– Император умер!
– Завещав государство Альбрехту и дочке, – добавил он.
На какое-то время королева потеряла дар речи, не в состоянии еще смириться с тем, что слышала, не веря своим ушам.
– Императрица! Императрица в заключении! – прервала она. – И никто не встал в её защиту? Где были чехи? Куда подевались её брат и племянник? Или и их посадили?
– Оба сбежали, – сказал Грегор спокойно и серьёзно. – Кажется, что император для того и из Праги выехал уже умирающим, чтобы избежать чехов, способствующих императрице Барбаре.
– Всё! Всё пропало! – воскликнула королева с выражением боли и отчаяния, глядя в пол. – Всё пропало, что моему первенцу обеспечивало великую будущность.
Грегор отвечал только взглядом, исполненным упрёков, а спустя минуту молчания сказал только смело:
– Милостивая пани, следует благодарить Бога, что защитил нашего пана от позорного брака и судьбы, которая его ждала бы с этой женщиной. Сталось, согласно милосердию Провидению…
Он сложил руки, не закончив. Королева гневно поглядела.
– Да, свершилось, – сказала она, отворачиваясь от его, – но… всё-таки одну из тех корон он получит. Предсказания сбудутся…
И холодная на вид, но возбуждённая и гневная, она велела рассказать ей подробно всё, что случилось с Грегором в путешествии. Её лицо менялось, губы стягивались, руки дёргали платье, каждую минуту казалось, что гнев вырвется, но, подавленный, он скрывался внутри. Когда магистр окончил рассказ, она с ироничной улыбкой отправила его гордым кивком головы.
– Значит, заново нужно начинать! – пробормотала она. – Владислав молод, время у нас есть.
Том II
I
Вернувшись из своей неудачной экспедиции с горечью, с неприятным осадком в душе, Грегор из Санока, нуждаясь в отдыхе, на какое-то время закрылся в своей каморке в замке, как можно меньше показываясь на дворе.
Он избегал королевы, зная, что был для неё неприятным напоминанием о напрасных усилиях, в которых теперь даже признаваться не хотела.
Она хорошо знала, что Грегор не выдаст её, и, несмотря на доверие к нему, она поглядывала на него с какой-то неприязнью, как если бы он был виноват в этом деле. Этот свидетель так ей мешал, что, увидев его, она отворачивалась и с неприязнью его видела.
Теперь, остыв, она стыдилась этой чудовищной связи, которой была готова пожертвовать сыном.
Грегор, чувствуя, что Сонька ещё не переболела испытанного разочарования, не навязывался ей вовсе, приходил редко, становился вдалеке. Но король, который любил его и привык к нему, хотя во многих вещах с ним не соглашался, напоминал о своём магистре и звал его к себе.
Из разговора с ним Грегор убедился, что о договорённости с императрицей мать молодого Владислава заранее не известила, ожидая, пока она не осуществится. Только одно прививала королева сыну: что королевские союзы и браки не могут и не должны иметь другой цели, кроме как усиление сил государства и приобретение мощи.
Это убеждение молодого пана, не осмеливаясь ему прямо противоречить, магистр старался поколебать доводами, что избыточная жажда власти и завоеваний часто государства и правителей приводила к потерям и жертвам.
Но трудно было бороться с тем, что Владислав всосал почти с молоком; мечтал о каких-нибудь королевствах, которыми он мог бы править.
Немилость, в какую временно попал Грегор из Санока, продолжалась недолго; его скромное поведение, полное отсутствие амбиций, уединённая жизнь, постоянство убеждений, которые давали человеку умеренность, вскоре вернули ему расположение Соньки.
Она только никогда с ним не говорила о неудачном посольстве, ни малейшем словом никогда о нём не вспоминала.
Бедрик, который так исчез в Знайме, и можно было предположить, что он подвергся какой-то каре, через несколько месяцев вновь появился в Кракове и пришёл поздороваться с бывшим товарищем по путешествию.
Неудача, какую он испытал, казалось вовсе не повлияла на его чувство юмора и настроение. Правда, он не говорил, что теперь делал, с чем прибыл, но легко было догдаться, что он поддерживал расположенную к Польше и королеве партию в Чехии и не давал ей рассеиться. В разговоре, впрочем, он не был открытым, кратко давал понять Грегору, что в Чехии всё ещё думали об одном из сыновей Ягайллы.
Магистр не давал опьянить себя этими надеждами, он был против этого поиска чужих богов, не противоречил, молчал.
После некоторого времени королева Сонька начала сближаться с Грегором и использовать его для маленьких услуг, дав указания, что должен был привить сыну и как им управлять.
Но всё, что его там окружало, было не по вкусу магистру, который, если бы не благодарность и надежда, что может быть полезным молодому королю, с радостью совсем бы оставил двор.
Ему бы хватило прихода в Величке и любимых книг.
Однако, однажды войдя в эту жизнь, которая надевает кандалы, нелегко от неё освободиться. Король не отпустил бы Грегора, а королева и говорить о том не давала. То, что другие приобретали лестью, он добывал правдивостью, уважали его и знали, что на него можно полажиться.
