— Нельзя, земляк: мое дело не такое.
— Ну так приходится тебе подождать, покуда царь из похода воротится. Ты, видно, недавно в Москву приехал?
— Сейчас только от заставы.
— Поспей ты сюда третьего дня, так посмотрел бы, как царь с Преображенским, Семеновским да пятью стрелецкими полками изволил садиться на суда с Каменного Всесвятского моста. Было чего посмотреть! Лишь только суда поплыли вниз по Москве-реке, нашло облако и начал гром греметь, а с судов-то грянули из пушек да из мушкетов. Старые люди толкуют, что гром случился к добру... Однако ж я закалякался с тобой; пора мне идти. Прощай, любезный!
Прохожий удалился, а Емельян, вздохнув, поехал на постоялый двор, оставил там свою лошадь и пошел на Красную площадь.
— Караул! — закричал он. — Караул! Слово и дело!
Вмиг собралась около него толпа народу.
— Что ты горланишь? — спросил его грозным голосом протеснившийся сквозь толпу человек в сером кафтане и с длинною рогатиной в руке.
— А тебе что за дело? — отвечал Емельян.
— Как что за дело! — заметил какой-то прохожий. — Разве ты не видишь, что это Алеша?[314] Дай ему алтын или ступай в приказ.
— Проходи своей дорогой! — закричал гневно блюститель общественного порядка. — А ты, голубчик, пойдем-ка в приказ.
— Пойдем; мне того и надобно.
Емельян без сопротивления последовал за Алешей и вскоре подошел с ним к дому, где помещался Стрелецкий приказ. Алеша, оставив его в сенях под надзором сторожа, вошел в комнаты и сказал одному из подьячих, что он привел с площади крестьянина, который говорит за собою государево слово и дело. Подьячий немедленно доложил об этом дьяку[315], а тот — боярину князю Ивану Борисовичу Троекурову, начальнику Стрелецкого приказа.
— Позови его сюда! — сказал боярин. — Надобно его допросить.
Сторож ввел Емельяна, держа за ворот, в комнату, где сидел боярин, и по приказанию его вышел.
Спросив об имени, звании и промысле приведенного, боярин приказал дьяку ответы его записывать[316] и продолжал:
— Какое же у тебя слово и дело? Сказывай! Измена, что ли; или на царя кто умышляет недоброе?
— Нет, боярин! — отвечал Емельян, поклонясь ему в ноги. — Измена — не измена, а дело важное.
— Что ж такое? Говори скорее! Мне недосуг долго с тобой толковать.
— Да придумал я, боярин, сделать крылья и летать по-журавлиному. Не оставь меня, кормилец, и будь ко мне милостив, отец родной!
Емельян снова поклонился князю в ноги.
— Летать по-журавлиному? Да не с ума ли ты сошел? — воскликнул боярин, встав со скамьи от удивления. — Слышал ли ты, Федот Ильич, что он сказал? — спросил князь, обратясь к сидевшему за одним с ним столом окольничему Лихачеву, который по шарообразности своей и зеленому кафтану имел большое сходство с арбузом.
— Как не слыхать! — отвечал окольничий.
— Что ж ты думаешь?
— То же, что и ты, князь Иван Борисович.
— Да я еще ничего не думаю. Этакого дела, верно, ни в одном приказе еще не бывало с тех пор, как мир стоит.
— И, полно, князь, как не бывать! В Уложении, помнится, есть самая ясная статья об этом.
— Ты, верно, Федот Ильич, не расслушал, а чем дело. Ну-ка, скажи, чего он просит?
— Он... просит управы на своего обидчика, — ответил в замешательстве окольничий, который по необыкновенной рассеянности своей редко слушал, что в приказе говорили или читали.
— Не отгадал, Федот Ильич! Он хочет летать по-журавлиному.
— Полно шутить, князь.
— Я не шучу. Спроси сам челобитчика.
Когда Емельян на вопрос окольничего повторил свою просьбу, то Федот Ильич, подняв руки вверх от удивления, оборотился к князю с вопросительным лицом.
— Что, Федот Ильич! — продолжал князь. — Поищи-ка статьи в Уложении, да разреши эту челобитную, пока я съезжу в думу. Мне время уж туда ехать.
Сказав это, Троекуров вышел.
— Послушай ты, удалая голова! — сказал окольничий Емельяну, приблизясь к нему. — Ты шутить, что ли, вздумал с приказом?
— Нет, боярин, я не шучу и знаю, о чем прошу. Если я не полечу, словно журавль, то я в вашей воле.
— Да как же ты полетишь?
— Если мне дадут из государевой казны осьмнадцать рублей, то я сделаю себе крылья и поднимусь так, что из глаз уйду.
— А если обманешь, голубчик, тогда что с тобой делать, а?
— Тогда доправьте осьмнадцать рублей на моне. Я за них всем моим добром ответчик. У меня есть две тройки добрых лошадок да полдюжины телег.
— Надобно справиться об этом, — сказал окольничий дьяку.
— Прикажи, боярин, послать на постоялый двор, где я живу, и спросить об этом хозяина, чернослободского купца Ивана Степаныча Попова. Его постоялый двор домов за десять отсюда.
