нение, чтобы мира не отвергать. Страна была изнурена, была голодной, измучена войной, а он славы имел досыта.
На это посольство, говорившее настойчиво, король не мог ответить иначе как согласным молчанием.
Канцлер и другие просили, чтобы Владислав немедля отправился в Шегедын, куда должны были прибыть турецкие послы. Они так склоняли к поспешности, так горячо требовали, что сопротивляться было невозможно. Кардинал, который до сих пор брал голос и готов был бороться с противниками, несомненно, посчитав их число, молчал. Его сумрачное лицо, искривлённое чуть ли не какой-то насмешливой улыбкой, стояло как немая угроза над собравшимися.
Предоставив венграм много объяснять, в чего польские паны не вмешивались, стоя в стороне, король вставил только:
– Помните, что турки славятся хитростью и коварством. Быть может, они нас обманывают надеждами мира, чтобы задержать наши военные приготовления. Если даже нам придётся ехать в Шегедын, то не иначе как отправив часть войска, которое у нас готово, чтобы стояло в поле и грозило им вторжением.
Кардинал первый раз сильно поддержал короля.
– Самая простая осторожность и разум советуют это, – сказал он. – Нужно ехать не раньше, чем выйдет войско. Если мир действительно должен быть, оно его очень деятельно поддержит.
Венгерские паны, увидев, что король ставил это как условие, поглядели друг на друга и согласились. В свою очередь король не противился путешествию в Шегедын.
На первый взгляд гораздо легче, чем ожидали, венгры, добившись того, что хотели, видя, что кардинал молчит и даже не пытается сопротивляться, не могли понять, как это случилось.
До сих пор Цезарини не проявлял такой умеренности.
Выходя с аудиенции от короля, один из хорошо знакомых Грегору магнатов, встретив его во дворе и зная, что магистр был с итальянцем не в лучших отношениях, смеясь, начал хвалиться одержанной победой.
– Ты знаешь, отец, произошло чудо! – крикнул он королевскому капеллану. – Кардинал изменился. Мы одержали неожиданную победу.
– Вы думаете? – прервал с иронией магистр. – Не радуйтесь заранее и не доверяйте. Этот человек, когда молчит, более опасен, чем в разговоре. Пока он тут проживает, верьте мне, он пан и он вас всех преодолеет, если не разумом, то хитростью.
– Но король едет в Шегедын! – воскликнул венгр.
– А мир ещё не заключён! – шепнул Грегор. – Скажу больше… если бы был заключён, я и этому не доверяю.
Магнат нахмурился, но, ударив рукой по сабле и выругавшись на своём языке, сказал:
– Один против всех? Ничего не сделает!
Так они разошлись.
Король, сломленный требованиями венгров, вынужденный трактовать о мире, опасался встречи наедине с Цезарини, оправданий и сожалений, которые не могли его обойти.
Когда после ухода панов, они вместе с ним вошли в ближайшую комнату, король был так смешан и унижен, что не смел глядеть на кардинала. Цезарини, который хорошо владел собой, в первый момент не показал ничего, кроме грустного смирения.
– Я падаю жертвой, – сказал он, – моей веры в венгров, но надеюсь, что сумею очиститься. Увы! Слишком опрометчиво, слишком поспешно я поручился, что мы выйдем в поле! Я уведомил об этом папу, герцога Бургундского, венецианцев и генуэзцев, которые спешат нам на помощь с флотами. Ужасное, позорное разочарование для меня, но я пожертвую его Богу! – добавил он покорно.
Король, проникнутый этой болью, старался его утешить.
– Ничего ещё не случилось, – сказал он, – ничего, может, не будет. Вы знаете мои чувства, знаете, что я готов… но…
Кардинал прервал, дав знак рукой, что может ему не говорить.
– Терпения… да, ваше величество, эту бурю нужно переждать, мы их не убедим. Сейчас мы молчим, смотрим, ждём.
Я стану жертвой, меня провозгласят лжецом и легкомысленным, но время это исправит, прояснит и очистит меня.
Кардинал сложил на груди обе руки, поднял глаза к небу, вздохнул и сделал такую гримасу, что казался настоящим мучеником.
Взволнованный король крепко обнял его.
Намеченная поездка в Шегедын не терпела задержки. Паны, опасаясь, как бы ей что-нибудь не помешало, сразу взялись за приготовления. Войскам дали приказ поспешно следовать к границе, двор приготовился к путешествию. Король сам просил Цезарини, чтобы не покидал его, кардинал также собирался его сопровождать. Польский двор, молодёжь, некоторые из панов, Грегор из Санока, декан Ласоцкий, все ехали за король.
В Шегедыне ждали венгры в очень большом количестве, все, которым было важно, чтобы мир действительно был заключён.
Это время, которое прошло с первых гонцов воеводы Семиградского до съезда в Шегедыне, кардинал использовал очень осторожно, но ловко. Публично он вовсе не выступал против трактатов. Когда его спрашивали, он только сожалел, что венгерские дела вынуждали к этому шагу, который мог быть в Европе, в мире сурово осуждён. Где заходил разговор о мире, начатый в присутствии более многочисленных свидетелей, Цезарини вовсе не принимал в нём участия. Покрывал себя многозначительным молчанием.
