Назавтра с утра повторилось то же самое с епископом и главнейшими панами Совета, которые пришли убеждать, просить, умолять, чтобы принял корону.
Владислав был пятнадцатилетнем рыцарским ребёнком.
Человек гораздо более сильной воли и характера поддался бы, может, такому натиску, настойчивости, требованию, просьбам и лести. Грустный, пристыженный собственной слабостью, король молчал, уже не сопротивлялся. Объявили, что он на всё согласен. Эта пущенная по городу новость сломила тех, которые хотели поддержать Владислава.
Один Ян из Тенчина сам пришёл к королю с сочувствием и жалостью… а выходя от него, встретив епископа Олесницкого, сказал ему:
– Будет, как вы хотели, пастырь, но помните мои слова, дай Бог, чтобы вы не пожалели о том, что наидражайшего отпрыска ягеллонского рода вы вырвали из земли, на которой он должен был расти и развиваться.
Назавтра было второе воскресенье поста; словно хотели сделать решение необратимым, епископ в кафедральном соборе в Вавеле устроил торжественное благодарственное богослужение.
Епископ Ян из Сегедына, все венгерские послы, многочисленная толпа привлечённых любопытством людей наполнили святыню. Молодой король, королевич Казимир, королева-мать, прекрасный и многочисленный двор своим присутствием освящали объявленное получение короны Владиславом.
Прямо из костёла все пошли в белую залу замка, где король на троне должен был принимать венгерских послов.
Втиснулись в неё и любопытные турки, ожидающие ещё ответа для своего господина. Более красноречивого, чем то, что они увидели, дать им нельзя было.
Окончив обращение к Владиславу, дряхлый епископ Ян дал знак своим товарищам и все упали на колени перед молодым королём, умоляя, чтобы их не оставлял. Это неожиданное унижение разволновало короля. Он встал с трона, бледнея и краснея попеременно.
– Бог мне свидетель, – воскликнул он, возводя очи горе, – что не из-за жажды власти, что не из земных соображений принимаю предложенный мне вами титул, но для христианства, для защиты веры.
Его голос дрожал и красивое личико юноши выражало какой-то такой трогательный и грустный пыл, это звучало такой великой и благородной жертвой, что даже у королевы Соньки, стоящей вдалеке на возвышении, на глаза навернулись слёзы.
Была это торжественная минута, в которой непонятным образом сердца всех затронулись каким-то горьким предчувствием. В голосе короля будто звучало предвидение мученичества и самопожертвования.
В таком торжественном духовном подъёме все потихоньку покинули залу, и только по прошествии какого-то времени пыл, радость и благодарность венгров дали о себе знать.
Епископ Сегедын на следующий день повторно во всех костёлах велел совершить благодарственное богослужение.
Свершилось, но поляки, исключая молодёжь, рвущуюся к бою и жаждущую приключений, только теперь, когда молодого короля должны были потерять, неизвестно на какое время, начали предвидеть, что сиротство будет для них тяжёлым.
Собственные домашние дела требовали глаза хозяина, а молодой король в то время, когда должен был к ним привыкнуть и почувствовать власть, покидал родину, отдавая себя другому народу.
Для правления оставалась королева, епископ и, по-старому, малопольские паны, никакой надежды, чтобы могло что-то измениться. Хвтало тех, которым великоряды воевод не были по вкусу, а обращение к пану желанным.
Таким образом, это безвластие должно было продлиться долго… без конца. Только молодёжь видела в этом всём возможность порисоваться рыцарской храбростью, увидеть свет, завоевать имя. Среди неё царил необычайный энтузиазм, радость, горячка, которую разжигали венгры рассказами о своей стране, её богатстве и красоте. Даже король, сначала грустный, оживился и дал захватить себя расположению, которое его окружало.
Однако при первой возможности, встретив Грегора из Санока, он почувствовал необходимость объяснить ему перемену.
– Дорогой магистр, – сказал он мягко, – не осуждайте вы меня. Я подчинился, правда, мы идём в Венгрию, но всё может обернуться иначе. Жениться мне нет необходимости и до короны ещё далеко!
Грегор ничего не сказал, только поняли друг друга взглядом.
Отправиться в путешествие, в котором должны были сопутствовать первейшие из панов шляхты польской, несмотря на поспешность, не могли так скоро, как желали. Каждый из панов, из Тенчина, из Конецполя, из Щекоцин брал с собой значительный отряд, кареты и челядь, много военного снаряжения, а в конце конце и без денег двинуться не мог. Все разбежались по домам собираться, стягивать, укладывать всё, что собирались взять с собой.
Королева настаивала, чтобы свита её сына была по возможности более великолепной и дала понять венграм о польских богатствах и силе. Она сама с епископом и королём подбирала особ, которые должны были ехать в Венгрию. В первое время для авторитета, для переговоров, для обеспечения епископ Збигнев был необходим.
Сам он согласился на то, чтобы отправить короля в Буду, тем более, что и он, и королева, хоть скрывали это, хорошо знали, что королева Эльза не хотела знать навязанного ей мужа, и только силой выбили от неё позволение на брак, с условием, если у неё не будет сына.
