– И Гуниады! И Гуниады дал себя обвести вокруг пальца! – вставил кардинал, и через мгновение добавил: – Разумеется, что и мы едем в Шегедын.
Он поглядел на декана, который лёгким кивком головы согласился на всё.
Быстро наступал вечер, в помещении становилось всё темнее… слуга принёс свет и вместе с ним, скорее вкатился, чем вошёл, полный мужчина огромного роста, лицо которого, восточного выдающегося типа, с чёрными большими глазами, отмечало больше хитрости, чем ума. Легко было угадать, что он считался очень хитрым и мудрым, но действительно ли его могли так называть, приходилось сомневаться. Обхождение очень смиренное и в то же время будто добродушное выдавало желание походить на просточка.
Был это грек, которого знали под именем Аркадиуша, служивший разным людям, а в данный момент деспоту Расцию.
Кардинал, великий знаток людей, давно его уже оценил и соответственно обходился с ним. Лицо Цезарини в предвидении того, что прибывший будет угадывать на нём мысли, приняло выражение равнодушного спокойствия.
Аркадиуш, после низкого поклона оглянувшись на Ласоцкого, вздохнул и, потирая руки, сказал:
– Я пришёл спросить ваше преподобие, потому что я ни о чём не знаю и беспокоюсь. Расходится весть, ложная, может, о мире. Не идёт ли к этому?
На лице кардинала не дрогнул ни один мускул.
– О мире? – повторил он. – Ничего не знаю. Откуда эта новость.
– Слух, – сказал Аркадиуш, – его якобы привёз гонец от воеводы Семиграда и деспота.
– А что о нём говорят? – спросил холодно, но с некоторой заинтересованностью Цезарини.
– Говорят, что, пользуясь расположением султана, который заплатил семьдесят тысяч дукатов за Челубея и много людей потерял… Гуниады и деспот склонили его согласиться на очень хорошие условия.
– Что же ты называешь хорошими условиями? – улыбаясь, спросил кардинал.
Аркадиуш внимательно посмотрел ему в глаза и, пожимая плечами, сказал:
– Говорят о хороших условиях, но я, я их не знаю. Но… разве король, господин наш милостивый, в котором горит такой пыл к бою, согласился бы на них?!
Цезарини пожал плечами, прикидываясь равнодушным. Он обратил всё в шутку.
– Кто знает? Если бы султан Амурат покинул Адрианополь и со всей своей ватагой вернулся в Азию…
Аркадиуш отвечал принуждённым смехом, но его глаза не сходили с кардинала.
– Ваше преподобие, – сказал он, – а что бы вы сказали о мире?
– Я, мой Аркадиуш, – ответил кардинал, – по призванию, как духовное лицо, человек мира. Всё зависит от того, чем его нужно купить.
– Этот слух до вас ещё не дошёл? – спросил грек.
– До сих пор ничего не знаю, – сказал Цезарини.
– Однако кажется, что какие-то письма пришли от Гуниады к здешним панам, – понижая голос, добавил доверчиво гость, который, не смея сесть, стоял в униженной позе. – Венгры достаточно хотят мира. Война всех утомила, казна исчерпалась… Короля вызывают в Польшу, возможно, он будет вынужден туда поехать, потому что в Польше беспорядки. Казна также исчерпана, потому что молодой господин разбрасывает по-королевски, а прежде чем города заплатят установленный налог…
Аркадиуш задержался, желая добиться какого-нибудь ответа от кардинала; но глаза у Цезарини были опущены, рукой он перебирал по столу и казался таким равнодушным, словно это дело его ничуть не интересовало. Грек, который решил его расспросить, не остановился на первой попытке.
– Вашему преподобию приписывают, что хотели новой экспедиции и разгрома турок. Что же будет, если дойдёт до мира? Смешался бы весь порядок и приготовления пошли в никуда. Жаль!
Спрошенный кардинал даже не посмотрел на грека, но, глядя на стену, ответил:
– Те, кто приписывает мне, что я желаю войны, не ошибаются… дитя моё. Я бы на самом деле предпочёл видеть турок, выбитыми из Европы… но даже заключённый мир никогда не вечен. Что теперь говорить о недостигнутом? Я ничего не знаю…
Обескураженный Аркадиуш вздохнул и обратился к Ласоцкому, который молча стоял вдалеке.
– Отец, – сказал он, – вы, кто всё знает, должно быть, уже об этом слышали?
– Я был занят экспедированием бумаг в Польшу, – отчеканил Ласоцкий, – никого не видел.
– Гонцы прибыли, потому что я их сам видел, – прибавил Аркадиуш.
– Значит, это незамедлительно выяснится, – закончил декан.
Разочарованному греку не оставалось уже ничего другого, кроме как сменить тему разговора. Он перевёл его на нейтральный предмет и, постоянно следя глазами за кардиналом и деканом, ничего не добившись от них, должен был уйти.
Цезарини в этот вечер, под предлогом болезни, не вышел в покои к королю. Не хотел даже показать излишнего любопытства, беспокойства и поспешности.
Новость о прибывших письмах разошлась уже по всему двору, а Цезарини не подал признака жизни. Ласоцкий слушал, ничего не говоря.
Одним из первых узнал о предполагаемом и наполовину уже заключённом сильным Гуниады перемирии Грегор из Санока.
