А когда преступление было таким дерзким, наказывали такой смертью, чтобы виновник страдал; правосудие было жестоким.
Немка от страха встала на колени молиться, прося Бога, чтобы ради любви к королеве помог ей, бедной, и спас её.
Если ей придётся погибнуть, чтобы сжалился над её душой…
Среди этой умилительной молитвы, в ночной тишине, прерываемой только доходящим из сокровишницы стуком, вдруг немка возле самых дверей услышала тяжёлые шаги вооружённых людей и лязг оружия. Уже только ждала, когда выломают дверь. Не зная, что педпринять, она хотела бежать предупредить помощников, чтобы остановились; но ей пришло в голову сперва приблизиться к двери, от которой доходил до неё шум.
Затем шум прекратился, снова сделалось тихо.
Коттанерин была очень убеждена, что следствием этого шума были призраки и страх, она снова упала на молитву, давая обет совершить босой паломничество к Марии-Зелл, к чудесному месту, и пока не исполнит этот обет, все субботы, в память этой, спать без перины, благодаря Бога и Богородицу за спасение и заботу.
Затем во время молитвы за другой дверью, со стороны комнаты, в которой спали слуги королевы, послышался такой же лязг и шум.
На этот раз Коттанерин от страха совсем утратила присутствие духа, начала дрожать, потеть, была уверена, что не призрак, не духи, а люди идут, услышав шум, схватить их на преступлении. Не зная, что делать, она ждала только, не начнут ли кричать проснувшиеся девушки. Подбежала к двери, но шум сразу перестал.
Она опустилась тогда на колени благодарить Бога, уверившись в том убеждении, что всё это было нечистым делом сатаны.
Между тем новое беспокойство. В сокровищнице наступила тишина, люди не возвращались, а сквозь не плотно прикрытую дверь чувствовался запах гари и дыма. Она хотела уже идти посмотреть, что делается с помощниками, когда ей навстречу вышел Магиар, объявляя ей, что может быть спокойной, так как замки от двери уже оторвали.
Но в шкатулке, в которой лежала корона, замок был так сильно укреплён, что его ни отпилить, ни сломать было невозможно. Поэтому его пришлось обжигать, и от этого появилась такая копоть и дым, что их повсюду можно было почувствовать.
Стало быть, новая тревога, ещё более горячие молитвы.
Работа над последним замком продолжалась очень долго, наконец достали из шкатулки корону. Нужно было снова прикрепить замки для отвода глаз, а на главной двери опечатать тряпку, как была.
Всё это ещё потратило много времени. Наконец, бросив в безопасное место, где их никто искать не будет, пилы и поломанные замки, Коттанерин с помощником отнесла корону в часовню, в алтаре которой находились реликвии святой Елизаветы, покровительницы королевы. Там из страха за совершённое святотатство бедная немка предложила от имени королевы сделать новую ризу и покрытие для алтаря.
Поскольку взяли из него красную бархатную подушку, разорвали её, выбросили из неё часть перьев, вложили в середину корону и Коттанерин зашила её, как была.
Прежде чем всё это сделали, наступил день, все в замке, включая слуг, поднялись, началось движение. Пора было ехать, чтобы остановиться в Коморне.
Уже в последнее мгновение старая баба их чуть было ненароком не выдала. Вынося корону из сокровищницы, забрали с нею часть сломанного футляра, который остался на полу, и баба подняла его, показывая и спрашивая, что это было.
Этой старухе, взятой из Буды, которая прислуживала девушкам, королева, как ненужной уже, приказала заплатить и отправить её отсюда домой.
С вечера ей уже заплатили, но она ещё суетилась, и этот футляр пробудил её любопытство. Его форма выдавала содержимое, корону.
Коттанерин, от страха снова почти бессознательная, выхватила из её рук поломанные остатки и что есть сил бросила в печь. К счастью, никто не обратил на это внимания, но она уже опасалась оставить тут бабу, чтобы не болтала, и, будто из милосердия к ней, предложила забрать с собой и выхлопотать хорошее место в Сенкт-Мертен.
Наконец уже собирались выезжать. Загружали, выносили, упаковывали сани и карету. Корону в подушке нужно было переносить незаметно. Магиар приказал слуге, который ему помогал, взять её на плечи и поместить в санях, на которых он и Коттанерин должны были ехать. Слуга взял драгоценный груз, а вдобавок накрыл его огромной коровьей шкурой, с длинным свисающим сзади хвостом, который у всех глядящих на отъезд девушек фрауцимер возбудил безумный смех.
Итак, из нижнего замка сани двинулись в Вышеград, но следом за ними бежала тревога, как бы не открыли, что случилось ночью, не выслали погони и не схватили грабителей.
Коттанерин уселась прямо на подушку с короной, хотя ей, должно быть, было не очень комфортно. Ежеминутно она и её товарищи оглядывались и прислушивались, нет ли за ними погони.
Однако же испорченных дверей в замке и беспорядка в часовне не заметили. Несмотря на поспешность, нужно было на полпути сделать привал. Магиар снял с саней подушку и безопасности ради положил на столе перед немкой, дабы не спускала с неё глаз.
На этом не конец.
Уже была тёмная ночь, когда они достигли берега Дуная, напротив Коморна. Там можно было проехать реку по льду.
