– Всё-таки мы уже не напрасно шли, раз Шумон и Петреч захватили по дороге.
– Ну, и Варна сдалась, – вставил Пётр из Латошина, – но это всё ничто, если завтра с ними не справимся.
– У короля самые радужные надежды, – начал Завиша, – только беда, что у него от седла на ноге нарыв образовался, от этого ему будет тяжело на коня сесть, с Божьей помощью, однако, он не думает обращать на это внимания.
Такой отрывистый разговор продолжался, а наступала ночь. Среди темноты можно было увидеть только отдалённые и близкие огни, рассыпанные по чёрному пространству.
Небо прояснялось, ветер прекращался. Группа возле шатра постепенно начала расходиться.
При раненом остался только, словно прикованный тоской, Грегор из Санока.
– Я чувствую в сердце необъяснимую боль, – сказал он тихо, – когда гляжу на нашего молодого государя, невинного барашка, выданного в жертву этой дичи за свою доброту и большое сердце. Не могу защититься от плохих предчувствий.
– Но! – живо ответил раненый. – Я такой великой опасности не вижу. Нас, может, не много на эти бесформенные толпы языческой черни, но любой из наших хорошо вооружён и сойдёт за нескольких. Лишь бы мы их в первом столкновении сломили.
– Да, и не устремились за преднамеренно убегающими, потому что это их трюк, – сказал магистр, – но у нас сердца горячие, желание сильное и в бою человек теряет память.
Но пора идти в шатёр, – заключил Грегор, подавая руку раненому. – Тепло накройтесь и спите, если можете.
В королевском шатре ещё горел свет. Магистр вошёл в него. Король сидел, вытянув больную ногу, но с радостным лицом. Кардинал лежал рядом с ним, у него было нахмуренное лицо.
– Не выношу, – говорил он, – этих филинов, что везде прилетают с плохим предсказанием и портят самые мужественные сердца. Что из того, что турки уже показались перед нами? Следят за нашими движениями, но первыми не решатся на нас напасть.
– А мы, зная, что они так близко, могли бы завтра вытерпеть? – сказал король. – Пора биться в поле. Солдат от похода больше устаёт, чем в бою.
– Из огней заключаю, – вмешался прибывший Грегор, – должно быть, у них значительная сила.
– Они пустыми идут и лагерь всегда широко расставляют, – прибавил Цезарини и встал с сидения. – Посмотрим, что завтра окажется.
Следующий день был погожим и ясным. На рассвете кардинал отслужил святую мессу. Воздух был спокоен, всходило ясное солнце.
В лагере было так, словно к стычке не готовились, началось обычное движение. Однако командиры объезжали табор и отряды. Велели надеть доспехи и приготовить коней, когда на краю лагеря, со стороны гор послышались крики.
Прибежала челядь, крича:
– Турки идут… уже, уже наступают!
Король тут же выскочил из шатра, забыв о распухшей ноге, и сел на коня.
Гуниады ехал уже в авангарде, слева от своих.
Со всех сторон кричали:
– На коня! На коня!
Затем прибежал Ватробка и спросил короля, прикажет ли он окружить войско табором повозок.
– Табор нас закроет, – сказал король, уже следуя в авангарде. – Пусть повозки останутся с тыла. Люди, не прячась за повозками, будут лучше сражаться. Вперед! Вперёд!
Сказав это, Владислав закачался, такую боль почувствовал в ноге, и Гратус из Тарнова схватил его за руку, чтобы не упал. Но он тут же поднялся, пересилив минутные страдания, и хотел ехать, когда другие его задержали. Подъехал на коне Гуниады и, увидев, что Владислава мучается от боли, закричал, что он сам будет командовать войском, а король с отрядом своих пятидесяти неотступных должен был стоять посередине, между рядами и таборами.
В это время земля начала греметь и по кивку Гуниады полки построились полумесяцем.
Слева у Дзевинского озера заняли место пять хоругвей венгерских рыцарей, которыми должен был командовать сам Гуниады. Посередине оставили место для короля с его свитой, который как раз собирался, надев свои самые красивые доспехи и самые великолепные одежды, потому что для войска бой – это праздник, и должны были для него нарядиться как на свадьбу или для гроба.
Справа, за хоругвью короля строились польские подкрепления, за ними – чёрная венгерская хоругвь, полк Шимона из Розгона, епископа Ягерского, бан Славонии со своими, церковная рота Цезарини, а справа в степи – хоругвь Святого Станислава с епископом Варадыны.
С тыла поставили повозки, которые запрягали, чтобы могли следовать за войском.
Времени для построения было достаточно, потому что тот обещанный неприятель показался только тогда, когда солнце уже клонилось к полудню. До сих пор в воздухе было очень тихо, а небо ясное и чистое.
Король уже стоял на своём месте, окружённый юношами, как вдруг с запада ударил по отрядам сильный, как молния, ветер, и все хоругви которые были подняты над ними, порвал и прижал к земле. Ни один из тех, кто их держал, не смог противостоять силе этого урагана.
Только одна хоругвь, Св. Георгия, при короле, около которой стояли люди Завиши, выдержала, но порванная.
