[8].
Действительно, роман и драма подчас обнаруживают тенденцию к взаимопроникновению[9]. В описываемую эпоху подобное смешение литературных родов в произведениях на историческую тему прежде всего, однако, связывалось с именем Вальтера Скотта. Аполлон Григорьев вспоминал: «Вообще как-то форма изложения — действительно новая и притом драматическая у шотландского романиста — отталкивала от него старое читавшее поколение. «Как пойдет он эти разговоры свои без конца вести, — говаривал мой отец, — так просто смерть, право», — и пропускал без зазрения совести по несколько страниц»[10]. Именно Вальтер Скотт оказал на Масальского (как, впрочем, и на многих других исторических романистов) определяющее влияние — и не только в сфере контакта романа и драмы. Непременная любовная интрига (или ее значимое, обыгрываемое отсутствие), густой «местный колорит», изображение государственных мужей частным образом — вот что Масальский взял на вооружение у отца всех исторических романистов нового времени.
О том, как Масальский представлял себе соотношение вымысла и истории в художественном повествовании, а также задачи романиста в целом, свидетельствует его предисловие к роману «Невеста Петра Второго» (1842): «Конечно, роман не история, однако ж и роман, в котором действуют исторические лица, не должен, по нашему мнению, взводить на них небылицы. Исторические источники обыкновенно говорят коротко и холодно: вот как было дело. Фантазия романиста по этим кратким и холодным указаниям может углубляться в прошедшее, вникать в характеры, догадываться о тайных сердечных побуждениях, о внутренних, скрытых пружинах открытых действий, доискиваться подробностей там, где история не говорит об них, одним словом, представлять прошедшее в виде настоящего и воскрешать жизнь со всеми ее страстями, тревогами, надеждами, радостями и страданиями»[11]. Этими принципами Масальский стремился руководствоваться на протяжении всей своей литературной деятельности.
Первый и самый известный исторический роман Масальского «Стрельцы» —о борьбе за власть между сторонниками царевны Софьи и царя Петра — вышел в 1832 году. В три месяца было раскуплено 1500 экземпляров. Только при жизни автора книга выдержала 4 издания. Отклики современников отличались крайней противоречивостью. «Северная пчела» называла «Стрельцов» замечательным явлением словесности и утверждала, что роман «может даже быть полезен во многих отношениях для будущего историка Петра Великого; ибо автор... входил в тщательное изыскание и соображение исторических источников и, нередко прибегая к исторической критике, объяснил многое, что доныне оставалось недосказанным или было несправедливо или неполно описано»[12] П. А. Плетнев, напротив, считал, что «Стрельцам» «недостает главного — поэзии»[13], а поэт Н. М. Языков в письме А. М. Языкову от 6 января 1832 г. так отзывался о романе: «Стрельцы», как мне кажется, вздорное произведение, а Масальский — наследник бездушия и пошлости Булгарина в романе. Жаль, что у нас исторические предметы — и самые важные, своехарактерные и действительные — попадаются в руки бесталанных головушек»[14]. Любопытно, что при перепечатке в 1885 году «Стрельцы» вызвали не менее живой отклик в периодике, став не только событием текущего литературного процесса, но и предметом острой полемики[15]. «Стрельцы» принадлежали к любимым произведениям детства и юности Ф. М. Достоевского[16]. Но самое примечательное, пожалуй, то, что роман Масальского, по-видимому, инспирировал формирование пушкинского замысла повести о стрельце[17].
Экземпляр «Стрельцов» имелся в библиотеке Пушкина (зарегистрирован под № 231). «Стрельцы» могли привлечь Пушкина не только добросовестностью исторических разысканий (в частности, в «Истории Петра» Пушкин присоединился к точке зрения Масальского на характер избрания Петра на царство (X, 10 — 11)), но и изложенными в предисловии теоретическими воззрениями на взаимодействие в романе факта и домысла, дидактического и художественного начал. Масальский писал о необходимости «все вымышленные происшествия представлять в связи с истинными, как последствия оных, как подробности, дополняющие и объясняющие повествование Истории или, по крайней мере, ей не противоречащие». Такая точка зрения свободна от крайностей Ф. В. Булгарина, декларировавшего подчинение вымысла требованиям исторической достоверности[18], и И. И. Лажечникова, выступавшего за приоритет «поэзии» перед «истиной» (XVI, 67). Позиция Масальского, пожалуй, ближе М. Н. Загоскину («исторический роман — не история, а выдумка, основанная на истинном происшествии»[19]), хотя и далека от классического пушкинского определения исторического романа, гармонически уравновешивающего историю и вымысел, а не противопоставляющего их («в наше время под словом роман разумеем историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании»; XI, 92).