Наедине с польской и венгерской молодёжью он с сильной жалостью говорил, что у рыцарей вырывали славу, которой оно могло покрыть себя. Он горячо выступал, а так как его слово действовало на умы, к которым с удивительной ловкостью всегда применялось, они уходили от него более горячие, с горечью в душе, с неприязнью к начальству, которое дало себя деньгами и призрачными выгодами соблазнить к позорному шагу.
Действуя только тайно, Цезарини публично против переговоров ничего не делал… был бездеятельным свидетелем приготовлений к ним. Всех, а больше всего Грегора из Санока это поведение кардинала заставляло призадуматься.
Магистр Грегор вовсе не скрывал, что хотел для короля мира, и поддерживал его всякими силами. Ласоцкий был так же замкнут и молчалив, как тот, который им владел.
В молодом короле шла борьба. Магистр, располагающий его доверием, потому что не перед кем он так не открывал душу, как перед ним, лучше всех знал, что делалось в этой молодой, непокорной душе. Вечером он порой находил его на тихой молитве, со слезами на глазах.
Одного дня он сдавался необходимости, на другой возвращался к своим терзаниям и желаниям.
– На полдороге к цели… закрыли мне её! Сломали судьбу… такое прекрасное будущее навеки погублено.
– Мой король! – воскликнул Грегор. – Тебе нет двадцати лет… с татарами и турками ты сможешь сражаться в собственном государстве и прославиться. Этот мир – это перст Божий! Кардинал ослеплён… я не обвиняю его, потому что знаю, что он сам готов из жизни сделать жертву; но его расчёты ошибочны, вера в помощь легкомысленна, он слишком пренебрегает врагом.
Король непередаваемо страдал.
Несколько дней ожидали турецких послов. Уже было известно, что во главе посольства будет стоять грек, ренегат, о котором говорил Аркадиуш, отрицая знакомство с ним, якобы знал только понаслышке, но другие утверждали, что два земляка были в тайных отношениях.
О нём ходили слухи, как об очень хитром и ловком человеке. Отвращение заранее вызывало то, что, переходя на турецкую службу, он отрёкся ради неё от Бога и принял мусульманское вероисповедание.
Грек, навстречу которому вперёд выслали для безопасности маленький отряд, добавив Аркадиуша как переводчика, шествовал в сто коней, богато и великолепно наряженных и навьюченных. Десятка два янычар, ради пышности отряда, добавил ему султан.
Все жители Шегедына высыпали, чтобы поглядеть на этот въезд, который состоялся в молчании, но с великой торжественностью. Согласно обычаю, уже от границы, турок сопровождали, обеспечивая их провизией, назначая гостиницы, а в Шегедыне их ждали опустевшие дома и жирные бараны, которыми должны были подкрепиться.
Турки везли для короля дорогие подарки, несколько красивейших коней, материи, разные ткани и драгоценности.
На следующий день назначена была первая аудиенция.
Для грека Родокоса и тех, что должны были представиться с ним королю, заранее послали, по восточному обычаю, и у нас сохранённому, соболевые шубы, покрытые шёлком, и дорогие одежды, надев которые, они должны были справить посольство.
Молодой король принимал турок на троне, окружённый первейшими панами своего двора… во всём монаршем величием. Рядом с троном держали хоругвь, обнажённый большой меч, скиптр и панские атрибуты, стояли венгерские урядники.
Грек, одетый по-турецки, сверху в шубе, которую ему подарили, опустился перед королём на колени и кратко приветствовал Владислава. Он начал с того, что его государь готов заключить мир с соседом.
Родокос имел внешность непривлекательную, был чёрный, его глаза беспокойно бегали, движения имел дивные и компенсировал гордостью, чувствуя, что, должно быть, казался гнусным. Из его лица не много можно было вычитать, косой взгляд напоминал взгляд диких зверей, в устах было что-то плохое. Он попеременно унижался до избытка, потом словно припоминал, от кого и с чем прибыл, и заносчиво вырывался.
Только после этой большой аудиенции начались переговоры с назначенными венгерскими панами о мире. Турок так был склонен к миру, что почти без спора отдавал все завоёванные в Расции замки, часть Албании деспоту… хотел только оставить за собой Булгарию.
Присутствующий там деспот Расции Ежи, который больше других получил выгод от этого послушания турок, бросался на колени, умолял, заклинал, чтобы не оставляли такой счастливой возможности вернуть крепости и оборонительные замки, которые некогда вкусили много крови, а сейчас их можно было бесплатно вернуть. Венгерские паны также горячо настаивали на мире.
Кардинал смотрел издалека, слушал, хмурился, но против общего течения не мог выступить. Не хотел напрасно сопротивляться и быть побеждённым, а чувствовал, что не победит.
Кроме самого короля, который с грустью принимал эти условия, не в состоянии отрицать, что они были выгодные, кроме кардинала и декана, все, казалось, согласно радуются этому миру, который был заключён на десять лет.