В долине было достаточно сухих кустарников и карликовых деревьев. Из-за них сначала начали показываться спрятавшиеся турки, а во главе лучший отряд пеших янычар с огромными копьями и арбалетами.
На правом крыле при хоругви Св. Станислава под крик и визг дикарей, которыми они добавляют себе смелости, начался первый бой. Это как раз были самые слабые полки епископа и с ними папские солдаты кардинала, которые не выдержали сильного напора.
Вся эта кучка, когда среди них возникла паника, бросилась бежать в сторону Галаты, между морским проливом, озером и горами к Румелии.
Командующий их тщетно пытался остановить. Часть турок, бросая за беглецами дротики и копья, пустилась в погоню в заросли и горы. Также Валахия, поставленная поблизости, увидев, что она одна, ушла с поля боя и беспорядочно разбежалась во все стороны.
Практически чудом хоругвь Св. Владислава удержалась с горсткой наиболее храбрых, в помощь которой кардинал Юлиан и бан прибежали в несколько сотен коней. Там сосредоточилась вся битва. Часть турок преследовала беглецов, другие стремительно нападали на хоругвь, но там нашли отчаянное сопротивление.
Когда это случилось, король какое-то время стоял в центре, ещё с той надеждой, что после первого столкновения бой может стать для него более удачным, но его нетерпение и запал едва могли остановить окружающих. Командующие заклинали, чтобы берёг себя для решительной минуты.
Однако уже было невозможно его сдержать; когда увидел окружённой хоругвь Св. Станислава, он пришпорил коня и вслепую бросился в ту гущину сражающихся, а за ним – верные товарищи.
Грегор из Санока, который вместе с другими духовными лицами и двором стоял с повозками впереди, издалека увидел его движущийся позолоченный шлем и как гром падающий на нехристей.
Королевский отряд с такой стремительностью упал на плечи турок и устроил в них такую резню, что отряды их пошатнулись, согнулись и начали убегать.
Вдалеке был виден король, который их преследовал, среди той когорты молодёжи, которая летела за ним с поднятыми мечами. С тыла осталась хоругвь Св. Владислава, которой король хотел спешить на помощь, всё ещё осаждённая громадой турок. Поэтому он вернулся, чтобы её оборонять, и тут ещё магистр видел его победителем. Но с гор и кустов текли всё новые толпы турок, поле уже было ими усеяно, на поле боя проталкивалась новая толпа.
Свои и враги смешались в большую массу, среди которой стада верблюдов, дикие кони, люди и трупы сбивались в сражающиюся кучки, потому что и те, что лежали поверженные на земле, подрезали коням ноги, хватали всадников за стремена.
Среди крика, рычания и ржания, хруста брони, свиста стрел уже ни голоса командиров, ни призывы своих никто не мог услышать.
Король, который, до сих пор победно сражаясь, пугал перед собой всех и клал трупом, вдруг оказался среды пеших янычар, закрытых, как стеной, большими щитами, среди града стрел, которые пробивали даже железные доспехи. Они неустанно сыпали ими с ближайших холмов, из-за кустов.
Грегор из Санока, который для лучшего обзора взобрался на высоко нагруженный воз, увидел короля ещё продирающегося через эти гущи и толпы, но из его рыцарей всё чаще кто-нибудь шатался и убывал.
Позолоченные шлемы падали и исчезали. В течение одного короткого мгновения казалось, что можно было ожидать победу. Грегор воздел к небу обе руки. Затем полки, которые должны были поддерживать короля, заколебалась на месте и рассыпалась как нить бусинок, когда нить, на которую они нанизаны, лопается. Гуниады ещё шёл за королём.
Испуганный магистр закрыл глаза, а когда их открыл, уже ничего не увидел вдалеке, кроме густой толпы янычар и турок, разбегающихся в погоне во все стороны.
В лагере всё задрожало… люди потеряли присутствие духа. Некоторые хватали коней и, взобравшись на них, мчались вслепую как безумцы, не глядя, куда, врагу под мечи.
Грегор из Санока тоже потерял сознание, ноги под ним подкосились, в глазах потемнело, в груди спёрло дыхание.
Его отрезвила брошенная на лицо вода и возглас королевского слуги, который обслуживал его коня; но Грегор ни понять, ни услышать не мог. Как ребёнок он дал схватить себя, посадить на коня и повести сам уже не знал куда. Он только слышал за собой, вокруг, шум боя, свист стрел в воздухе, стоны умирающих, потом глухое рычание и шум, потом ветер, шелестящий в ветвях деревьев.
Когда он пришёл в сознание, почувствовал, что лежит на земле, среди растительности, а над ним стоял на коленях верный Петрек, окровавленный, и поил его принесённой в ладонях водой.
Наступила ночь… а с ней тишина и темнота; после шума битвы, после безумного побега, которым руководил Петрек, поддерживая ослабевшего на коне, она казалась могильным сном. Грегор уснул, думая, что от душевной боли навсегда закроет веки.
Его разбудил утренний холод и Петрек, который стоял над ним с конём и торопил его продолжить побег к Дунаю.
Послушный ему магистр встал и сдался