Этот терпимый в какой-то мере обычай, по наущению слишком рьяных, начинал теперь применяться к подозреваемым в гусизме людям.
Кроме того, между самой молодежью, разделённой на разные группы, приходы и городские кварталы, в которых при пении песен имела право собирать милостыню, доходило до столкновений, когда одна группа обдуманно или случайно вторгалась в границы другой.
Редкий день проходил спокойно в Кракове, где и чужеземцы, и странствующие купцы давали повод к уличным ссорам.
Поэтому городские власти, привыкшие к таким потасовкам, уступающим авторитету власти вертельников, не придавали им излишнего значения.
Лучший знаток характера людей и внимательней присматривающийся к растущему раздражению, Грегор из Санока, беспокоился и предостерегал, особенно Бальцеров и Фрончка, за которых беспокоился.
Не хотели верить в грозящую опасность. Между тем, очевидно, собиралась буря.
Было это в августе, Хоч уже несколько дней собирал толпы, крича и доказывая, что справедливости нет, и что народ должен сам себе её найти.
Другие подстрекатели поили чернь и пытались её склонить броситься на дома жупника и советников. Шло это, однако, упрямо… Суды за насилие были слишком суровы, боялись приговоров, каких имели примеры.
Когда пару раз стянутая толпа разошлась, ничего не начиная, только угрожая и крича, жупник Серафин и советники думали, что это так утихнет и закончится ничем.
Вечером тринадцатого августа Грегор из Санока пришёл к Бальцерам мрачный и молчаливый. Все были дома. Он сел на скамью, ничего не говоря, и только когда Фрончкова, остановившись перед ним, спросила, что с ним случилось, что пришёл с таким грустным лицом, он остро сказал:
– Жаль мне вас, что глухи и слепы.
– В чём? Как?
– Вы должны бы догадаться, – сказал магистр. – Вы недооцениваете Хоча и гмин, а вам грозит от него великая опасность.
Старый Бальцер, обычно немногословный, махнул рукой в воздухе и пожал плечами. Грегор встал с лавки.
– Ради Бога, не пропускайте мимо ушей мои слова, – сказал он. – Завтра договорились напасть на Серафина, Грациана, Винка и на вас, не считая тех, о которых не знаю. Народ сговорился, командиры назначены, до меня случайно дошла об этом весть. Или вы это исправите, отзывая плохую монету, или, если толпа придёт, немедленно прячьтесь в замок, потому что нет уверенности, что останетесь живыми.
– Как! Как! – крикнул Фрончек. – Эта чернь посмела бы покуситься на пана жупника! На советников! Это хвастовство…
– Не обращая внимания на которое, вы можете заплатить жизнью, – говорил магистр. – У меня есть по отношению к вам обязанности, спасти вас хочу… Если не верите мне, воля ваша, делайте, как вам нравиться, но ваши женщины пусть за вашу слепоту не страдают. У охмистрины королевы я выпросил приют для матери Бальцервой и Фрончковой, и я настаиваю на том, чтобы, забрав драгоценности, они шли со мной.
Мужчины не верили ушам, молчали, но такое решительное объявление произвело на них сильное впечатление. Поглядели друг на друга.
– Не может этого быть! Не дойдёт до этого! – забормотал Фрончек.
Бальцер задумался.
– Значит, нужно бы дать знать жупнику и советникам!
– Я встретил Винка по дороге и предостерёг его, – ответил Грегор. – Завтра утром, дай Боже, чтобы имели время сбежать. Хоч приказал в утреннее время сходиться к костёлу Девы Марии, собираются ударить в набат и броситься на ваши дома.
Уверенность, с какой говорил об этом Грегор из Санока, дала пищу для размышления.
Фрончек бросился выходить в город, когда вбежал Винк, один из самых упрямых советников, и тех, которым именно приписывали распростронение плохой монеты. Он был дерзкий бунтарь, но в душе трус.
Узрев Грегора, сидевшего на лавке, он с порога воскликнул:
– А, вы уже знаете! Разбойники угрожают, но у нас есть вооружённая стража, которая будет бдить.
– Вы только помните, – прервал магистр, – что и в той страже, когда потеряется, нельзя быть уверенным. Когда Хоч возьмёт верх, вертельники первыми пойдут под его приказы.
– Какой совет?
– Нужно сделать в ратушу постановление о плохой монете и отказаться от её введения в оборот, – сказал Грегор.
– Хо! Хо! – прервали мещане.
Магистр диспутировать с ними уже не хотел, повернулся к Бальцеровой и Фрончковой, говоря серьёзно и повелительным тоном:
– Собирайтесь и идите со мной, ничего не будет, не навредит вам ночлег в замке, я вас в этой опасности оставить не хочу.
Фрончкова, которая слушала и молчала, только сейчас сказала:
– Мы должны бросить отца и мужа?
– Раз они не верят и идти не хотят, я по крайней мере вас заберу.
Бальцер и Фрончек крутили головами, Винк молчал. Грегор настаивал.
В течение долгого времени царила пауза неопределенности. Бальцер и Фрончек не давали себя склонить к побегу, женщины колебались, но магистр настоял на своём и наполовину принуждением отвёл в замок.
