<...> Масальский отличался движениями чрезвычайно систематическими и скорее медленными, чем проворными. Он был невелик ростом, приятной наружности, с тонким продолговатым носом a la Henri IV и с густыми каштановыми котлетообразными бакенбардами прежней формы, то есть покрывавшими полосой щеки от висков к губам. Говорил он весьма не громко, никогда не спорил, и на литературных сходках, где сплетня царила, он углублялся с трубкой в уголок, где вполголоса беседовал с кем-нибудь из тех посетителей сходки, с которым беседа могла быть для него приятна»[31].
В 1833 г. вышли еще две повести Масальского из эпохи Петра: «Русский Икар» и «Черный ящик». На их примере любопытно проследить, каким образом Масальский разрешал задачу внедрения исторического документа в художественный текст.
Автор «Стрельцов», отдавший значительную дань «быстрым повестям с романтическими переходами» (XIII, 180) (вспомним хотя бы V главу второй части «Стрельцов», где исчезновение Натальи из дома купца Лаптева, розыск ее решеточным приказчиком и, наконец, появление избавителя ее, Бурмистрова, сменяя друг друга с калейдоскопической скоростью, не раз заставляют обмирать сердце читателя), не мог не подвергнуться влиянию романтического направления и в манере подачи исторического материала. Романтики использовали подлинные документы в художественных произведениях, чтобы придать эффект достоверности изображаемым событиям, воссоздать колорит эпохи, а также — для «игры стилистическими контрастами»[32].
«Русский Икар» основан на истинном происшествии. В записках чиновника и дипломата Ивана Афанасьевича Желябужского (1638 — после 1709) рассказывается: «Того ж месяца апреля в 30 день (1695 г. — А. Р, Д. С) закричал мужик караул и сказал за собою государево слово, и приведен в Стрелецкий приказ и расспрашиван, а в расспросе сказал, что он, сделав крыле, станет летать, как журавль. И по указу великих государей сделал себе крыле слюдные, а стали те крыле в 18 рублев из государевой казны. И боярин князь Иван Борисович Троекуров с товарищи, и с иными прочими, вышед стал смотреть; и тот мужик те крыле устроя, по своей обыкности перекрестился, и стал мехи надымать, и хотел лететь, да не поднялся, и сказал, что он те крыле сделал тяжелы. И боярин на него кручинился, и тот мужик бил челом, чтоб ему сделать другие крыле иршеные из ирхи (выделанная наподобие замши овечья или козлиная шкура. — А. Р, Д. С.), и на тех не полетел, а другие крыле стали в 5 рублев. И за то ему учинено наказанье: бит батоги снем рубашку, и те деньги велено доправить на нем и продать животы его и остатки» [33].
Масальский несколько механически привнес в описание этого события мотив любовного соперничества и, дабы изобразить на страницах повести императора Петра, сделал одного из героев участником второго азовского похода (1696). Критики отмечали неорганичность совмещения «сюжетов» Желябужского и Масальского в «Русском Икаре»: «Начало сей повести, основанной на историческом сказании, очень хорошо; окончание, кажется нам, ослабляет ее. Если бы автор не записал русского Икара в солдаты и не сделал из него какого-то богатыря, то он передал бы нам все простодушие рассказа Желябужского. За всем тем, многие подробности очень милы»[34].
Гораздо более удачным в интересующем нас отношении примером следует признать «Черный ящик». Повесть изобилует подробностями из истории града Петрова времен его основателя. Современник Масальского писал: «Жителям С.-Петербурга без сомнения приятно будет узнать, не имея нужды рыться в пыльных архивах, каков был С.-Петербург ровно за сто десять лет пред сим <...>. Не должно думать, однако же, чтобы топографические подробности составляли единственный интерес повести. В ином виде они могли бы быть и утомительны; но в «Черном ящике» они искусно разбросаны и состоят в связи с происшествиями. Вымысел повести весьма занимателен и естествен; выводимые на сцену лица, по мере принимаемого ими в происшествиях участия, достаточно и хорошо изображены, и характеры их выдержаны до конца»[35].
Приводимые в тексте документы начала XVIII века (донос старосты Спиридона Гусева на живописца Никитина, резолюция Петра), заставляющие предположить, будто изложенная история имела место в действительности, на самом деле представляют собой довольно удачную стилизацию. На это указывают, в частности, такие элементы «доношения»: при упоминании купца Ильи Воробьева и художника Никитина (потенциальных обвиняемых), купецкого сына Карпа Шубина (основного свидетеля) отсутствуют столь необходимые будущему следствию данные о них, как отчество и место жительства. В подлинном документе подобное упущение было бы невозможно. Не соответствуют нормам делового красноречия первой четверти XVIII века и такие выражения, как «проживает свейского дворянина дочь Марья» (вместо этого должно быть что-нибудь вроде: «обретается свейской породы девка Марья») или «полюбовник оной» (вместо этого, скорее всего, стояло бы: «живущий с оною блудно»). Сомнителен титул «Ваше Высокоблагоурожденное Генеральство» (в официальной переписке той поры его попросту не было); именовать графа Головкина «Господин канцлер» мог только Петр или особы, равные Головкину по социальному положению (в документе же, исходящем из нижестоящей инстанции, к Головкину полагалось обращаться «Ваше высокографское сиятельство»). Кроме того, подобное доношение не следовало адресовать лично генерал-полицеймейстеру Девиеру (таким образом служебные бумаги могло направлять либо вышестоящее, либо равное Девиеру по рангу должностное лицо). Скорее всего, аналогичный документ был бы послан в С.-Петербургскую полицеймейстерскую канцелярию.
