— Ладно уж Кажется, я всех друзей распугал, никаких дел вроде не осталось.
— Кончай! Мне твоя биография на хер сдалась. Гони ее вон, Стретч.
Барт бросил трубку. Он присвоил себе право ползать по моей жизни как мокрица. Три года изучая историю Европы, я усвоил одну вещь: бунты проистекают от несправедливости. Я решил стоять насмерть.
К полуночи мы закончили, и я сидел с Паоло, обсуждая меню на выходные. Сэди за стойкой бара листала журнал.
— Чего домой не идешь?
— Меня подвезут.
— Симпатичный?
— Официанты-итальянцы в твоем вкусе?
Меня кольнула ревность. Вспомнилось, что Генри говорил, будто она свалила вчера вечером с каким-то официантом. Слишком быстро я становлюсь неравнодушен, нельзя так.
— Девятнадцать лет, пресс как стиральная доска.
— Это дело наживное.
— И с большим членом.
Она снова зарядила свой гнусный хохот. Паоло улыбнулся из национальной солидарности.
Я отвернулся, стараясь не злиться. «Твою мать. Не удивительно, что повсюду в Европе считают, что снять английскую бабу проще простого».
— О-о-о! Что я вижу! Гордость англосаксов под угрозой! Паоло, ты как считаешь, англичанку легко снять?
Паоло лукаво ухмыльнулся:
— Это! Нормально. Не легко, нормально.
— Так, давай вернемся к меню, Паоло.
Сэди вновь углубилась в «Эль», «Мари Клер», «Кошечки с хлыстами», или что она там читала. Эти журналы давно пора привлечь к ответственности. С какой стати они перешли от пропаганды женской гигиены к ее противоположности? «Анальные исследования!! С помощью вибратора!!!», «Трахаешься с коллегами?!! Почему не со всеми сразу?!! Почему бы не снять это на видео?!», «Пусть он спустит тебе на лицо!! Это дешевле косметики!!!» Существует предел, и бабские журналы через него давно переступили.
Когда мы с Паоло закончили, Сэди уже вышла из ресторана, но ее хахаль так и не приехал.
Я запер двери и опустил стальные жалюзи. Сэди стояла на краю тротуара, посматривая то вправо, то влево. Я перешел на другую сторону улицы, где припарковал свой «кавалер». Мне было больно от того, что даже Сэди, которую я, возможно, больше не увижу, понимала, что я потащусь по городу на этой развалюхе.
— До завтра, Сэди. Желаю удачи.
Я сам не понял, зачем сказал «желаю удачи», — просто так вырвалось.
— Пока, Фрэнк.
Я завел машину и под тарахтение мотора прикинул балл Сэди.
Очки за и были под сомнением, но все равно она набирала только 23 или 27. Сначала, благодаря связи с Люси, я подумал, что Сэди может оказаться на высоте по , однако выяснилось, что ее отец съехал вниз из учителей (куда уж ниже?) в мелкие фермеры. Он содержал одиннадцать разнокалиберных тварей и огород в одну сотку. Зиму они перебивались на тушеной капусте и пустой похлебке. Мизерный рейтинг Сэди вставал на моем пути непреодолимым препятствием. Я завел себе правило, золотое непреложное правило, никогда и ни за что не иметь дела с людьми, у которых рейтинг ниже моего.
Остановившись перед светофором, я заглянул в сигаретную пачку. Оставалось всего две штуки. Проделав нехитрые расчеты, я пришел к выводу, что для спокойного сна мне потребуется новая пачка, и развернулся, взяв курс на бензоколонку в Лавендер-Хилл. Мне предстояло опять проехать мимо «О’Хара». Сэди перед рестораном больше не было. Значит, кто-то ее все-таки подвез. Почему-то хотелось, чтобы этим кем-то оказалась женщина.
И тут я заметил ее на автобусной остановке, на другой стороне улицы. Я подъехал к тротуару, опустил стекло и помахал ей рукой.
— Эй, так никто и не приехал?
Она не ответила, только еще раз посмотрела на дорогу.
— Тебя подвезти?
— Спасибо, Фрэнк Я сама.
— Ну, как хочешь.
Она поколебалась.
— У тебя точно не будет неприятностей с Бартом?
— Нет. Ничего страшного. Разберусь.
Она пересекла улицу и присела на корточки перед окном, облокотившись на опущенное стекло и положив подбородок на руки.
— Не знаю, что бы я без тебя делала.
Я сжал ее руку. Под рукавом прощупывались кости — прямо как сложенный зонтик.
— Садись, я тебя подброшу.
Она посмотрела на часы.
— Хрен с ним. Поехали.
Такой поворот событий несказанно меня обрадовал, я угостился сигаретой и поставил запиленную кассету «Доорз», которую записал лет десять назад.
— Кто такие?
— «Доорз».
— Старье. Мне нравится.
— Вовсе не старье, у классики нет возраста.
— Естественно. Мой папа точно так же говорит о Джонни Матисе.
— А сколько тебе лет?
— Двадцать три года. А что?
— Просто так спросил. Куда ехать-то?
— Ах да. Баттерси-бридж, напротив муниципальной застройки.
Очко из графы долой.
