Лошади короля болели, у людей было какое-то предчувствие и они отказывались от службы, никто охотно не шёл.
На всех тяготела грусть. Только выехав из замка, король с братом увидели издалека гроб на телеге, которая пересекла ему дорогу. Это не ускользнуло от внимания его товарищей.
Правда, согласно народному поверью, гроб и похороны ничего плохого не пророчили, но произвели неприятное впечатление.
Ни король, ни Казимир не произесли ни слова, сделали вид, будто не видели. Они вовсе не спешили.
Едва они в первый день добрались до Велички, Владислав остановился там и задержался. Забыли реликвии, которые король должен был с собой взять, и послали за ними в Краков. На второй день ночевали в Неполомицах, там нагнал их каморник с реликварием. Любимый сокол Владислава заболел и пришлось его оставить. С поникшей головой, с взъерошенными перьями, не желая есть, сидел он, точно дожидаясь смерти.
Королю было так его жаль, что отъезд отсюда до Бохны ускорил. На четвёртый день они оказались в Сончи, который большой был похож на большой лагерь, чем на маленький город. Они надеялись, однако, на гораздо более многочисленный съезд. В замке Владислав узнал, что очень многие из тех, что должны были его сопровождать, до сих пор не прибыли.
Те, на которых он больше всего рассчитывал, отсутствовали.
Королева и епископ настаивали на том, чтобы отряд был по возможности более прекрасным, а те, что могли ему прибавить блеска, не прибыли вовремя имеено потому, что наряжались.
Владислав был чуть ли не рад задержке… так ему не хотелось оставлять родины; но королева-мать, видя это, весело, настойчиво пробуждала в нём мужество и амбиции. Впрочем, королю не позволили думать о себе. Ему навязали назначение губернаторов, каштелянов для городов, товарищей и опекунов для брата.
Владислав рьяно принимал участие в судьбе Казимира и это одно его живей интересовало. О Венгрии не говорил, а когда спрашивали, переводил разговор на другую тему.
Экипировка брата, расходы на путешествие, долг помогать рыцарям, которые шли с ним в Венгрию, вынудили короля – при исчерпанной казне – влезть в долги к епископу Краковскому, который в залог взял землю Спискую.
На это роптали.
Переговоры, приготовление, ожидание запоздавших панов затянули пребывание в Сонче вплоть до четверга, почти до дня Св. Войцеха. Хотя не хватало ещё многих рыцарей, дольше ждать их уже было невозможно. Те, которые опоздали, могли догнать короля в Венгрии.
Помимо того, что двор и войско, которые собирались перешагнуть границу, были такими прекрасными, красивыми и таким духом оживлённые, они могли встать в один ряд с христианскими рыцарями всех стран Европы.
Захудалые, победнее, не так изысканно вооруженные остались на родине. Цвет рыцарства выходил с молодым паном.
Прощание было грустным: король опустился перед матерью на колени, чтобы она его благословила, обнял брата и молча пошёл оседлать коня, который, обычно мягкий и спокойный, приблизиться к себе не давал.
Всё это в торжественную минуту имело значение. Невесёлой была дорога к венгерской границе и Кешмарка, где хотели ждать запоздавших. Там Шимон Розгон, епископ Ягерский, который недавно занял для молодого короля Прешов, прискакал приветствовать в значительном отряде венгерских господ.
Это первое доказательство, что у избранного были друзья, которые его всевозможными силами решили удержать на троне, если не для Владислава, то для епископа Збышка и других, было очень утешительным.
Грегор из Санока, который пытался угадать чувства, какие подбадривали короля, не заметил в нём ни радости, ни даже юношеского оживления. Как если бы предчувствовал, что его ждало, он был постоянно погружён в себя и молчалив.
Ради венгров и для подъезжающих отрядов нужно было задержаться в Кешмарке. В течение всего этого времени молодой пан, послушный кивкам епископа Збышека, обращался, выходил, говорил, что ему советовали, но не показал признака собственной воли.
К вечеру второго дня, когда они ждали опоздавших, а особенно маршалка Рытерского, который нужен был королю, и Николая из Шарлея, неожиданно появился отряд литвинов.
Те днём и ночью преследовали Владислава, дабы выпросить у него как можно скорее выслать брата Казимира в Литву.
Этот отъезд уже был решён, но литвины, Андрюшко, Довойна и Рачко, хотели, чтобы у них во что бы то ни стало был князь, чтобы Михал не сел в Вильно. Они неосторожно, болтливо рисовали состояние Литвы таким плачевным, двойственность, гражданскую войну, чреватую такими опасностями, что даже епископа Збышека это обеспокоило.
Комнату Грегору из Санока назначили недалеко от королевской; он удивился, когда поздно ночью увидел входящего в его тесную каморку Владислава, который уже сбросил одежду и был в одном кафтане.
Лицо молодого пана покрывала ещё более заметная туча.
– Что вы на это всё скажете? – сказал он у порога. – Мы сделали бы лучше, возвратившись назад в Краков, не правда ли? Прошу вас, заметьте, в Литве всё кипит, там кто-то нужен… а меня посылают завоёвывать новое королевство, в котором я не удержусь. Я верю в ум и всегда здравый совет епископа Збышка, но в этом его не узнаю. Один Казимир даже с помощью добавленных ему людей с трудом бы справился в Литве. Он молодой и добрый. Нас бы двоих там не было слишком много. Мне охота бросить эту свою экспедицию и возвратиться в Польшу.