Наконец, наиболее недостоверная деталь — это просьба о взятии обвиняемых «в Синявин баталион». Делами о чернокнижии, общении с нечистой силой и т. п. (а именно таково содержание доноса) ведал Св. Синод; фальшивомонетчиками же занималась Тайная розыскных дел канцелярия, расследовавшая государственные преступления.
Нечто сходное можно сказать и о подлинности «собственноручной» петровской резолюции. Во-первых, от фраз «а если был у них какой злой умысел, то оштрафовать», «а его невесте отдать ящик» веет лексико-синтаксическими конструкциями XIX века. В первой четверти XVIII века подобные предложения могли бы выглядеть так: «а буде в воровском умысле учинится, то штрафовать» и «а помянутый некакий черной ящик возвернуть помянутой свейской породы девке Марье и о том в... канцелярию послать указ». Во-вторых, Петр, как правило, не накладывал столь пространных резолюций. Если бы о похожем деле было — из-за необычности, «куриозности» — доложено лично Петру, скорее всего, он дал бы распоряжение об особо тщательном расследовании и указал бы конкретное лицо, которому это дело следовало поручить.
Итак, Масальский либо талантливо стилизует никогда не существовавшие бумаги (и в этом его оригинальность, ибо тогдашние русские исторические романисты, за исключением, пожалуй, Пушкина, избегали стилизаций), либо — в тех случаях, когда он имеет дело с подлинными документами эпохи, — или буквально цитирует их (старообрядческие рукописи в «Стрельцах»), или растворяет в вымышленных диалогах (ср. беседу стрельцов о судьбе боярина А. С. Матвеева в X главе первой части романа и «Историю о невинном заточении ближнего боярина Артемона Сергеевича Матвеева, изданную Николаем Новиковым». Спб., 1785[36]).
Летом 1834 года Масальский вместе с братом совершил поездку по двенадцати российским губерниям. Впечатления от путешествия должны были составить отдельную книгу. Несмотря на то, что Масальский загодя продал нескольким книготорговцам еще не написанные «Записки путешественника», завершить работу над этим произведением ему так и не удалось (отрывки печатались в «Библиотеке для чтения» (1836, т. XIV) и в 4-м томе собрания сочинений). Масальский влез в долги[37].
Но перо его не оскудевало. В 1834 году вышел роман «Регентство Бирона» о трех неделях правления герцога Курляндского в России в 1840 г., после кончины Анны Иоанновны. В 1837-м появились уже упоминавшиеся исторические сцены из петровской эпохи «Бородолюбие» — о препятствиях, чинимых «немецким» обычаям при насильственном укоренении их в купеческой среде; а также повесть «Граница 1616 года» с мелодраматическим сюжетом — о влюбленных, разлученных русско-шведской войной, или, точнее, русско-шведским Столбовским миром («Библиотека.для чтения», т. XXIV). В это же время Масальский работает над переводом «Дон Кихота» Сервантеса на русский язык, впервые осуществлявшимся непосредственно с испанского оригинала. Предшествовавшей традиции — вольным переложениям французских переводов «Дон Кихота» — Масальский противопоставлял близость к сервантесовскому тексту, временами доходящую до буквализма. Поэтому литературные достоинства перевода страдали от таких издержек, как точное воспроизведение испанских пословиц и поговорок вместо замены их соответствующими русскими идиомами[38]. Первый том «Дон Кихота», снабженный примечаниями Масальского, вышел в 1838 году. В 1841-м в составе альманаха «Сто русских литераторов» были напечатаны повесть из Смутного времени «Осада Углича» и стихотворение «Дерево смерти», вызвавшие неодобрительный отклик В. Г. Белинского[39].
Как раз в этот период Масальский ощущает в себе достаточно сил, чтобы всецело отдаться литературным трудам. Его выход в отставку «по болезни» 9 марта 1842 г. в чине действительного статского советника (последним местом службы Масальского было V отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии, где с ноября 1840 г. он занимал должность правителя дел) почти совпал с покупкой им журнала «Сын отечества». Масальский приступает к исполнению редакторских обязанностей и, таким образом, ставит свое литературное и финансовое благосостояние в прямую зависимость от успеха или неуспеха издания. П. А. Плетнев был недалек от истины, когда, предостерегая бывшего сослуживца Масальского Я. К. Грота от сотрудничества в «Сыне отечества», писал ему 11 ноября 1841-го: «С Масальским иначе не связывайся, как при строжайшем с его стороны исполнении денежных условий. Помни, что он не из любви к литературе издает журнал, а открыл табачную лавочку и за право торговать в ней внес деньги»