Хованских и Одинцова, который стоял на дворе, окруженный стражею, вывели за дворцовые ворота. Все бояре вышли вслед за ними на площадь.
– Где палач? – спросил Милославский полковника Петрова.
– По твоему приказу искал я во всех окольных местах палача, но нигде не нашел, – отвечал Петров в смущении.
– Сыщи, где хочешь! – закричал гневно Милославский.
Петров удалился и чрез несколько минут привел Стремянного полка стрельца, приехавшего вместе с ним из Москвы. Последний нес секиру.
Два крестьянина по приказанию Петрова принесли толстый отрубок бревна и положили на землю вместо плахи.
– К делу! – сказал стрельцу Милославский.
Служители подвели связанного старика Хованского к стрельцу и поставили его подле бревна на колени.
– Клади же, князь, голову! – сказал стрелец.
Читая вполголоса молитву, Хованский начал тихо склонять голову под секиру. Несколько раз судорожный трепет пробегал по всем его членам, и он, вдруг приподнимаясь, устремлял взоры на небо.
– Делай свое дело! – закричал Милославский стрельцу.
Стрелец, взяв князя за плеча, положил голову его на плаху.
Раздался удар секиры, кровь хлынула, и голова, в которой недавно кипело столько замыслов, обрызганная кровью, упала на землю.
Князь Андрей, ломая руки, подошел к обезглавленному трупу отца, поцеловал его и лег на плаху.
Раздался второй удар секиры, и голова юноши, мечтавшего некогда носить венец царский, упала подле головы отца.
– Теперь твоя очередь, – сказал Милославский Одинцову, который стоял, связанный и окруженный служителями, близ боярина.
Одинцов содрогнулся; кровь оледенела в его жилах и прилилась к сердцу.
– Как? – сказал он дрожащим голосом. – Меня еще не допрашивали и не судили.
– Не твое дело рассуждать! – закричал Милославский. – Исполняй, что приказывают! Эй вы! положите его на плаху.
Служители, схватив Одинцова, потащили его к плахе.
– Бог тебе судья, Софья Алексеевна! – кричал Одинцов. – Так это мне награда за то, что я помог тебе отнять власть у царицы Натальи Кирилловны! Бог тебе судья! Не ты ли обещалась всегда нас жаловать и миловать! Бог тебе судья, Иван Михайлович! Сжальтесь надо мной, бояре: дайте хоть время покаяться и приготовиться по-христиански к смерти; здесь недалеко живет наш священник.
– Руби! – закричал Милославский, и не стало Одинцова.
Тела Хованских положили в один приготовленный гроб и отвезли в находившееся неподалеку от Воздвиженского Троицкое село, Недельное[143], а труп Одинцова зарыли в ближнем лесу.
На другой день, осьмнадцатого сентября, был отправлен в Москву к патриарху стольник Петр Зиновьев с объявительною грамотою об измене и казни Хованских. Милославский, между прочим, поручил ему по приказанию царевны Софии освободить всех тех, которые содержались в тюрьме старого князя; но Зиновьева предупредил комнатный стольник царя Петра Алексеевича князь Иван Хованский, другой сын казненного. Выехав в ночь на осьмнадцатое сентября из Воздвиженского, прискакал он в Москву и объявил стрельцам, что его отец, брат и Одинцов казнены смертию без царского указа и что бояре, находившиеся в Воздвиженском, набрав войско, хотят всех стрельцов, ясен и детей их изрубить, а дома их сжечь. Ярость стрельцов достигла высочайшей степени. В полночь раздался звук набата и барабанов. Вся Москва ужаснулась. Стрельцы немедленно бросились к Пушечному двору[144] и его разграбили. Несколько пушек развезли по своим полкам, другие поставили в Кремле; ружья, карабины, копья, сабли, порох и пули раздали народу; поставили сильные отряды для стражи в Кремле, на Красной площади, в Китай-городе, у всех ворот Белого города и во многих местах Земляного, в котором устроили несколько укреплений, загородили улицы насыпями и палисадами. Жен и детей своих со всем имением перевезли они из стрелецких слобод в Белый город. На всех площадях и улицах Москвы во всю ночь раздавались неистовые крики мятежников, ружейные выстрелы, звук барабанов и стук колес от провозимых телег, пушек и пороховых ящиков. Посреди этого смятения Зиновьев успел въехать в Москву. Приблизясь к Кремлю, увидел он, что ему невозможно туда пробраться для вручения грамоты патриарху, потому что у всех ворот кремлевских стояли на страже толпы мятежников. Он принужден был остаться в Китай-городе в ожидании удобного случая проехать в Кремль и решился покуда исполнить другое поручение Милославского, которое состояло в том, чтобы освободить всех содержавшихся в тюрьме Хованского.
Зиновьев с помощью встреченного им во дворе холопа отыскал дворецкого Савельича, который, испугавшись бунта, скрылся в конюшню, лег в порожнее стойло и велел завалить себя сеном.
– Эй, дворецкий! где ты тут запрятался?
– А вот он здесь! – сказал холоп, разгребая сено. – Иван Савельич! вот к тебе прислан его милость с приказом от царевны Софьи Алексеевны. Ведь ты у нас набольший в доме-то.
Дворецкий высунул из сена голову, напудренную сенною трухою, и, отирая пот с лица, катившийся градом от страха и удушливой теплоты под сеном, уставил глаза на Зиновьева.
