— Растет городок?
— Его больше нет, — сказал стрелок. Слова как будто повисли в воздухе.
Браун кивнул.
— Пустыня. Я так думаю, она в конце концов все задушит. Здесь ведь когда-то была дорога. Проезжая дорога, прямо через пустыню, ты знал об этом?
Стрелок закрыл глаза. В голове у него все плыло.
— Ты мне подсыпал какой-то дряни, — хрипло выдавил он.
— Нет. Ничего я не делал.
Стрелок осторожно приоткрыл глаза.
— Ты, пожалуй, не успокоишься, пока я не попрошу тебя рассказать, — сказал Браун. — Вот я и прошу. Ты мне расскажешь про Талл?
Стрелок нерешительно открыл рот и поразился: на сей раз слова пришли сами. Он заговорил. Поначалу — какими-то вялыми, невыразительными рывками, но фраза цеплялась за фразу, и постепенно рассказ его вылился в плавное, может быть, даже слегка монотонное повествование. В голове прояснилось. Какое-то странное возбуждение вдруг охватило его. Говорил стрелок долго, до поздней ночи. Браун слушал, не перебивая. И ворон тоже.
Глава 5
Он купил мула в Прайстауне, и, когда добрался до Талла, мул еще был полон сил. Солнце зашло час назад, но стрелок продолжал идти, ориентируясь поначалу на отблески городских огней в небе, а потом — на сверхъестественно чистые звуки кабацкого пианино, наигрывающего Эй, Джуд. Дорога заметно расширилась, как река, вбирающая в себя притоки.
Лес уже давно остался позади, сменившись уродливым и унылым пейзажем деревенской глубинки: безбрежные заброшенные поля, заросшие низким кустарником и тимофеевкой, жалкие лачуги, унылые, опустошенные поместья, хранимые сумрачными, словно бы погруженными в тяжкие думы особняками, где теперь, вероятно, бродили демоны; пустые покинутые хибары, откуда люди ушли либо сами, по собственной воле, либо что-то их вынудило уйти; редкую хижину удержавшегося поселенца выдавало разве что одинокое мерцание точечки света во тьме ночи, а когда день — угрюмое, явно вырождающееся семейство, молча трудившееся на своем поле. Здесь в основном сеяли кукурузу, но изредка попадались бобы и горох. Случалось даже, что какая-нибудь отощавшая коровенка тупо таращилась на стрелка сквозь прореху в ободранной ольховой изгороди. Четыре раза мимо проехали дилижансы: два — навстречу, два — в ту же сторону, что и стрелок. Эти, которые обогнали его, были почти пусты, а в тех, что катились в обратную сторону, к северному лесу, народу было побольше.
То был уродливый край. С тех пор, как стрелок покинул Прайстаун, дождь шел два раза, и оба раза — как будто нехотя. Даже трава-тимофеевка была желтой и как будто подавленной. Уродливый край. И никаких следов человека в черном. Но, возможно, он сел в дилижанс.
Дорога изогнулась. Сразу же за поворотом стрелок остановился, прикрикнув на мула, и поглядел вниз, на Талл. Городок расположился на дне круглой, как чашка, долины, — поддельный камушек в дешевой оправе. Кое-где горел свет, в основном все огни скучились там, где звучала музыка. Улиц, на первый взгляд, было четыре: три — под прямым углом к проезжему тракту, вроде как главной улице городка. Быть может, тут есть ресторанчик. Сомнительно, впрочем, но вдруг… стрелок снова прикрикнул на мула.
Теперь вдоль дороги стояли отдельные дома, но почти все, — по-прежнему, — пустые. Стрелок миновал крохотное кладбище. Заплесневелые, покосившиеся деревянные плиты давно утонули в буйно разросшейся бес-траве. Еще, наверное, пять сотен футов, и стрелок прошел мимо изжеванного указателя с надписью: ТАЛЛ.
Краска пооблупилась, так что разобрать надпись на указателе стало почти невозможно. Чуть подальше был еще один указатель, но стрелок так и не сумел прочитать, что там написано.
Дурашливый хор полупьяных голосов поднялся в последнем протяжном куплете Эй, Джуд, — «Наа-наа-наа наа-на-на-на… эй, Джуд…», — едва стрелок вступил в черту городка. Звук был мертвым, как гудение ветра в дупле прогнившего дерева. И лишь прозаическое бренчание кабацкого пианино удержало стрелка от серьезных раздумий о том, уж не вызвал ли человек в черном призраков, чтобы населить ими заброшенный город. Он улыбнулся подобной мысли.
На улицах были люди. Немного, но были. Три дамы, — все три в черных брюках и одинаковых матросских блузах, — прошли мимо стрелка по другой стороне дороги, подчеркнуто на него не глядя. Их лица, казалось, плыли над неразличимыми под просторной одеждой телами, точно громадные бейсбольные мячи, только мертвенно-бледные и с глазами. Мрачного вида старик в соломенной шляпе, крепко сидящей на самой макушке, наблюдал за ним со ступеней крыльца заколоченной бакалейной лавки. Худющий портной, занятый с поздним клиентом, на мгновение прервал работу и проводил стрелка взглядом; он даже приподнял лампу в окне, чтоб разглядеть получше. Стрелок кивнул. Ни портной, ни клиент не кивнули в ответ. Он буквально физически ощущал, как взгляды их впились в кобуры на ремнях, низко опоясывающих его бедра. Мальчишка, лет, должно быть, тринадцати, и подружка его перешли через улицу, помедлив лишь на секунду. Шаги их поднимали маленькие облачка пыли, зависающие в воздухе. Почти все фонари были разбиты. Горело лишь несколько, но их стекла давно потускнели от загустевшего масляного нагара. Была тут и платная конюшня. Должно быть, держалась она только тем, что через городок проходил маршрут рейсовых дилижансов. Сбоку от разверстой утробы конюшни трое мальчишек сидели, нахохлившись, вокруг расчерченного в пыли поля для шариков, и молча смолили самодельные папиросы из кукурузных обверток. Их длинные тени пролегли через дворик.