Они так и сделали, не подозревая, что лёд может не выдержать. На самой середине реки карета, в которой ехали девушки королевы, сломалась.
Крик, тревога, переполох неслыханные. Коттанерин не было дела ни до слуг, ни до Силезской княгини, ни даже до себя, но речь шла только о короне, с таким трудом добытой, с таким нетерпением ожидаемой королевой, от которой по её убеждению, зависела судьба сына. Настоящим чудом никто не утмонул, девушки пересели на сани, корона уцелела[2].
Вот и замок в Коморне, а в окнах свет у королевы, которая молится и плачет в отчаянии. Эльза весь этот день с самым большим беспокойством ждала возвращения служанки, а когда её объявили, приветствовала окриком радости. Ослабевшая, шатающаяся Коттанерин несла своей госпоже подушку!
Волнение бедной вдовы было так велико, что, едва обняв свою верную Хелену, она закачалась и была вынуждена пойти в кровать. Страх и радость ускорили ожидаемые роды. Этой же ночью она родила ребёнка. В комнате царило молчание, и дрожащая мать не смела спросить, исполнил ли Бог её желание.
– Сын! – воскликнули женщины.
Крик радости королевы разлетелся по замку.
– Сын! Король! – повторяли во дворах. – Сын!
Это было освобождение от брака, от неволи.
Архиепископ Денис Шехий в тот же день окрестил его, дав имя Владислава, как бы специально наперекор тому тёзке-избраннику, которого им навязали. Появление на свет сына дало новую силу королеве, которая от имени своего ребёнка решила защищаться до конца… Он принёс с собой войну.
Понимали это венгерские послы в Кракове, которые хотели спешно отбыть с королём в Буду, и, прежде чем Эльза могла приготовиться к сопротивлению, короновать его. Они не ведали о том, что из Вышеграда корона была украдена, и что вскоре младенец должен надеть её на голову, чтобы польский король не мог ни получить её, ни рискнуть выступить против помазанников!
Известно, какое значение придавали в те века освящённым регалиям, к старым коронам, которые приносили с собой благословение и наделяли правом власти над народом.
V
Наконец пришла ожидаемая весна, лёд таял, ручьи бежали, открывалась лазурь небес и с юга прилетали птицы.
Экспедиция в Венгрию под каким-то недобрым знаком, который все чувствовали, хотя никто в этом не признавался, хотела отправиться из Нового Сонча. Там все ожидали короля, который отчасти из-за приёма папского посла, отчасти из-за какой-то необъяснимой задержки, которой сам не объяснил, был ещё с братом в Кракове.
В то мгновение, когда уже собирался оставить родину, хотя рыцарская охота его тянула, задерживали какая-то жалость, тоска и беспокойство.
Два брата, хотя на пару лет у них была разница в возрасте, были так неразлучны друг с другом, почти никогда не расставаясь, так привыкли к одним играм, общей жизни, что теперь при мысли, что их разделят, на их глазах невольно наворачивались слёзы.
Тысячи вещей они могли поведать друг другу и доверить.
Ни любимый его Тарновский, ни другие товарищу не могли заменить Владиславу брата. Казимир чувствовал себя сиротой без него.
Его хотели отправить в Литву, в которой всё кипело, где его ждали завистники и неприятели. Но мать приказывала, родина требовала этого от них, они знали заранее, что их великий сан был самой большой неволей.
В Сонче их уже ждала мать, которая опередила Владислава, чтобы ещё раз с ним попрощаться, епископ Збышек, всё окружение панов, которые оставались, и те, что должны были его сопровождать.
С яным промедлением Владислав выехал из Кракова. На пороге оглянулся на старый замок… это гнездо, в котором рос; потом пошёл на Вавель помолиться, потом прекрасным весенним днём они с маленькой горсткой выехали такие грустные, как если бы на пороге у них закончилась молодость.
Грегор из Санока тоже сопровождал короля. Вероятно, он ещё собирался вернуться в Краков, но ехал погружённый в какие-то чёрные предчувствия. У замковых ворот стояли люди, желающие ещё раз увидеть молодого короля. Там стояла и пани Фрончкова с матерью.
Магистр оставил на время свиту, в которой ехал, и приблизился к ним. Чем более грустным он был, тем всегда меньше делился с людьми тем, что наболело.
Он улыбнулся.
– Я надеюсь, – сказал он с деланной весёлостью женщинам, которые держали платки у глаз, – что привезу из Венгрии красивый гостинец. Люди говорят, что там дорогие камни на дорогах валяются.
– Возвращайтесь только сами, целые и здоровые! – воскликнула Бальцерова, выручая дочку. – А уж гостинца от вас не требуем.
– Бог милостив! – сказал магистр, вытягивая руку, и, кивнув, помчался к уже отдаляющейся свите.
Он вовсе не преувеличивал, в те времена даже такие светлые умы, как у него, поддавались тому всеобщему убеждению, что, когда человеку угрожает опасность, его охраняет Провидение. Редко бывает такое стечение плохих знамений, как перед этим королевским путешествием. Почти ежедневно во время сбора в дорогу не было случая, который бы не отмечался какой-нибудь помехой, препятствием, угрозой.