Накопив изрядную сумму денег, поехал он в апреле 1695 года в деревню, повидаться с отцом. Приезд его чрезвычайно обрадовал старика, и он целые два дня расспрашивал сына про его житье-бытье в Москве. На третий день пономарь села Стоянова звал к себе Архипа с сыном отобедать и отпраздновать его именины. Надев праздничные кафтаны, сели они в телегу и поехали на званый обед.
Пономарь встретил приезжих за воротами своей избы, которая уже была наполнена гостями.
— Здорово, Архип Иваныч! — закричал он. —Я уже вас совсем отчаял; думал, что не будете.
— Как не быть, Савва Потапыч! Ведь ты один раз в году именинник! — отвечал Архип. — Возьми-ка, отец наш, гостинец. Не прогневайся!
— Напрасно, Архип Иваныч, напрасно! К чему этак убытчиться! — говорил пономарь, принимая с видимым удовольствием из рук крестьянина небольшой мешок пшеницы и взваливая его на спину. — Милости просим в избу. Мы только вас и поджидали.
Убрав полученный подарок в чулан, пономарь Савва явился к гостям, которых было в избе около дюжины, и начал усаживать всех за стол. Мы не опишем блюд, приготовленных дочерью пономаря Анютою, из опасения возбудить не вовремя аппетит наших читателей, особенно если они читают эту повесть задолго до обеда; не станем также считать, сколько кружек пива и вина было выпито за столом и во сколько поклонов пономарю обошлась всякая выпитая кружка. Довольно сказать, что с половины обеда заболел у хозяина затылок, и с лица его лил пот, будто в самый жаркий день июля, между тем как лица гостей его только что раскраснелись.
— Да что ж ты, Анна Савишна, ничего хмельного не выкушаешь? — сказал пожилой крестьянин в синем кафтане и красной рубашке, сидевший напротив дочери пономаря. — Хлебни хоть пивца и потешь гостей.
— Благодарствую! — отвечала Анюта. — Мне вода всего больше нравится.
— И мне также! — прибавил Емельян; налил из кувшина кружку воды и выпил ее, примолвив: — За здравие всех красных девушек!
— Неча сказать, умел чем за их здравие выпить! — заметил насмешливо пожилой крестьянин, который был родом из Ярославля, ремеслом плотник, а по прозванию Филимон Пантелеич.
— Водою ума не пропьешь, оттого я и люблю ее. Про меня, не бойсь, не скажут добрые люди: было ремесло, да хмелем заросло!
— Вишь ты что! — отвечал Филимон. — Не бойсь, ремесло у меня не зарастет прежде твоего. Топор мой как жар горит; нет на нем ни единой ржавчинки; а у тебя, я чай, на поле крапива да лебеда.
— Нет-ста, любезный, метил ты в ворону, да попал в корову. Я не землепашец, а есть у меня посильно-место лошадок. На них я добрых людей катаю, товары и всякую всячину перевожу. Случалось и пьяных с улицы поднимать, да домой отвозить. Авось и тебе когда-нибудь услужим.
— Да что ж ты в самом деле ко мне привязался! Что за нахал такой! — закричал плотник. — Не хочется мне только смущать честной беседы — прикусил бы ты у меня язычок!
— И, полно вам, гости дорогие, ссориться! — возгласил хозяин. — Кто меня любит, тот помирится. Худой мир лучше доброй брани!
— Мировая так мировая! — сказал Емельян. — Не взыщи, Филимон Пантелеич! На брань слово купится.
— Ради хозяина и я от миру не прочь! — отвечал плотник.
В старину русский народ на празднествах весьма склонен был к быстрым переходам от дружелюбия к ссоре и от ссоры к миру. Иногда и бояре за праздничным столом ссорились и тут же мирились. Они любили
Подравшись, утопить вражду свою в вине!
Наблюдатель нравов и ныне может заметить эту черту характера в простом народе на каждом гуляньи или общественном празднике. Как часто случается видеть двух земляков, выходящих из питейного дома, которые, пошатываясь, сначала обнимаются и целуются, потом вдруг начинают спорить и браниться, потом, поправив рукавицы, приятели подчивают друг друга кулаками, и, наконец, опять возвращаются туда, откуда вышли, чтобы праздновать мировую.
Но не одна эта черта характера была причиною ссоры, начавшейся между Емельяном и Филимоном. Против них за столом сидела дочь пономаря Анюта, молодая девушка, славившаяся по селу красотою. Обоим она приглянулась, да так, что оба решились к ней свататься. В то же время каждый из них заметил своего соперника. От этого и произошло у них мгновенно в душе неприязненное друг ко другу расположение. Можно ли после этого утверждать справедливость беспрестанно повторяемого изречения: любовь слепа? Напротив, должно согласиться, что у любви самые зоркие глаза; оттого влюбленный Емельян в Филимоне, а влюбленный Филимон в Емельяне тотчас увидели соперника, между тем как пономарь и прочие невлюбленные гости никак не могли понять причины их ссоры, хотя и глядели на них во все глаза.
После обеда все легли отдохнуть, по обычаю тогдашних времен, который произошел, вероятно, оттого, что многие из предков наших после стола принуждены были бы лечь и против обычая. Подкрепив силы сном, хозяин и все гости вышли за ворота. Один из последних вытащил из сапога рожок, другой взял балалайку. Анюта и несколько ее подруг из сельских девушек взялись за руки и составили круг. Запели песню «Не будите меня, молоду!». Когда дошло до того места, где в песне поется: «Одна девка весела, во кругу плясать пошла», Анюта по приказанию отца подбоченилась и, потупив свои прекрасные глаза в землю, восхитила пляскою всех гостей пономаря Саввы. Когда пропели: «Сама пляшет, рукой машет, пастушка к себе манит», — то она начала манить к себе своего отца.