— Пошли сейчас же кого-нибудь из подьячих, — сказал дьяку окольничий и начал ходить взад и вперед по комнате.
Посланный подьячий вскоре возвратился и подтвердил показание Емельяна.
— Ну, что ж теперь нам делать? — продолжал Федот Ильич. — Князь ведь приказал решить челобитную до его возвращения. Надобно послать память в приказ Большой Казны[317] и просить о выдаче осьмнадцати рублей челобитчику.
Дьяк хотел сказать что-то в возражение, но окольничий закричал:
— Не умничай и делай, что велят!
Дьяк, взяв перо, написал тотчас же бумагу[318] следующего содержания: «Сего 7203 года, апреля в 30 день, закричал мужик «караул», и сказал за собою государево слово, и приведен в Стрелецкий приказ, и расспрашиван; а в расспросе он сказал, что он, сделав крылья, станет летать, как журавль. А станут те крылья в 18 рублёв. И Стрелецкий приказ посылает в приказ Болышой Казны память, чтобы те 18 рублёв прислать без мотчанья[319]. А ответчик за них тот мужик всем своим добром и животами, буде не полетит по-журавлиному».
Окольничий подписал память, и сторож отнес ее в приказ.
Через полчаса явился оттуда дьяк и принес с собою деньги[320]. Окольничий Лихачев присутствовал и в приказе Большой Казны и заведовал отпуском сумм по требованию других приказов; поэтому дьяк, принеся с собою деньги, представил ему ответ на присланную память и просил подписать.
— Давай сюда! — сказал окольничий и, подписав ответ самому себе, велел деньги Емельяну выдать, отпустить его домой для сделания крыльев и приставить к нему сторожа для надзора.
Между тем возвратился из думы князь Троекуров.
— Ну что, Федот Ильич, — спросил он, — чем решил ты челобитную?
Окольничий донес ему о своих распоряжениях.
— Наделал ты дела! — сказал князь. — Как же можно выдавать из государевой казны деньги без указа? А ты чего смотрел? Для чего не сказал ты Федоту Ильичу, что это дело не в порядке? — продолжал князь, обратясь к дьяку.
— Я хотел было доложить его милости об этом, да он изволил мне сказать: делай, что велят.
Федот Ильич, сильно встревоженный, предложил князю послать за Емельяном и взять у него деньги назад.
— Нет, это не годится. Лучше завтра я выпрошу указ у государя царя Иоанна Алексеевича: он, верно, посмеется и велит деньги отпустить.
Бедный Федот Ильич не спал целую ночь от беспокойства.
На другой день князь сказал ему, что царя рассмешила просьба крестьянина, что он приказал деньги оставить у Емельяна и донести ему, полетит ли он или нет.
— Однако ж надобно будет, — прибавил князь, желая напугать Федота Ильича, — выданные деньги взыскать с тебя, если челобитчик не полетит.
— Как с меня! За что, князь? — воскликнул испуганный Федот Ильич, который был столько же скуп, сколько рассеян.
— Так велено!
Федот Ильич в течение двух недель не знал покоя ни днем, ни ночью, и ежедневно, выезжая из приказа, отправлялся к Емельяну, чтобы с приставленным сторожем наблюдать за его работой.
Наконец, он донес князю, что крылья готовы.
— Да из чего он их сделал? — спросил князь.
— Из слюды. Он головой ручается, что полетит. Я велел устроить на Красной площади подмостки. Челобитчик со сторожем там уж нас дожидаются.
— Хорошо! Пойдем посмотрим, как он полетит.
Федот Ильич посадил князя в свою карету и повез его на площадь. Народ, глядя на подмостки, подумал сначала, что кому-нибудь хотят рубить голову, но когда увидел на них крестьянина с привязанными к рукам его огромными крыльями, то со всех сторон сбежался на площадь в бесчисленном множестве. Князь и Федот Ильич принуждены были выйти из кареты и с большим трудом добрались до подмостков.
— Ну что, готовы твои крылья? — спросил Троекуров.
— Готовы, боярин, — отвечал Емельян.
— Лети же проворнее! — сказал Федот Ильич, ужасаясь мысли, что ему придется заплатить осьмнадцать рублей в казну.
Емельян, перекрестясь, начал размахивать крыльями, несколько раз прискакивал и опять опускался на подмостки.
Вся площадь захохотала, кроме двух человек, а именно: Емельяна и Федота Ильича. Первого бросило в пот от усталости, а другого — от страха.
— Да что ж ты не летишь, окаянный! — закричал он с досадой.
— Крылья-то сделал я больно тяжелы. Я сделаю другие, полегче.
— И на тех так же высоко полетишь! — сказал Троекуров.
— Почему знать, князь? Надобно испытать, — подхватил Федот Ильич. — А из чего ты сделаешь другие крылья? — спросил он Емельяна.
— Надобно сделать их из ирши!
— А что это такое — ирша?
— Да тонкая-претонкая баранья шкурка.
— Позволь, князь, ему испытать, — продолжал Федот Ильич. — Мне сдается, что на иршеных крыльях он непременно полетит.
— Хорошо, пусть испытает. Только на новые крылья ты дай ему нужные деньги.