рей.
— Вот еще вздумал меня учить! Что за топтун такой, да еще и бог морей. Вишь, он сидит на звере, а в руках-то вилы да лопата. Какой тебе бог морей! Тут и моря нет под ним, а тьма кромешная. Я тебе говорю, что это сатана.
— Да разве ты не видишь надписи? Прочти-ка, если умеешь.
— Если умеешь! Не чванься, любезный, не хуже тебя грамоту разбираем.
Пономарь начал читать надпись.
— Слово есть — се, иже — и, аз земля ерв — аз...
— Да не трудись разбирать-то, я тебе без складов прочту, — сказал молодой человек. — «Се и аз поздравляю взятием Азова и вам покоряюсь». Как же можно, чтобы сатана поздравлял русское войско со взятием Азова?
— А почему ж и не так? — возразил пономарь. — Он ведь бусурманской стороны держится; а как наша взяла, то делать-то ему и нечего: поневоле пришлось поздравить и покориться.
— Грешно было бы русскому войску принять такое поздравление.
— Да ведь наши-то и не принимают. Вишь, все спинами к нему оборотились. Пусть его себе поздравляет, его никто и не слушает, окаянного!
— Очищайте мост! — закричали алеши. — Скоро войска пойдут.
Вместе с толпою народа наши рассматриватели картин сошли с моста и стали на стороне близ триумфальных ворот. Стрельцы вытянулись от ворот в два ряда и составили род улицы, по которой следовало начаться шествию.
Сначала появились девятнадцать конюхов. Один из них вел лошадь, на седле которой утвержден был палаш. За ними ехал в карете бывший наставник Петра Великого думный дьяк Никита Моисеевич Зотов[325], державший щит с золотою цепью и украшенную бриллиантами саблю, поднесенные в дар гетманом Мазепою[326]. За каретою следовали царские певчие. Потом вели шесть верховых лошадей в богатом уборе. Вслед за тем ехали в карете боярин Федор Алексеевич Шеин и кравчий Кирилл Алексеевич Нарышкин[327]. За ними следовала карета Нарышкина, четыре нарядных коляски и четырнадцать богато убранных лошадей. Наконец появилась триумфальная колесница, запряженная шестью серыми лошадями. Она имела вид раковины, блистала позолотою и была украшена тритонами и дельфинами. На ней сидел генерал-адмирал Лефор в белом мундире, обшитом серебряными газами. За ним несли его флаг и следовали морские солдаты, матросы, инженеры, артиллеристы и другие военные чины из иностранцев.
Стрельцы, мимо которых проезжала колесница, стреляли в честь адмирала из ружей.
— Не изволит ли ваша милость знать, кто это на золотой телеге-то едет? — спросил пономарь Савва стоявшего подле него купца с седою бородой.
— Это Франц Яковлевич Лефор, начальник морской силы.
— Вот оно что! А из каких он? Чай, из немцев?
— Говорят, что он францужанин, да все едино! Голланец ли, францужанин ли — все тот же немец. Все они говорят по-своему, а по-нашему не умеют.
— Да как же он царю-то служит?
— Этот давно уж к нам приехал и научился говорить по-нашему. Царь его изволит очень жаловать. Поэтому видно, что он человек хороший. Уж батюшка-царь, Петр Алексеич, не бойсь, не полюбит человека худого. А все-таки жаль, что он немец!
— А почему так, Илья Иваныч? — спросил молодой купец.
— Поживи с мое, так и узнаешь почему! Насмотрелся я на этих иноземцев! Франц Яковлич особь-статья. Про него, заморского сокола, нельзя худа молвить. Нет, а я говорю про мелких пташек, которых к нам налетели целые стаи из-за моря. Ведь нашего брата в грязь топчут! Мы-де и неучи, мы-де и плуты, мы-де и пьяницы. Наш хлеб едят, да нас же позорят! Дают глупому холст, а он говорит толст! Зазнались они больно! Коли худо у нас, на Руси, так не милости к нам просим.
— Да они, Илья Иваныч, затем сюда едут, чтобы нас уму-разуму учить.
— Разве вашу братью, безбородых! — сказал старик, поглаживая свою седую бороду. — Нет, приятель, нас, стариков, учить нечего! Подавай мне любого немца: я его в день пять раз проведу, а он мне еще спасибо скажет! Где немчину с русскими тягаться, не глупее мы их!
— Нет, Илья Иваныч, они смышленее нас, надобно правду сказать; все они люди грамотные, учились разным наукам. Теперь еще с ними мудрено нам, людям темным, тягаться. Конечно, как и мы в науках и разных заморских хитростях понатореем, так им авось не уступим, только теперь...
— Да ты, брат, я вижу, где-то набрался немецкого духу. Верно, и табак уж покуриваешь, и черные книги читаешь. Смотри, любезный, не попадись нечистому в лапы. До греха недолго! Уж ничего не видя, ты земляков своих выдаешь и хвалишь заморских нехристей. Якшайся с ними побольше — научат они тебя уму-разуму! Ты этак скоро и совсем нашу матушку, святую Русь, разлюбишь.
— Нет, Илья Иваныч, не бывать этому! Напрасно ты на меня нападаешь! Греха нет добру и у иноземцев учиться.
— Ладно, ладно, учись, будет из тебя прок!
