пунктом. Птицы уже возвращались, чтобы рассмотреть свой новый приз. Одна уселась на плечо Хаксу и принялась теребить клювом блестящее колечко, которое Хакс всегда носил в правом ухе.
— Это совсем на него не похоже, совсем, — сказал Катберт.
— Да нет, похоже, — уверенно отозвался Роланд, когда они вместе подошли к виселице, сжимая в руках куски хлеба. Катберт выглядел как-то сконфуженно.
Они встали под самою перекладиной, глядя на покачивающееся, медленно вращающееся тело. Катберт протянул руку и демонстративно коснулся одной волосатой лодыжки. Тело опять закачалось, провернувшись вокруг своей оси.
Потом они быстренько раскрошили хлеб и рассыпали крошки под раскачивающимися ногами. По дороге обратно Роланд оглянулся. Всего один раз. Теперь их было там несколько тысяч — птиц. Стало быть, хлеб — он понял это, но как-то смутно — был только символом.
— А знаешь, это было неплохо, — сказал вдруг Катберт. — Это… я… мне понравилось. Правда, понравилось.
Слова друга не потрясли Роланда, не шокировали его, хотя на него самого давешняя сцена не произвела особенного впечатления. Он только подумал, что теперь, вероятно, он сумеет понять.
— Не знаю, — ответил он. — Но в этом действительно что-то было, что-то такое было.
Только лет через десять страна все же досталась «уважаемому человеку», но к тому времени Роланд уже был стрелком, отец его умер, сам он сделался убийцей матери, а мир сдвинулся с места. Мир стал другим.
Глава 3
— Смотрите, — Джейк указал наверх.
Стрелок запрокинул голову и вдруг почувствовал, как в спине у него что-то хрустнуло. Уже два дня они шли по предгорьям. Хотя воды в бурдюке осталось всего ничего, но теперь это уже не имело значения. Скоро воды будет хоть залейся. Пей — не хочу.
Он проследил взглядом за указующим пальцем Джейка: вверх, мимо зеленой равнины на плоскогорье к обнаженным, запотевшим утесам и узким ущельям… и еще дальше, к самым снежным вершинам.
Смутно и далеко, крошечной черной точкой (это могло быть одно из тех пятен, которые теперь уже постоянно плясали перед глазами стрелка, если б не то обстоятельство, что оно было плотным и неизменным), он разглядел человека в черном. Тот карабкался вверх по крутому склону так быстро, что даже жуть брала — мелкая мушка на громадной гранитной стене.
— Это он? — спросил Джейк.
Стрелок смотрел на безликую тень, что выделывала акробатические кульбиты на отрогах горного кряжа, и не чувствовал ничего, кроме какого-то горестного и томительного предчувствия.
— Он, Джейк.
— Вы думаете, мы догоним его?
— Теперь уж на той стороне. На этой — нет. И вообще не догоним, если будем стоять тут с тобой и рассуждать.
— Они такие высокие, горы, — сказал Джейк. — А что на той стороне?
— Я не знаю, — ответил стрелок. — И никто, наверное, не знает. Раньше, может быть, знали. Пойдем, малыш.
Они снова пошли вверх по склону. У них из-под ног летели мелкие камешки, и струйки песка стекали вниз к пустыне, что стиралась в зыбкой перспективе, распростершись этаким плоским прокаленным противнем, которому, казалось, не будет конца. Наверху, высоко-высоко над ними, человек в черном продолжал свой упорный подъем к вершине. Отсюда нельзя было определить, оглядывался он на них или нет, казалось, он легко перепрыгивает через бездонные пропасти, с невозможною взбирается по отвесным склонам. Пару раз он исчезал из виду, но всегда появлялся снова, пока сумерки, опустившиеся фиолетовой пеленой, не сокрыли его. Они разбили лагерь, устраиваясь на ночлег. Почти все это время мальчик молчал, и стрелок даже спросил себя, уж не знает ли парень о том, что сам он давно уже интуитивно почувствовал. Почему-то он вспомнил лицо Катберта, разгоряченное, испуганное, возбужденное. Вспомнил хлебные крошки. И птиц. Так вот все и кончается, думал он. Всякий раз все кончается именно так. Бывают походы, поиски и дороги, что уводят вперед и вперед, но все дороги ведут в одно место — туда, где свершается смертная казнь. Где убийство.
Кроме, быть может, дороги к Башне.
Мальчик — его подношение, жертва, предназначенная на заклание — с таким невинным и юным в свете крошечного костерка лицом, заснул прямо над плошкой с бобами. Стрелок укрыл паренька попоной и тоже улегся спать.
ОРАКУЛ И ГОРЫ
Мальчик нашел оракула, и та едва его не уничтожила.
Какое-то глубинное инстинктивное чувство пробудило стрелка ото сна посреди бархатной тьмы, которая обрушилась на мир вслед за лиловыми сумерками, как пелена студеной воды из колодца. Это случилось, когда они с Джейком выбрались на травянистый оазис почти ровной земли над первым отрогом громоздящихся друг на друга утесов предгорья. Даже на самых трудных подъемах, когда им приходилось карабкаться вверх, выбиваясь из сил и борясь буквально за каждый фут под нещадно палящим солнцем, они слышали стрекот сверчков, соблазнительно так потирающих лапками посреди вечной зелени ивовых рощ, распростершихся выше по склону. Внутренне стрелок оставался спокойным, мальчик тоже вроде бы сохранял видимость спокойствия — внешне, по крайней мере, — так что стрелок даже гордился им. Но Джейк не сумел скрыть этого дикого выражения, близкого к безумию, поселившегося у него в глазах, которые стали бесцветными и смотрели теперь в одну точку, как у лошади, что почуяла воду и не понесла только благодаря несгибаемой воле всадника. Как у лошади, которая дошла уже до того состояния, когда удержать ее может только глубинное взаимопонимание, а никакие не шпоры. Стрелок хорошо понимал, в каком состоянии находится Джейк, хотя бы по одному только безумию, с которым собственное его тело отзывалось на дразнящий стрекот сверчков. Его руки, казалось, сами ищут острые выступы в камне, чтобы покарябаться в кровь, а колени так и стремятся к тому, чтобы их исполосовали глубокими саднящими порезами. Так недолго и чокнуться.