– У тебя ключи от тюрьмы князя Ивана Андреевича? – спросил Зиновьев.
– Ключи?.. Кажись, у меня. Батюшки-светы, стреляют! – закричал он, услышавши несколько выстрелов, которые раздались в это время на улице, и снова зарылся в сено.
– Вытащи его оттуда, – сказал Зиновьев холопу.
Тот с немалым трудом исполнил приказанное и поставил на ноги Савельича, у которого нижние зубы стучались о верхние, как в самой сильной лихорадке.
– Давай скорее ключи от тюрьмы! – продолжал Зиновьев. – Царевна Софья Алексеевна приказала выпустить всех тюремных сидельцев.
– Не спросясь князя Ивана Андреича, я не смею дать ключей твоей милости, – отвечал Савельич дрожащим голосом.
– Ну так сходи на тот свет да спросись. Князю отрубили вчера голову за измену и сыну его также.
– Как! – воскликнул дворецкий, сплеснув руками. Он был самый старинный слуга Хованского и искренно был к нему привязан. Сильная горесть вмиг прогнала его трусость. – Ах мои батюшки! – завопил Савельич, обливаясь слезами. – Отец ты мой родной, князь Иван Андреич! Уж не увижу я на сем свете твоих очей ясных! Некому будет меня уму-разуму поучить. Батюшка ты наш! Отрубили тебе твою головушку! Пропали мы, бедные, осиротели без тебя!
Холоп, глядя на дворецкого, также заплакал.
– Ну полно выть! Давай ключи! – закричал Зиновьев.
– Возьми, пожалуй, – сказал дворецкий, продолжая плакать и отвязывая ключи от кушака. – Я уж не дворецкий теперь. Ох, горе, горе! Не найти уж нам, Антипка, такого доброго господина! – продолжал он, оборотясь к холопу. – Сгибли мы, окаянные![145] Из дворецких попадусь я в дворники, а тебя, Антипка, заставят каменья ворочать! Натерпимся горя! Не нажить уж нам такого господина! Пропали наши головушки!
Зиновьев, приказав дворецкому выпустить всех содержавшихся в тюрьме князя, велел им всем встать в ряд на дворе. В числе их находился и Бурмистров. С начала июля всякий день ждал он казни, обещанной Хованским, и давно уже потерял надежду на избавление.
Можно легко вообразить, как удивился он, когда было ему объявлено, что смертельный враг его, Милославский, по приказанию царевны Софии прислал нарочного для его освобождения. Он заключил из этого, что после смерти Никиты и Хованских ни одному человеку в мире не известно, что старый князь, нарушив повеление Софии, сохранил ему жизнь и втайне берег ее, чтобы лишить его жизни тогда, когда восторжествует древнее благочестие. Бурмистров не знал, что еще Одинцову известна была тайна его сохранения, равно не знал и того, что Одинцов унес с собою эту тайну в могилу, потому что Зиновьев объявил только о казни одних Хованских.
В искренней жаркой молитве вознеся благодарность Богу за свое неожиданное освобождение, Бурмистров поспешил прямо в дом к приятелю своему, купцу Лаптеву.
VIII
Добро лишь для добра творить.
– Молись, Варвара Ивановна, молись, не отставай, – говорил Лаптев жене своей, которая при своей дородности давно уже устала вместе с ним класть перед иконами земные поклоны. – Писание велит непрестанно молиться!
– Я чаю, скоро светать начнет, Андрей Матвеич! Не время ли уж и обед готовить!
– До обеда ли теперь! По всему видно, что настали последние времена. Что это? Ну, пропали мы! Кажется, кто-то стучит в калитку. Да, чу! где-то из пушек палят! А колокола-то, колокола-то как воют!
– Господи боже мой! помилуй нас, грешных! – прошептала с глубоким вздохом Лаптева.
Муж и жена начали еще усерднее кланяться в землю.
Вдруг отворилась дверь, и вошел Бурмистров. От долгого пребывания в тюрьме, худой пищи и продолжительных душевных страданий он так похудел и сделался бледен, что не только ночью в горнице, освещенной одной лампадою, но и днем можно было его счесть за мертвеца.
– С нами крестная сила! – воскликнул Лаптев, повалясь на пол и закрыв лицо руками. – Ну, прощай, Варвара Ивановна! Преставление света! Мертвые встают из гробов!
Лаптева, оглянувшись на вошедшего в горницу и рассмотрев лицо его, закричала что было силы и полезла под кровать.
– Что вы, что вы так перепугались! – сказал Василий. – Я такой же живой человек, как и вы. Встань-ка, Андрей Матвеевич, да поздоровайся со мною, мы уж с тобой давно не видались.
С этими словами поднял он своего приятеля с пола.
Лаптев, несколько времени посмотрев пристально в лицо Бурмистрову и уверясь, что перед ним стоит не мертвец, а старинный друг его, заплакал от радости и бросился его обнимать.
– Жена! – кричал он. – Вылезай скорее!.. Господи боже мой! не ждал я такой радости!.. Варвара Ивановна! вылезай!.. Да как это Бог тебя сохранил, Василий Петрович? Я уж давно по тебе панихиду отслужил… Варвара Ивановна! Да что ж ты не вылезаешь!