В день Святого Флориана, патрона Кракова, король со двором и обозом наконец выехал из Кешмарка, такой же грустный и молчаливый, как прибыл туда, может, ещё более грустный.
В Собинове медленный поход задержался снова, потому что там короля нагнал посол недавно избранного папы Феликса V, хотя Евгений IV был жив и правил в апостольской столице. Казалось, что каждый шаг что-то новое задерживает дальнейшее продвижение в глубь страны.
В Прешове праздновали день Святого Станислава. В этот день на королевский обоз упал град неслыханной величины, что в уже встревоженных умах было новым зловещим знамением. Этих знаков становилось больше.
Придворные короля, желая его развлечь, на следющий день по дороге в Розгон уговорили Владислава, который любил соколиную охоту, поохотиться с ними на уток. Тот, кто первый подал эту мысль, королевский любимец Ян, сын Сонка из Сеннова запальчиво помчался с соколами к реке… и утонул.
Об этом не осмелились сказать королю, который был привязан к нему, но и скрыть было нельзя. Пришлось задержаться на дороге в Виздове для торжественных похорон, на которых находился сам король, более грустный, чем когда-либо.
С каждым днём поход становился менее весёлым, а все невольно чувствовали, что их охватывает какая-то тревога и беспокойство. Одним из тех, кто никогда не переставал шутить и смешить других, был известный своим неисчерпаемым юмором Винцентий из Шамотул, каштелян Медзирецкий. Серьёзный муж, уже зрелый, сам никогда не смеющийся, отважный и невозмутимо хладнокровный, у него был такой способ выражения, что самых грустных побуждал, хоть временно, улыбаться. Его также добавляли королю, чтобы иногда брошенным словом молодого пана взбодрить; но это немного помогало.
Дорога вела в Буду, которой вскоре надеялись достичь, когда новости о походе графа Цели с вооружёнными людьми, чтобы её занять, произвели панику среди венгров, сопутствующих королю. Шимон, епископ Ягерский, Винцентий из Шамотул, Ян из Сиенны, Войницкий, Анджей из Тенчина и значительный отряд венгров должны были поехать вперёд, чтобы обеспечить себе обладание Будой.
Так почти не было дня без какой-нибудь тревожной вести, помехи, задержки и причины для отказа от поездки. Король сносил это терпеливо, но все видели, что он всё больше был погружён в себя и ехал только из-под палки.
Один Грегор из Санока, которому король всё рассказывал, знал, что он терпел и как мужественно это переносил.
Оставшиеся при нём венгерские паны постоянно и лихорадочно говорили о с минуты на минуту ожидаемой в Буде коронации, убеждённые, что этот торжественный обряд неразрывным узлом свяжет молодого короля со страной.
В канун Троицы Владислав прибыл в Эгер и остановился в замке. Там, как всюду по дороге, для приветствия вышел значительный отряд магнатов; но, несмотря на их усилие, чтобы показать радость, Грегора из Санока, как других, поразило то обстаятельство, что были очень смущены и точно разгневаны.
Между прибывшими и теми, которых нашли в замке, начался какой-то шёпот, и менее опытный глаз мог заметить, что всех тревожила какая-то плохая новость.
Грегор из Санока угадал худшее, то есть захват Буды графом Цели; когда уже более или менее освоился с языком мадьяров, потому что с лёгкостью усваивал любой язык, он услышал что-то о коронации… Один из венгерских панов, с которым он подружился в дороге, только они расположились в замке, влетел к нему бледный, со сжатыми кулаками.
– Я вижу, что опять для нас случилось что-то неблагоприятное, – сказал ему Грегор, – говорите откровенно, чтобы в необходимости я мог приготовить к этому короля.
Венгр поднял руки вверх и начал с живостью, свойственной своей крови, во весь голос кричать:
– Случилось! Случилось, чего на свете никто не мог ожидать и предвидеть. Слушайте! Тот, кто рассказывает, знает это от прямого свидетеля! Королева Эльза выкрала венгерскую корону и в Белграде короновала едва трёхмесячного ребёнка. Этот негодяй, кардинал Дионисий Шеи совершил обряд! Ребёнку принёс присягу граф Цели!! Но что стоит эта коронация и присяга… мы потопчим её ногами.
Венгр был в ярости. Грегор из Санока принял новость, думая о короле. Кража короны, коронование сына позволяли Владиславу отступить. Он колебался – идти ли с этим к королю, или сдать на других объявление о случившемся, когда уже каморник звал его к нему.
Молодой король стоял у открытого окна с сияющим лицом. Он был один, потому что известие о коронации всех от него оттянуло. Они пошли расспрашивать, совещаться. Поляки были возмущены, венгры метались от сильного гнева, угрожая преступникам, а особенно Гаре, которому была поручена охрана короны.
– Магистр Грегор! – воскликнул король почти весело, когда увидел его. – Мне кажется, что на этот раз нас венгры отпусят, потому что мы им не нужны. У них есть трёхмесячный коронованный король, а если они хотят венчать меня на царство, корону я не достану, потому что её украла королева.
Король говорил это почти с детской радостью. Грегор стоял, как обычно, довольно холодный.
– Почему вы не радуетесь со мной? – спросил Владислав. – Очевидно, что ловкая женщина закрыла мне дорогу к трону, за что я ей благодарен. Можем теперь возвращаться.