Я спросил, сколько ей лет, потому что в последнее время был увлечен разработкой теории о невозможности моногамии, и возраст в моих построениях играл важную роль. Моя Теория Диапазонов гласит когда вам шестнадцать, вы мало внимания обращаете на женщин, которые старше вас больше чем на пару лет, за исключением звезд телевидения и кино. Ваша Совокупность Отбора включает в себя всего лишь 5 % женского населения. Но к тридцати годам вам нравятся все женщины моложе вас, вплоть до шестнадцатилетних, однако в наше время эффективных диет и косметической хирургии вы начинаете замечать достоинства и тех, кто старше вас. С каждым годом вашей жизни в нижней части добавляется новый диапазон женщин, но при этом в верхней, возрастной части одним диапазоном не становится меньше! Этот ключевой момент придавал теории неопровержимую силу. В тридцатник, даже если провести верхнюю черту на женщинах сорока лет, ваша СО все равно составляет около 30 % от женской популяции. Конечно, после шестидесяти дела начинают идти под уклон. СО переваливает за 50 %. Если исключить тех, кому меньше шестнадцати или больше семидесяти (что крайне рекомендуется), может статься, что почти 80 % женщин, которые вам встречаются, попадают в вашу СО. Никакие добрые намерения не устоят перед искушением такого порядка. Моя внезапная, хоть и не полная капитуляция перед прелестями Сэди еще раз наглядно продемонстрировала сермяжную правдивость Теории Диапазонов. Один пожилой, утомленный жизнью американец как-то заметил насчет зрелых мужчин и молодых женщин: «Дерзай, пока можется!» Верная, хотя и неприятная мысль.
Сэди жила в одном из высоких викторианских домов у Баттерси-бридж, напротив серых коробок муниципальной застройки, которые грязными линкорами маячили в зловещем желто-зеленом свете. Когда мы приехали, было уже четверть второго, но Сэди все равно пригласила меня на чай. Мне хотелось выведать про нее побольше, и я согласился.
Старый дом, похоже, просто взяли и поделили на отдельные комнаты. К заросшим грязью стенам привалились два велосипеда, лестница была захламлена кипами старых газет и переадресованной почты в официального вида конвертах. От дома несло сыростью и кухонным зловонием. Сэди снимала комнату на втором этаже. Комната у нее была меньше моей и выглядела безысходно зачуханной.
Узкая кровать, застеленная оранжевым махровым покрывалом, треснутая раковина да крохотный стол. Кроме двух черных чайных чашек, пепельницы с окурками и массивного бесформенного нейлонового мешка, который, очевидно, заменял Сэди платяной шкаф, ничто не указывало на то, что в комнате кто-то живет. Настольная лампа под пластмассовым абажуром светилась желтым зловещим накалом. За стеной на всю громкость бухал джангл[32]. Я опустился на кровать, и она пронзительно взвизгнула. Сэди взяла чашки и потопала по лестнице наверх, где, надо понимать, находилась общая кухня.
Я закурил «Страйк», размышляя, какой же была ее прежняя квартира, если она согласилась жить в этой. Какой доход у студентов-педагогов? Три тысячи в год? В неделю выходит по пятьдесят фунтов с хвостиком. Вряд ли квартира обходилась дороже тридцати фунтов в неделю, значит, на еду и развлечения за вычегом денег на сигареты оставалось двадцать или даже десять фунтов. Не густо. Намного меньше, чем у меня, и это — дурной знак Я посмотрел под ноги и заметил под кроватью пачку листов бумаги. Вытащив листок наугад, я обнаружил шарж на себя — в виде лорда Байрона, развалившегося в шезлонге. Она хорошо схватила мою бесцеремонно-барскую позу.
Вернулась Сэди с чаем. Я помахал рисунком:
— Ты не это собиралась мне показать?
— Ха! Похоже, я лажанулась. Нет, пока не собиралась.
— Неплохо вышло. Ты точно передала мой отвислый зоб и пораженческий вид.
— Ты показался мне похожим на Стэна Лаурела.
— Я здесь больше похож на Оливера Харди[33].
— Я его как раз имела в виду — толстого такого. Пардон.
— Поздравляю!
— Не стоит благодарностей.
Сэди села рядом. Тишину нарушала только сотрясающая дом музыка — бум-бум, киши-ки-ши-киши-киши-киши, бум-бум. Атмосфера начала густеть. Мне показалось, что в ней стали проскакивать сексуальные разряды. По правде говоря, мне было не до этого. Возможно, я слегка потерял голову, но пока еще не впал в пошлость. А что может быть пошлее, чем подвезти коллегу по работе домой и тут же ее трахнугь? Мне вдруг захотелось уйти. Сэди смотрела на меня с улыбкой, приподняв медные бровки. Я уставился в чашку. Жидкость в ней была бесцветная и слегка пенилась. Я перевел взгляд на Сэди, теперь она уставилась в чашку. Бум-бум, киши-киши-киши-киши-киши, бум-бум.
— Ла-ла-ла-ла, — грустно и вполголоса подпела Сэди.
Как меня только угораздило попасть в пьесу Стриндберга? Я и не в ид ел-то ни одной. Надо уходить, пока она не начала рассказывать истории про свое босоногое детство где-нибудь в Котсуолде, где им приходилось отгрызать яйца у чужих баранов, чтобы прокормиться.
В коридоре зазвонил телефон. Сэди вскочила и пулей вылетела из комнаты, не забыв прикрыть за собой дверь. Она вернулась через полминуты, на ходу стаскивая с себя блузку.
— Остолопы. Это Гаэтано звонил с мобилки. Я ему дала не тот адрес. Ждет на улице, обозлился немного.