Не было сомнения, что, родив его, она тем паче будет противиться выйти замуж.
Епископа должны были сопровождать Краковский декан Ласоцкий и подканцлер Пётр из Шчекоцин. Ян из Тенчина, воевода Краковский, Предпор из Конецполя, каштелян, Винсентий из Самотул, Хинча из Рогова, Николай из Бжезия, маршалек, Лукаш из Горки были назначены в серьёзный кортеж, не считая молодёжи первейших домов, старейших родов.
Венгры торопили с отъездом, справедливо опасаясь, как бы предприимчивая королева не приобрела себе приятелей, не затруднила королю захват власти.
Тем временем поспешности помешала упрямая зима, а скорее слишком медленно наступающая весна, которая то заявляла о себе, то давала зиме победить. Воды широко разливались, а лёд стоял ещё и держался. После оттепели и дождей схватывали сильные морозы. Путешествие, особенно к Венгрии, в гористой и изрезанной ручьями и реками местности, становилось опасным.
Нужно было ждать, а в это время суеверий, когда всё считали знаком неба и предостережением, запоздавшая весна была словно знамением, что король ехать не должен.
Таких плохих знамений насчитали позже очень много.
На самом деле предостережений для путешествия становилось больше. Из Литвы пришла весть об убийстве великого князя Сигизмунда, которого в Вильне нужно было заменить новым великорядцем, а лагеря двух врагов делили страну на непримиримые лагеря, вступающие в противоборство.
Королева Сонька, всегда помнившая об обеспечении сыновьям судьбы, тут же надумала устранить два лагеря и выслать туда Казимира, который бы правил Литвой от имени брата. В первые минуты она об этом не говорила, но, имея в Литве приятелей и связи, зная её хорошо, она тайно отправила своих людей, чтобы подговаривали Литву вызвать Казимира.
Поскольку почти в то время Мазовецкий князь напал на ранее приобретённый Дрогичин, и оба этих дела требовали пристального внимания, король поначалу пробовал с их помощью избавиться от Венгрии.
Но королева ему не дала даже говорить об этом. Всё было готово, паны, которые должны были сопровождать, понесли значительные убытки, об экспедиции было объявлено, отступать не годилось. Людей, что могли заменить короля, было достаточно.
Казалось, всё приходит в помощь Владиславу, чтобы освободить его от короны, но слишком поздно.
Из Венгрии прибыл гонец, объявляя о том, что королева в Коморне, окружённая австрийскими советниками, с Цели и Гару, послов венгров, которых отправили к ней из Кракова с объявлением о Владиславе, она приказала заключить в тюрьму. Это было объявлением войны.
Следующие за венгерскими послами к Эльзе поляки: Судзивой Остророг и Ян из Конецполя, узнав, что случилось с теми, предусмотрительно свернули с дороги, ничего не сделав.
Их возвращение вызвало много шума. Несмотря на то, что они были её помощниками и приятелями, королева не могла им простить того, что испугались, доказывала, что они должны были ехать в Коморн, что бы не случилось, и стараться убедить королеву Эльзу.
Снова на несколько дней воцарилась неопределённость.
Король колебался, доказывая, что всё складывалось против экспедиции. Венгры настаивали на своём, а что удивительней, епископ Збигнев держался с ними и доказывал, что было слабостью и позором испугаться и не сдержать слова. Королева Эльза в самом деле решила защищаться силой, но её партия была слабой, король вёл с собой войско, венгры, которые его на трон посадили, также представляли силу, с которой горсть сторонников королевы соперничать не могла.
Однако вся экспедиция, которая недавно казалась победным походом, теперь уже явно предвещала борьбу за корону.
Епископ Сегедынский уверял, однако, что достаточно будет только показаться Владиславу, чтобы всех привлечь на свою сторону. То же повторяла королева-мать, а рыцарство, окружающее короля, требовало как раз войны и чуть ли не радовалось ей.
Весна всё ещё запаздывала. С границы приходили новости об огромных разливах рек, о невозможности там проехать.
Великолепный кортеж, тяжело нагруженные повозки были вынуждены ждать.
В замке, во дворах всё выглядело так, точно завтра должны были во имя Божье пуститься в путь, но даже королева, которая проявляла нетерпение и желала, чтобы сын как можно скорее надел корону, не смела уговаривать выехать.
Весна не приходила.
Тут же услужливые гонцы с границ каждый день приносили новые сведения о королеве Эльзе, которая с Цели Ульрихом, Гарой и австрийцами пробовала оказывать сопротивление и обращалась к помощи императора Фридриха. Утверждали, что Цели в пятьсот коней уже отправился занять Буду для королевы, когда его опередил епископ Шимон Розгон.
Рассказывали, что королева на все стороны рассылала письма, обещания и пользовалась временем, чтобы перекрыть дорогу польскому избраннику. В Кракове об этом громко не говорили, распуская совсем противоположные слухи. Королева и епископ Збышек не меньше знали, что договоры, на которые королева Эльза только для вида согласилась, были ею порваны.