Стрелок провел мимо них мула и заглянул в сумрачные глубины конюшни. Единственная лампа еле-еле коптила. В ее жидком свете вздрагивала и плясала тень, — долговязый нескладный старик в комбинезоне на голое тело поддевал громадными вилами большие охапки сена и размашисто переваливал их на сеновал.
— Эй! — позвал стрелок.
Вилы дрогнули, и хозяин с раздражением обернулся.
— Себе поэйкай!
— У меня мул.
— Хорошо тебе.
Стрелок швырнул в полутьму золотой. Тяжелую, неровно обточенную по краям монету. Сверкнув, она зазвенела на старых, посыпанных сечкою досках.
Хозяин вышел вперед, наклонился, поднял монету и подозрительно покосился на стрелка. На мгновение взгляд его задержался на ружейных ремнях, и конюх кисло кивнул.
— Надолго думаешь его оставить?
— На ночь. Может, на две. А может, и больше.
— У меня нету сдачи.
— Сдачи не надо.
— Кровавые денежки, — буркнул хозяин.
— Что?
— Ничего. — Хозяин подхватил уздечку и повел мула в сарай.
— Оботри его хорошенько! — крикнул стрелок вдогонку. Старик даже не обернулся.
Стрелок вышел к мальчишкам, скорчившимся вокруг поля для шариков. Они наблюдали за всей перепалкой с каким-то презрительным интересом.
— Идет игра? — спросил стрелок, пытаясь завязать разговор.
Нет ответа.
— Вы, пижоны, здесь, что ли, живете? В городе?
Нет ответа.
Один из мальчишек вынул изо рта лихо скрученную папиросу из кукурузной обвертки, зажал в кулаке зеленый шарик, — кошачий глаз, — и пульнул его в круг на земле. Шарик ударил в «квакушку» и выбил ее за пределы поля. Парнишка поднял свой кошачий глаз и приготовился к новому «выстрелу».
— Тут есть где-нибудь ресторан? — спросил стрелок.
Один из них, самый младший, соизволил-таки поднять голову. Уголок его рта украшала здоровая блямба лихорадки, а глаза у мальчишки все еще были бесхитростны и простодушны. Он смотрел на стрелка с затаенным, словно бы льющимся через край удивлением. Так трогательно, так пугающе.
— Если надо пожрать, у Шеба бывает мясо. Бифштексы.
— Это в том кабаке?
Мальчик кивнул, но на этот раз ничего не сказал. Глаза его товарищей сделались вдруг колючими и враждебными.
Стрелок поднес руку к полям своей шляпы.
— Благодарствую. Было приятно узнать, что у кого-то еще в этом городе остались мозги, чтобы хоть что-то сказать.
Он прошествовал мимо, поднялся на дощатый настил и зашагал вниз по улице к заведению Шеба. За спиной у него прозвучал звонкий презрительный голос кого-то из тех, двоих. Совсем еще детский дискант:
— Травоед! И давно, интересно, ты дрючишь свою сестру, Чарли? Травоед!
У входа в кабак горели аж три керосиновых лампы, по одной с каждого боку и еще одна — прямо над дверьми, сильно смахивающими по форме на крылья летучей мыши. Пьяный хор, подвывающий Эй, Джуд уже выдохся, и пианино бренчало теперь какую-то другую, но тоже старинную песню. Голоса шелестели, словно рвущиеся нити. Стрелок на мгновение замешкался на пороге, заглянув внутрь. На полу — слой древесных опилок. У колченогих столов — плевательницы. Стойка — обычная доска, укрепленная на козлах для пилки дров. За нею — заляпанное зеркало, в котором отражался тапер, непременно сутулый на своей непременной вертящейся табуретке. Передняя панель пианино была снята, так что ничто не мешало обозревать, как деревянные молоточки скачут вверх-вниз, пока эта хитрая штука играет. Буфетчица. Светловолосая женщина в грязном голубом платье. Одна бретелька подколота английской булавкой. Посетителей человек этак шесть. Должно быть, все местные; скучковались они в глубине залы, где методично нажирались и равнодушно поигрывали в «Не зевай». Еще с полдюжины сгрудились у пианино. Еще четверо или пятеро — у стойки. И старик с всклокоченными седыми космами, повалившийся на столик у самых дверей. Стрелок вошел.
Головы повернулись, как на шарнирах. Взгляды уперлись в стрелка и его револьверы. На мгновение все затихло, вот только рассеянный тапер так и продолжал наяривать на своем пианино. А потом женщина за стойкой поморщилась, и все стало как прежде.
— Не зевай, — сказал кто-то из игроков в углу и побил червонную тройку четверкой пик, сбросив все свои карты. Тот, чья тройка ушла, смачно выругался, передал свою ставку, а следующий за ним стал сдавать карты по-новой.
Стрелок подошел к стойке вплотную.
— Это у вас подают бифштексы? — спросил он.