Мнение Масальского о том, что, хотя нравственное поучение — непременный компонент исторического романа, оно не должно обнаруживаться автором слишком явно, смыкается отчасти с творчеством Пушкина. Дидактическая проблематика отразилась, например, в письме Гринева внуку Петруше, не вошедшем в окончательный текст «Капитанской дочки».
В системе вымышленных персонажей и элементах сюжета, реконструируемых по планам пушкинской повести о стрельце, наблюдается определенное сходство с романом Масальского (отражено в трех планах из пяти). Один из героев плана № 1 — «полковник стрелецкий», который имеет «большое влияние на своих» и которого Софья хочет переманить на свою сторону. Один из центральных персонажей романа Масальского — командующий полком пятисотенный Василий Бурмистров, чрезвычайно влиятельный среди стрельцов. Проблема привлечения его на сторону Софьи обсуждается ее приверженцами в VI главе первой части.
В третьем плане говорится о стрельце, который, узнав о заговоре, объявляет о нем Софье. Та принимает его самого за заговорщика (в вариантах плана еще ярче: «Софья хвалит его и посылает прямо под арест»). В V главе третьей части «Стрельцов» имеется аналогичная сцена, выразительно рисующая подозрительный характер и коварный ум Софьи. Она узнает о заговоре стрельцов-раскольников под предводительством князя Хованского от стрелецких офицеров. Беседуя с ними поодиночке, Софья притворно убеждает каждого в том, что верит его преданности, а в глубине души собирается уничтожить их при первой же возможности. Софья не доверяет даже искренне преданному ей полковнику Петрову.
В плане № 5 упоминаются вдова с сыном и дочерью. Приказчик (вариант — сосед») вдовы «доносит на своего молодого барина, который лишен имения своего». Стрелецкий сын, воспитывавшийся в семье вдовы, «выпрашивает прощение молодому барину» у Петра. Среди персонажей романа Масальского имеются вдова Смирнова с дочерью Натальей и сыном Андреем. Их сосед, боярин Милославский, прельстившись красотой Натальи, с помощью подьячего Лыскова, ранее хлопотавшего для старушки-вдовы по приказам, обманом закабаляет Наталью — невесту уже известного нам Василия Бурмистрова. После смерти Милославского Лысков, с помощью махинаций завладевший имением тетки Бурмистрова, собирается жениться на Наталье и заявляет, что она его холопка. Бурмистров подает челобитную Петру I и добивается восстановления справедливости[20].
Общим у Пушкина и Масальского был и интерес к самой теме «русского бунта». Вряд ли, однако, можно согласиться с Н. Н. Петруниной, которая считает, что «для Масальского борьба вокруг проблемы престолонаследия в годы, предшествовавшие установлению единодержавия Петра I, послужила поводом для политических аллюзий — прозрачной параллели между стрелецким бунтом и выступлением декабристов»[21]. Сходство между этими двумя событиями Масальский, безусловно, осознает (ср. рассуждения о нравственной цели романа в предисловии к нему), но трактуется оно скорее как уроки истории, вовремя не извлеченные участниками восстания 1825 года. Эпоха же правления Софьи, «начало славных дел» Петра, заботливо воссозданные по многим печатным и рукописным источникам, предстают в «Стрельцах» не столько как повод для исторических аналогий (всегда чреватых аберрациями), сколько — сами по себе заслуживающие пристального внимания и тщательного освоения, в том числе художественного.
Критика склонна была преуменьшать значение и мастерство «романического вымысла» в сравнении с «исторической частью» романов Масальского; ему советовали даже писать не повести, а научные исследования[22]. Но когда это привело к изданию «Стрельцов» 1886 года, сокращенных С. Брагинской за счет вымышленных происшествий, сохранившаяся беллетризованная историческая канва оказалась неудобочитаемой. За 150 с лишним лет оценочные критерии переменились. Если бесспорные художественные достоинства творений Масальского почти не потускнели со временем, то его историческая концепция царствований Софьи и Петра, его взгляд на причины и следствия стрелецких возмущений не соответствуют сегодняшнему уровню исторических знаний.
Великолепно исторически образованный, автор «Стрельцов» не вышел за рамки тех воззрений на события русской истории 1680 — 1700-х гг., которые господствовали в его время, да и в наши дни сохраняют во многом свою актуальность. Главнейшей особенностью этих воззрений является мотив восхваления Петра I, однозначное признание величайшей пользы его преобразований для России. Подобная оценка деятельности пе