Для него эта новость была очень благоприятной. Он боялся экспедиции против турок, на которую возлагали такие большие надежды… он с радостью бы увидел короля в Польше. Надежда на перемирие обрадовала его, боялся только влияния кардинала и жажды войны Владислава, и дрожал от беспокойства.
В этот день он раньше, чем обычно, пошёл в королевскую спальню, так хотел с ним увидиться. Короля там ещё не было, несмотря на то, что было время, когда король обычно ложился. Не скоро послышались его быстрые шаги и оживлённый разговор с сопровождающим его Гратусом Тарновским.
Король вошёл неспокойный и унылый. На пороге он попрощался с товарищем и, увидев Грегора, направился прямо к нему. Он был бледный и взволнованный.
– Ты знаешь! – воскликнул он. – Ты слышал! Гуниады заключил мир с турками.
Он заломил руки.
– Все наши самые прекрасные надежды брошены в грязь!
Никогда в другой раз не будет уже такой возможности уничтожить мощь нехристей! Стремления кардинала, усилия Палеолога, обещана помощь всех христианских государей. И воевода Семиградский, мой лучший вождь, этот настоящий герой ведёт нас к тому унизительному договору с этим жестоким разбойником. К трактатам с неверными! Стыд и позор!
Этот выкрик магистр выслушал спокойно и, дав королю остыть, медленно начал:
– Я в этом не вижу ничего такого для нас неудачного и, упаси Боже, позорного. Я бы скорее радовался такому концу, если условия мира выгодные.
– Любой мир теперь – погибель и позор! – прервал король. – Вся Европа обратила на нас глаза и на меня возлагает надежды. Могу ли я подвести ожидания и оказаться малодушным?
Грегор немного помолчал.
– Мой король, – сказал он, специально затягивая с ответом, – вы слишком порывисто это всё принимаете. Вся Европа кормит вас обещаниями, хвалебными письмами и лестью и за вашу кровь даёт красивые слова. Где же эта обещанная подмога и эти обещанные денежные субсидии? Прислали нам гостку бродяг, которых стыдно держать в лагере, и скрывать их было нужно. Поляки и венгры одни сражались. О немецких и итальянских крестоносцах нечего вспоминать… На будущую экспедицию не дадут больше.
– Ты ошибаешься, – прервал король.
– Дай Бог, чтобы ошибался, – сказал Грегор. – Нескольколетний мир дал бы время уладить польские дела, постепенно и сильно приготовиться к окончательному походу.
Гуниады – муж отважный, внимательный, осведомлённый о силе, с которой мы должны сражаться… Кардинал наверняка будет подстрекать к войне, я в своей совести советую мир и молюсь за вас… если он будет справедливый и достойный… не отталкивайте его.
Он сложил руки, в которых держал книжку с молитвами, и стоял так перед королём, глядя ему в глаза.
Владислав казался слегка взволнованным, но вскоре к нему вернулось настроение, с которым пришёл, тоска по славе, по войне, по тому рыцарскому ореолу, которого желал.
– Ты хорошо знаешь, – воскликнул он, – чем можешь меня сломить. Ты напоминаешь мне о Польше и о первом долге в отношении её. Ты видел сам, ты был свидетелем, что я хотел его исполнить, что хотел ехать, что решил…
– А кардинал это одним словом обратил в ничто! – вставил Грегор.
– Не кардинал! Все, все меня умоляли, чтобы я остался – ответил Владислав. – Эта экспедиция должна быть решающей и последней.
– Судьбы войны переменчивы, – сказал магистр грустно. – Самые большие надежды подводят. Если мир возможен, король…
Тут Грегор опустился на одно колено.
– Умоляю вас.
Владислав схватил его за плечи.
– Мой Грегор, дорогой отец, – сказал он. – Ты знаешь, я не завишу от себя. Всё-таки отец наш, Палеолог, королевы, князья требуют этого от меня. Это честь для меня и для всей Польши.
Грегор почувствовал, что в эти минуты настаивать было бы напрасно; он опустил голову, раскрыл книжку, начал искать вечерние молитвы. Король также не возобновил разовора, но было заметно, что брошенные Грегором слова не упали на твёрдую землю.
На следующее утро венгерские паны, которые получили письма от воеводы и деспота, после совещания торжественно и в большом количестве вошли к королю, требуя аудиенции. Кардинал заранее знал о том, что в Буде не было почти ни одного человека, который не радовался бы надежде на мир… миру, который хотела сама Турция!
Уже то, что они его желали и просили его, льстило гордости… а внутреннее состояние страны наказывало этим воспользоваться. Кардинал, в связи с таким единодушным требованием рассудив, что ни в ком не найдёт поддержки, кроме как в Ласоцком, сделал загадочную физиономию… показывал себя нейтрально.
Все знали, что он подстрекал к войне, что обманывал обещаниями выслать флот, который должен был охранять на море и не допустить, чтобы подкрепления из Азии прибыли к туркам; поэтому он не прикидывался, что изменил мнение (этому никто бы не поверил), он сделал вид сломленного, побеждённого и поддающегося преобладающей силе человека.
Король, увидев, что даже кардинал сопротивляться не думает, заколебался.
Венгерские паны, прибыв в большом числе, красноречиво и горячо выразили согласно своё м