Его глаза блеснули.
– В Польшу! В Краков! Зачем мне отбирать чужое королевство, когда в своём собственном столько было бы дел? – прибавил король, опуская кулаки.
– Милостивый пане, – сказал, поворачиваясь к нему, Грегор, – всё это правда, но приходит слишком поздно. Литве, слава Богу, никакая опасность не угрожает.
Услышав это, король нахмурился.
– Не о Литве идёт речь, – прибавил магистр, – но вам очень жаль Кракова!
– Да! И это я от вас не скрываю, – сказал Владислав порывисто, – и думаю, что и другие это понимают. Да, жаль мне покидать Краков… Я тут чужак… и даже тот благожелательный епископ Шимон, что занял для меня Прешов, не скрывает, что меня здесь ждут противостояние и война. У королевы есть немцы, с ней император, Чехия и значительная часть венгерских магнатов.
– А у вас, милостивый король, будет ещё более значительная, – сказал Грегор, – потому что вы их легко получите.
Отступать слишком поздно! Я так же, как и вы, больше чувствую отвращение, чем склонность к этому завоеванию Венгрии, но вернуться время ещё будет. Сейчас решено выйти в поход, первые шаги сделаны… вы уже на этой земле. Возвращение в Польшу люди объяснили бы страхом.
– Страхом! Я ничего не боюсь, – воскликнул он гордо, – за исключением того, чтобы не идти против своей совести.
Грегор молчал, король прошёлся по маленькой комнатке.
– Вы правы, – сказал он, – рыцарь не должен даже дать заподозрить себя, что он чего-то испугался. Победив врагов, я кину им это королевство под ноги… вместе с их королевой.
Молодой пан сказал это с какой-то горячкой и ещё раз повторил:
– Это могли бы объяснить боязнью. Следовательно, мы должны идти.
Он вздохнул.
– Милостивый пане, – прошептал Грегор, – мы идём только с теми чувствами, какие у вас сегодня, и не сделаем ничего против совести. Венгрия сдалась вам, потому что чувствует угрозу, потому что не хочет, чтобы Германия была над ней; их доверию и милости нужно отвечать… самопожертвованием!
– Большая и горькая жертва, – прибавил король. – Завтра совет… Я надеюсь, со мной будут люди, которых нельзя будет заподозрить в боязни. Я буду молчать… но если они решат, что сперва нужно служить Польше, я послушаю их с радостью… и вернусь.
От одной этой мысли красивое лицо короля прояснилось.
– Магистр! – вздохнул он. – Ах! Если бы можно было вернуться…
Они больше не говорили.
Назавтра епископ Збышек пришёл к королю забрать его на совет. Кроме него, в нижней зале уже собрались: Ян из Тенчина, Краковский воевода, Предбор из Конецполя, Винцент из Шамотул, Пётр из Шекоцин, Рафал из Обидзова, Хинча из Рогова и другие. Довойна со своим товарищем находился там тоже, уже показывая сожаления над состоянием Литвы и необходимость быстрого спасения. Король вошёл не по возрасту серьёзный, молчаливый и занял своё место.
Все замолчали, ожидая, что Збышек откроет заседание, когда король через мгновение заговорил сам:
– Делаю вас судьями того, что кажется мне более срочным. Мы думали, что выбор был согласный; между тем мы всё отчётливей видим, что королевство и корону нужно добиваться оружием. Не лучше было бы подождать, пока венгры согласятся и признают этот выбор, а сейчас вернуться в Польшу?
Он поглядел на присутствующих, которые какое-то время молчали. Епископ Краковский нахмурился.
– В самом деле, я не буду утаивать, – вставил Ян из Тенчина, – что я полностью разделяю это мнение. Тут нас ждёт война… а король, проливая кровь будущих подданных, должен добиваться царствования.
Епископ Краковский не дал ему договорить.
– При королеве горстка смутьянов, все более достойные с нами! – воскликнул он. – Я верю в Бога, что так же, как сдавшийся Прешов, другие города принесут нам ключи.
Ягерский епископ Шимон ручается за это.
За епископом начали говорить другие, потакая ему и утверждая, что отступать было бы позором и разочарованием народа, который доверял Польше и её королю.
Только воевода Краковский и Предбор из Конецполя были на стороне короля. Владислав, раз выссказав свою мысль, больше не говорил. Он слушал, давая только знаки, что, несмотря на мнение большинства, он оставался при своём.
Совет протянулся долго, наконец решительное сопротивление епископа Збышка закрыло его решением, что честь и данное слово вынуждало идти в Венгрию. Судзивой из Остророга, воевода Познаньский, поддержал это мнение, Ян из Тенчина и Предпор из Конецполя замолчали. Король встал, уже не отвечая, и покинул залу заседаний.
Всё же на несколько следующих дней они задержались в Кешмарке. Речь шла о том, кому доверить этот город: полякам или венграм. Польские паны рекомендовали Дзиержку из Влостовиц, епископ Шимон – венгра Николая Перен, за которого ручался. Король был на стороне последнего, находя, что не знакомому со страной, хотя бы храбрейшему рыцарю, такой важный город давать было нельзя.