При этих словах вошёл Ян из Тенчина, который в Кешмарке голосовал за возвращение в Польшу. Он был очень красный, взволнованный и гневный.
– Нет, возвращаться уже не время! Можно было оттолкнуть предложенную корону, но сейчас мы должны вернуть украденную для вашей чести. Из того, что слышал и видел, я убеждён – прибавил Тенчинский, – что то, что в убеждении королевы может вам помешать, как раз поможет и приобретёт вам сторонников.
– Воевода, – ответствовал Владислав, – вы прекрасно знаете, что мне не нужна эта корона.
– И можете от неё отказаться, – прибавил Ян из Тенчина, – но сейчас её следует вернуть.
Дверь была открыта, вошёл спутник короля, Марчелли, с пылающим лицом, бьющий себя в грудь.
– Королева наступила на нашу честь, – воскликнул он, – так же как раньше нападала на нашу вольность. Но мадьяры не отдадут независимости, право распоряжаться своей судьбой и чести. Того, кого мы выбрали, мы коронуем! Вернём корону, хоть бы Вышеград пришлось обратить в пепелище и кучу руин!
Тут же за Марчелли кучно и шумно шли другие венгерские господа, почти забыв о почтении к королю, так горели гневом и местью.
Все повторяли за ним:
– Женской прихоти мы не поддадимся! Кардинал архиепископ ответит нам за это. Гара должен отдать голову! Графам Цели мы не позволим командовать нами.
Король молча принял все эти заявления, не благодарил за них, не объявил, что думает. Только ночью в замке кое-как успокоились. Владислав, который надеялся, что коронование сына королевы изменит мнение епископа Збигнева и Совета, убедился, что все согласно голосовали за то, чтобы не отступать.
Грегор из Санока, который уже ушёл в свою комнату, думал, чем это всё закончится, хотел, чтобы молодой король обрёл желанную свободу. Это королевство надевало на него кандалы… и до сих пор поило только горечью. Тот же венгр, который первым принёс известие о коронации, вошёл уже более или менее спокойный, но более мрачный, чем когда-либо, объявляя, что некто, прибывший из Буды, поведал, что якобы палатин Ваврынец отказывался сдать замок в Буде, ставя условия, которые никоим образом нельзя было принять.
Всегда терпеливый магистр Грегор, услышав это, наконец вспылил:
– В самом дел, – сказал он, – это вам чести не делает, что притянули нас сюда обещаниями, которых сдержать не можете. Скорее в короле и в нас, что его любим, таким поведением вы вызовете неприязнь, чем добродушие. Вы дали нам корону, которой, как оказывается, у вас не было; вы бросили нам пыль в глаза своими обещаниями, не имея силы их сдержать. Судите сами.
Венгр схватил говорившего за руку.
– Подождите, – сказал он, – вы убедитесь, что то, что мы постановили, осуществится. Женская хитрость и людское коварство ставят для нас препятствия, но… сын королевы царствовать не будет.
Сказав это, венгр выбежал.
Что делалось у магнатов, которые закрылись и долго шумно совещались, а потом ночью нескольких венгров отправили в Буду, в польском лагере не знали. Только невозмутимо объявили, что в четверг до Троицы король должен торжественно въехать в Буду.
С Грегором молодой пан в течение нескольких дней избегал беседы, лицом и поведением показывая, что поддаётся необходимости, не меняя своего мнения. В глазах рисовалась усталость, оскорблённая гордость и нетерпение.
Объявленный торжественный въезд задержался до субботы, до кануна Св. Троицы, потому что нужно было ещё вести переговоры с палатином Гедреварой о сдаче замка. Ждал король это до субботы, и только в этот день вместе со двором он поплыл на корабле по Дунаю в Буду.
На Сыканьской горе его ждали кони и люди, высланные вперёд.
Весь город высыпал принимать избранника, и это мгновение могло хоть отчасти наградить за всё, что Владислав испытал в этом утомительном путешествии. Монастыри, духовенство, мещане, хоургви костёлов и цехов вышли приветствовать.
Бесчисленная толпа покрывала прилегающие холмы и улицы, ведущие к замку Сигизмунда.
Владислав слез с коня, чтобы поцеловать реликвии и крест, кивнул кричащему ему народу и, снова взобравшись на коня, с огромной свитой поехал в замок.
В воротах города, разделившись на три отряда, стояли те, которых король выслал вперёд, чтобы заняли Буду. Первый из них был в полных доспехах и состоял из отборной, лучшей шляхты и панов, другой представляли их спутники, тоже в доспехах, с арбалетами, третий – из одной молодёжи в шишаках, с инкрустированными щитами, снабжёнными отверстиями.
Все они, опустившись на колени перед королём, отдали ему честь.
Через открытые настежь ворота замка в Буде, великолепно построенные и украшенные императором Сигизмундом, Владислав в свите своих панов и рыцарей въехал в будущую столицу. Делая вывод из окриков толпы, из натиска венгерских магнатов, из признаков почтения, можно было заключить, что молодого короля приветствовали там как желанного опекуна и защитника, который принёс государству помощь и союз с рыцарской Польшей. Но более внимательный глаз, проницательный ум, которые могли пробить внешнюю оболочку, легко разглядели бы за ней мутное дно непостижимой, таинственной темноты.