Единственным утешением в это время были визиты к старым приятелям Бальцерам и Фрончковой.
Там у него тоже не всё шло удачно. В городе, подавленном ещё какими-то соображениями, кипела борьба, в которую Бальцеры могли быть втянуты. Некоторые купцы, краковский жупник Николай Серафин, советник Грашар, Винк и старый Бальцер были обвинены в чеканке и введении в обращение монеты, которая данной ей ценности не имела. Навязали её городу, а беднейшие были потом подвержены потерям, потому что за границей её совсем не брали, или по гораздо худшей цене.
Обвиняли Серафина, Грашара и Бальцера, что торговали этой плохой монетой, заливали ею город и обижали бедных людей.
В самом городе уже вырисовывались два противоположных лагеря, из которых один защищал свою монету, другой против неё возмущался.
Несколько раз доходило до серьёзных столкновений в Ратуше, на Сукенницах, до упрёков и угроз. Жупник Серафин и паны городского совета верили в то, что имели за собой опеку могущественных, влияние своих должностей, а также чернь, которую сумели приманить на свою сторону.
Вождём тех, кто выступал против них, был некий Предбор Хоч, мещанин, человек наглый и любимец гмина, в оборону которого всегда вставал. Он умел приобрести себе любовь бедных никогда не подводящим средством. Имел горячий рот и громко говорил, всегда одно: что бедные не имели защитников, что не было на свете справедливости. Нет ничего более лёгкого, как убедить страждущих бедняков, что они расплачиваются не за собственные вины, а являются жертвами насилия.
Хоча превозносили до небес за то, что вставал в защиту угнетённых. Раньше он кричал по причине поборов, оплат, чиншей, на бургомистров, на судей, на магистров, на войтов, и этим подготовил себе приятелей. В деле монеты, в котором он мог быть прав, ему легко было потом выступить и растолкать даже тех, кто ни к каким бунтам охоты не имел.
Это дело касалось всех… Хорошие деньги выкупали, фальшивыми заливали рынки, грозила всеобщая бедность.
Городские советники охотно бы под каким-либо предлогом избавились от Хоча, но он также имел плечи, родственников, был осёдлым, ни на каком преступлении не давал себя схватить, чернь шла по его кивку; было опасно его зацеплять.
Он тем временем, осмелев, всё острее выступал против советников, ратуши, жупника и купцов, что с ними держались.
Бальцер был в числе тех, кто пускал в оборот много разных денег.
Хоч давно имел на него зуб, потому что тот не отдал ему дочку, хотел ему отомстить.
Несмотря на угрозы, которые со всех сторон подходили к ратуше, на пана Серафина и на Бальцеров, они пренебрегали уличной болтовнёй. Делали своё. Полохие деньги расходились в значительном количестве. Платили ими, говоря, что других не имеют. Доказывали ими, что сами чеканили их нелегально.
Те, которые получали выгоду от этой торговли, защищали их, но гмин, всегда с радостью готовый за что-нибудь пожурить старшин, кричал и угрожал.
Хоч подстрекал. Собирались вокруг него в пивнушках, на кладбищах после богослужения, слушали его и аплодировали.
Жупник Серафин, смеясь, доказывал, что ему это было всё равно, хоть улица кричала.
– Если у них горло не болит, пусть себе кричат! Я от этого не похудею! Бог с ними…
Некоторые шептали, что Хоча следовало бы приманить на свою сторону, но обиженные, которым он навредил, не хотели иметь с ним дело.
Обо всём этом споре Грегор из Санока уже много слышал и пытался склонить Бальцера, чтобы его уладили, но напрасно.
Хоч, которого он знал, ходил в школу Св. Анны с ним вместе, между ними была антипатия, но школьная скамья имеет в себе то, что друзей или врагов создаёт на всю жизнь. Хоч, этот защитник бедного люда, а в действительности амбициозный человек, которому хотелось сидеть в совете вместе с другими, встречаясь с Грегором, поверял ему жалобы, в надежде, может, что они дойдут через него до епископа или в замок. Но Грегор из Санока в дела этого рода вмешиваться не любил. Своё и чужое спокойствие он ценил превыше всего, и говорил, что войну можно было только тогда объяснить, когда её вели для обеспечения мира.
– Эти городские желтобрюхи доведут нас до того, – говорил Хоч Грегору, – что мы над ними сами себе правосудие учиним, когда нам его не дадут те, что должны его дать.
– Смотрие же, – ответил магистр, – с уличными людьми такое дело: сегодня пойдут с тобой на Серафина, а завтра с Серафином на тебя.
– Не дождутся! – говорил Хоч.
Уже несколько раз народные сборища на рынке и в предместьях принимали такие угрожающие размеры, что городская стража и вертельники с трудом их могли разогнать.
Подобные волнения в те времена и по другим причинам происходили не раз, но их легко было усмирить. Случалось, что студенты, которые, по старому обычаю, имели обеспеченный козубалец от евреев, когда назначенными для выплаты его кампсорами были не рады, нападали на еврейские похороны и вынуждали платить откуп.