— Что ты, дочка! — сказал пономарь Савва, который, мимоходом сказать, был хром. — Куда мне плясать с тобою! Поди-ка, Емельян Архипыч, покружись с нею. Ты, я чаю, мастер!
С этими словами взял он за руку Емельяна и ввел его в круг.
Поправив рукавицы и сдвинув шапку набок, Емельян приосанился. Под звук песни начал он сначала притопывать ногами и приподнимать легонько правое плечо; потом, хлопнув в ладоши, подлетел к Анюте. Она начала отступать и отвернула от него голову, а он уже с другой стороны смотрит ей в лицо и манит ее к себе.
— Лихо пляшет! — говорили вполголоса некоторые из гостей.
Не выдержал Филимон. Поправив рукавицы, и он бросился в круг и начал прямо с присядки.
— Эк-ста чем хочет удивить! И я этак умею! — сказал Емельян и тоже пустился вприсядку.
Верно бы ни тот, ни другой не захотел уступить своему противнику в искусстве пляски, и, без сомнения, оба ратоборца легли бы на месте, если бы не кончилась песня, а вместе и пляска.
— Знатно! Исполать вам, добрые молодцы! — повторяли гости.
После пляски началась игра в горелки. Емельяну удалось поймать Анюту, и никто уже не мог их разлучить в продолжение целой игры.
Между тем Филимон, перестав давно играть, подошел к отцу Анюты, отвел его в сторону и сказал ему напрямик, что он сватается к его дочери.
— Не раздумывай долго, — говорил он, — ты уж меня не первый день знаешь. И изба у меня новая, и коровы у меня, и лошадь, и деньга водится — чего же тебе еще больше? Уж лучше жениха и не сыщешь! Я и тебя, коли будешь мой тесть, выведу в люди.
— Как так?
— Так и быть! Расскажу тебе все, что я задумал; только другим не рассказывай. Года с три назад, в мае месяце, случилось мне быть близ озера Переяславского. Ну уж, Савва Потапыч, насмотрелся я там чудес! Батюшка-царь наш, Петр Алексеич, изволил там кататься на корабликах[313]. Ах ты, Господи! и по ветру-то кораблик идет, и против ветра, и так и сяк — ну диво, да и только! И приди мне в голову: нельзя ли как смастерить суденышко, которое бы под водой ходило и ныряло наподобие гагары. Уж вот бы я потешил батюшку-царя! С той поры начал я думу думать, да и выдумал.
— Неужто выдумал?
— Да, Савва Потапыч, выдумал! Смастерил я кораблик небольшой и вчера спустил его на воду. Он стоит теперь на озерке, которое, знаешь, там, за этой горой, обросло все ивой да ольхой. Я нарочно припрятал кораблик свой подальше, чтобы кто не сглазил. Попробую прежде его, а там и царю челом ударю. Станет меня царь жаловать да миловать: тогда я тебя как раз выведу в люди. Отдай только за меня дочку, уж будешь дьячком в дворцовой церкви, а чего доброго и дьяконом.
— Куда мне, Филимон Пантелеич! Мне и здесь, в селе, житье не худое... А где твой кораблик-то, нельзя ли взглянуть?
— Да глаз хорош ли у тебя?
— Добрый глаз! Не бойся.
— Ну ин быть так! Пойдем к озерку.
— А гостей-то как же я оставлю? Оно неладно.
— Вестимо, что неладно.
— Да знаешь ли что, Филимон Пантелеич, опрысни свое суденышко водой с солью — тогда ничего сглазу не сделается; потом и покажи его всем гостям.
— Боюсь я, Савва Потапыч!
— Экой ты какой! Чего тут бояться? Знаешь, я тебе что скажу: если твое суденышко впрямь нырнет и выплывет и под водой пройдет хоть столько, сколько теперь от нас до моих гостей, то я с тобой сегодня же по рукам: бери мою Анюту!
— Ой ли? Ин ладно! Давай соли! Я побегу наперед к кораблику, а ты за мной всех гостей приведи.
— Я сейчас, мои дорогие гости, вернусь к вам, — сказал пономарь и пошел с Филимоном в избу свою за солью.
Между тем кончились горелки. Емельян, опустив руку Анюты, подошел к своему отцу и начал просить его благословения на женитьбу с Анютою.
— Дело, дело ты выдумал, сын мой любезный! Что холостому по белу свету шататься? Девушка она хорошая; у тебя есть чем и себя и ее прокормить. Да благословит тебя Господь! Пойдем-ка к Савве Потапычу. Он никак в избу ушел.
Они подошли к избе. В воротах попался им навстречу Филимон, который с запасом соли спешил к своему кораблику.
Емельян с отцом вошел в избу. Пономарь Савва убирал в то время кружку с солью в сундук.
— А, дорогие мои гости! Не за мной ли пришли? — сказал Савва, вынимая ключ из замка, который висел на сундуке.
— Пришли мы к тебе, Савва Потапыч, не по пустякам, а за делом, — отвечал отец Емельяна. — Мы с тобой давнишние приятели. У тебя есть товар, у меня есть купец: не ударить ли нам по рукам?