Там же охмистрина королевы, которую уговорили, держала для них приготовленную комнату.
Грегор, кроме того, известил епископа Збышка, который недоверчиво принял предостережение.
– Следовало бы предотвратить беспорядок, – сказал он.
– Кажется, что уже слишком поздно, – отвечал Грегор, – а тем труднее рассудить дело, что Хоч, хоть бунтовщик, прав.
Епископ с важностью и хладнокровием, свойственными ему, замолчал, отложив совет на завтра.
В городе жупник Серафин, другие наиболее замешанные в деле советники, разослав по городу на разведку, за информацией своих людей, только поздно ночью убедились, что страхи не были преувеличены.
Чернь, предназначенная для нападения на них, всю ночь пила в кабаках. Высланных её рассеять вертельников побили и разогнали. Ключи от колокольни костёла Девы Марии и от нескольких других костёлов были в руках бунтовщиков.
Всю августовскую ночь эти группы сновали по улицам, созывали и присматривали. Хоч, которого, вроде бы нигде не было, в действительности был везде. Показывался и исчезал.
Паника среди советников была немаленькая, но ещё имели надежду, что это кончится шумом, ни чем больше.
Однако же Миклуч Серафин деньги, какие имел, ночью тайно вывез во дворец епископа.
В городе до утра ничего чрезвычайного видно не было, так что обычные и ни о чём не знающие люди могли подумать, что эту сказку придумали для запугивания.
Жизнь начиналась как обычно, открывались костёлы, в них шли благочестивые, деды вставали перед ними; ставни ларьков медленно опускали; продавцы выставляли на продажу хлеб и мясо; в Сукенницах начиналось повседневная суета; ничто не объявляло малейшей расположенности к волнению.
Даже улицы казались более пустынными, чем обычно.
Около того времени, когда в костёлах начинается заутреня, из закоулков, улочек и углов начинала постепенно стягиваться чернь, которой на рынке обычно не видели; люди в порванной одежде, с дикими лицами, словно чужие здесь и не знающие, куда идти. Они шли неуверенно, оглядываясь, чтобы ими управляли, сосредотачивались, рассеивались, шептались между собой, строились под стенами. Незначительная их численность постоянно росла, умножалась, и молчание перешло в глухой шум.
Прежде чем в костёле Девы Марии закончилась заутреня, рынок уже был переполнен. Некоторые из этих людей имели на плечах палки. В открытых кабаках толпа была немеренная.
Город одинаково на боковых улицах, как на рынке, приобрёл какую-то необычную физиогномику. О разгоне толпы уже не могло быть и речи, она состояла из тысяч и пополнялась новыми элементами.
Большое число любопытной челяди присоединилась к ней.
Затем появился Хоч, точно из-под земли вырос, которому поткатили, неизвестно откуда, огромную бочку, на которую он встал, чтобы возвышаться над толпой.
Из шума и гула голосов, какие царили на рынке, вдруг наступила великая тишина, и Хоч возвысил голос.
У него уже был хороший опыт в тоне и способе, каким нужно было говорить народу. Красноречие здесь необязательно и логика не нужна, но надо кричать и оратор должен делать акцент на обиды, угнетение и ущемления. Хочу легко это давалось, потому что действительно справедливость была на его стороне.
– Ходили мы в Ратушу, кланялись и представлялись напрасно, нас прогнали прочь. Не хотят слушать, делают своё, а бедный народ до бедности доводят. Мы все должны погибнуть все из-за нескольких плохих? Лучше, чтобы они погибли. Нашим по́том обогатились, кровь из нас высасывают.
Говорил он так, всё горячей, а народ всё живей поддакивал ему окриками. В этих сдавленных громадах произошло движение. Начали кричать:
– На Серафина! На Грациара! На Винка! На Бальцеров! На ветку их! Разрушать дома…
И, как бы по данному знаку, это сборище, разделившись на группы, ринулось к Ратуше, разлилось по улицам.
Сам Хоч вёл одну группу, вооружённую палками. В Ратуше уже никого не было: ни советников, ни заседателей. Комнаты были закрыты железными дверями.
Тут же один отряд с Хочем бросился на дом жупника Серафина, которого уже там не нашёл. Выломали ворота, поломали мебель, другие также стремились к домам обвинённых советников.
К счастью, все они, хоть поздно, ища спасения, смогли сбежать в замок. Их так преследовали, что чуть не настигли, когда за ними закрылись ворота.
Хоч на этом не остановился и, осмелевший, со всей тысячной толпой, осатанелой, гневной, качающейся как морская волна, появился под замковыми стенами, требуя выдать виновных.
Это произошло так неожиданно, что королева, король, двор были перепуганы нападением, и молодой Владислав бросился уже собирать к обороне щуплую горсть рыцарства, которая находилась на Вавеле.
К счастью, только что окончивший утреннюю службу в костёле епископ Збышек находился ещё в замке. В помощь ему прибежал Грегор из Санока.
Осада замка этими толпами людей была событием таким неслыханным и принявшим такие великие размеры, что, не давая пожару распространиться, должны были его немедленно предотвращать.