Между тем Лефорт приблизился к триумфальным воротам. Колесница остановилась, и на самой вершине ворот явился человек, наряженный гением, с слуховою трубою в полторы сажени длиною. Он навел эту трубу, как пушку, прямо на адмирала и вместо картечи осыпал его похвалами в следующих стихах:
Генерал-адмирал, морских всех сил глава,
Пришел, узрел, победил прегордого врага.
Мужеством Командора турок вскоре поражен,
Премногих же орудий и запасов си лишен.
Сражением жестоким бусурманы побеждены!
Корысти их отбиты, корабли запалены.
Оставшие ж ся в бегство ужасно устремиша,
Страх велий в Азове и всюду разшириша.
Посих их сила многа на море паки прииде,
Но в помощь в град Азов от сих никто же вниде;
Сие бо возбранила морских то воев сила,
И к сдаче град Азов всю выю наклонила.
И тем бо взятием весело поздравляем!
Труды же Командора триумфом прославляем!
За этою стихотворною картечью последовали настоящие, прозаические выстрелы из четырех пушек, стоявших у ворот, и потом началась пальба из всех орудий, при стрелецких полках находившихся, зазвонили в колокола, заиграли на трубах и ударили в литавры и барабаны.
— Ура! — закричали тысячи голосов. Однако ж в числе их не раздавался голос старика купца, который, как мы видели выше, с пономарем Саввою и с молодым купцом разговаривал. Последний спросил его:
— Что ж ты не кричишь, Илья Иваныч?
— Что ж не кричишь! Горло болит, так и не кричу. Вон Ванюха, мой приказчик, за меня горланит. Вишь, как он рот-то разинул!
— А разве не надо кричать, хозяин? — спросил приказчик.
— Как хочешь! Мне что за дело, горло-то твое, а не мое.
Во время этого разговора Лефор, спустясь с колесницы, прошел чрез триумфальные ворота, сел опять в колесницу, и его повезли через Белый город в Кремль. Потом чрез ворота пронесли значки и знамена, проехали тридцать всадников в латах и две роты трубачей; наконец появилось большое царское знамя с написанным на нем образом Спасителя. За знаменем ехала карета, запряженная в шесть лошадей. В ней сидели в облачении священник и диакон, державшие образ Спасителя и золотой крест. За каретою на белом коне следовал боярин и воевода Алексей Семенович Шеин с саблею в руке, в русском боярском кафтане из черного бархата, унизанном драгоценными каменьями и жемчугом. На шапке его развевалось белое перо; седая борода закрывала грудь его до половины. Боярина окружали шесть всадников с обнаженными палашами и сопровождали завоеводчики [328], дьяки и боярские дети его полка. Когда он подъехал к триумфальным воротам, то гений и на него навел свою длинную трубу и произнес стихи, в которых восхвалялось его мужество при взятии Азова и прославлялись победы над турками и татарами. Четыре вестовые пушки, стоявшие у ворот, грянули, и раздалась пальба из всех стрелецких орудий, звон на всех московских колокольнях, загремели трубы, литавры и барабаны при громких восклицаниях народа.
— Ура! — кричал старик купец со слезами на глазах от восторга.
— Илья Иваныч! — заметил молодой купец, — ты, видно, забыл, что у тебя горло болит.
— Теперь зажило!.. Ура! Ура!.. Ванюха! — продолжал он, обратясь к своему приказчику. — Громче кричи, простофиля, не жалей горла! Ура!
Вслед за боярином солдаты влекли по земле шестнадцать турецких знамен. Потом шел пленный мурза Аталык; руки его были связаны шелковыми платками. За ним ехал генерал Головин, сопровождаемый шестью всадниками с обнаженными палашами.
— Преображенцы! преображенцы идут! — раздался говор в народе, и вскоре приблизились к воротам стройные ряды Преображенского полка, предводимые самим государем в капитанском мундире. Народ, увидев царя, шедшего перед полком в виде простого офицера и предоставившего всю честь триумфа не себе, а войску и военачальникам, приведен был в неописанный восторг и умиление. Оглушительные восклицания, подобно длинному перекату грома, потрясли воздух.
Старик купец плакал от радости, устремив на царя глаза, в которых живо выражались преданность и удивление. Он чуть не прыгал на месте, усиливался изъявить криком свои чувствования, но голос от сильного душевного движения ему изменял. Толкая в бок своего приказчика, он знаками побуждал Ванюху кричать сильнее, несмотря на то, что последний, приложив руку к щеке, и без того так усердно горланил, что за версту можно было бы услышать его восклицания и счесть за мычание холмогорского быка. Петр Великий, проходя мимо крикуна, невольно оглянулся и не мог удержаться от улыбки.
За Преображенским полком следовал Семеновский.
Старик Архип с сильным биением сердца в каждом ряду солдат, проходившем мимо него, отыскивал глазами своего сына и, не находя его, печально повторял:
— И в этом ряду нет его, родимого!
Чем более проходило рядов, тем более усиливались в сердце старика страх и беспокойное ожидание. Эти же чувствования гораздо сильнее волновали еще другое сердце — сердце Анюты, хотя стыдливость и принуждала ее с величайшим усилием скрывать свое волнение. Наконец, приближается последний ряд солдат Семеновского полка. Нет и в нем Емельяна.