Мэннион и Бернард пришли вместе, Мэннион — в солидной тройке и розовой рубашке, Бернард — с длинными, как у «металлиста», волосами, с головы до ног облаченный в черное. По университету я помнил его чудаком-губошлепом в коричневых замшевых туфлях, болотного цвета вельветовых брюках и твидовом спортивном пиджаке. Интересно, сознавал ли он собственную нелепость? Я сильно сомневался.
С Чарльзом Мэннионом за последние десять лет я встречался раз шесть или восемь, и он неизменно приводил меня в священный трепет. Ему было пятьдесят пять — самый расцвет жизни, он был высок и ходил, выпрямив спину. Как и Том, он был броваст, скуласт и обаятелен, и от него исходило ощущение сдерживаемой энергии, чего о Томе не скажешь. Когда Чарльз открывал рот, не оставалось никаких сомнений, что его будут слушать.
Чарльз не входил в число самых-самых, однако в национальной лиге знаменитостей был далеко не последним. Проработав политическим корреспондентом десять лет, он неожиданно получил должность главного редактора в «Эксис» — американском журнале о политике и финансах, который начали издавать в начале семидесятых Еще через три года он перестал писать и перешел в менеджмент и финансы, превратив «Эксис» в фирму, исправно приносящую прибыль штатовским хозяевам. В восьмидесятых под их началом он стал издавать серию журналов о путешествиях и бизнесе, которыми было хорошо украшать кофейные столики. Журналы шли нарасхват у быстро растущего класса лондонских недорослей, давно разучившихся читать книги, но все еще считавших важным появление на людях с модным изданием. Любому, кто видел его дом в Глостершире и сверкающий DB6[41], сразу становилось ясно, что этот человек не бедствует. У Мэннионов также было и семейное состояние, но Том, но обыкновению, скрывал сумму. Мне никогда не приходило в голову считать баллы Чарльза, однако, пожимая его руку, я быстренько прикинул:
86 — с ума сойти. Ни у кого, с кем я встречался, не было балла выше. Из-за недостатка информации я даже чуть-чуть снизил балл за и , хотя знал, что Чарльз женат вторым браком и жена на десять лет моложе его, за что можно было уверенно ставить балл выше 5.
Я вспоминал о Чарльзе, сидя под Рождество на графской кровати в окружении его неотразимых преуспевающих детей, которые одаривали друг друга «Кругами» и «Картье»[42]. Потом я вспомнил, как проходило Рождество в нашей семье: квартиру, арендованную в Ормстоне, Уигэне или Крюи[43], Отца с большой буквы (бизнесмена, который пошел «другим» путем), вручающего подарок — упаковку из десяти бутылок «Гамлета»[44], и отца с маленькой буквы, мрачно намыливающего веревочную петлю.
Не успев поздороваться, Чарльз бросил:
— Не знаю, сказал ли тебе Том, но у нас всего полчаса.
Его слова сбили мне весь настрой. Выходит, он и понятия не имел, как и кто организовывал встречу, наверное, все шло через секретаршу. Я-то надеялся, что он мысленно заранее оценит мою кандидатуру. Встреча со мной оказалась для него наименее значительным в череде сегодняшних событий — так, лишняя помеха перед действительно важными делами.
Говорил в основном Бернард. Он расписывал издание как «новую парадигму журналистики, сделавшую вывод, что интеллектуализм и потребленчество в посттэтчеровской Англии более не противоречат друг другу». Вывод был в принципе верный, но не способствовал развитию беседы. Мой язык оставался на привязи почти все полчаса, я только кивал, по-обезьяньи одобрительно гукая в ответ. Я заказал себе плотный завтрак и сгорал от стыда — они взяли только тосты. Словно поймал момент, чтобы пожрать на халяву, но им, видимо, было все равно.
Весь монолог Бернарда был построен на втаптывании в грязь любого другого журнала, хотя бы отдаленно способного составить конкуренцию его собственному. Мне доводилось читать некоторые из них, и у меня не сложилось четкого мнения ни за, ни против, но я на всякий случай соглашался. Особенно доставалось всем изданиям, где работал раньше сам Бернард. Очевидно, он не принимал в расчет свой собственный вклад в насаждение безвкусия, пошлости и банальности.
Когда тридцать минут почти истекли и я начал беспокоиться, не перепутал ли я цель встречи, Мэннион взглянул на часы и спросил напрямик.
— Хорошо. А что можешь дать нашей компании ты?
Мой рот был набит хлебом и кровяной колбасой, которые пришлось быстро глотать, театрально двигая бровями, извиняясь лицом и покашливая для приличия. Накануне ночью, лежа в постели, я заготовил небольшую яркую речь, но теперь осознал, что она плохо вяжется с содержанием беседы. Я стушевался и брякнул совершенно невпопад:
— Да, я полностью согласен с Тейлором. Идея действительно фантастическая, и я был бы рад принять участие в ее осуществлении.
Мэннион был слегка озадачен.
— Машины ведь ваша стихия, не так ли?
— О-о, еще бы. Я очень люблю машины. Очень люблю.
— Сейчас где?
— A-а, на улице стоит — «кавалер» у меня, серия «икс», я зову его «дофин в крапинках зари»[45].
Мэннион явно ничего не понял.
— В смысле, мой кавалер — мой рыцарь.
Бернард кашлянул, прикрыв рот тыльной стороной ладони. Я почувствовал, что надо добавить что-то еще.
— Хопкинс. «Пустельга».
Лицо Мэнниона омрачила тревога, но она быстро рассеялась, когда принесли счет. Бернард сидел, откинувшись в кресле, с безразличным видом.
Мэннион расплатился хрусткими — я успел заметить — бумажками и сказал, что перед Рождеством уезжает в отпуск на три недели и что решение мне сообщат.
На выходе Бернард обернулся и заметил:
— Неплохой скачок из местной прессы, основы только подтяни.
Он подмигнул и щелкнул пальцами.
«А по морде, мудило?» — подумал я, радостно улыбаясь Тейлору и энергично помахивая рукой.
Выход первого номера намечался на апрель, так что с ответом тянуть не будут, однако ждать решения, затаив дыхание, не стоило. Официальные собеседования не для меня. Мои лучшие качества проявляются в ходе затяжной пьянки один на один.
Дома я стал готовиться к обеденной смене в «О’Хара», то есть завалился с сигаретой и пультом от телевизора на диван.
Сэди увижу только вечером. От мысли о дне, прожитом без Сэди, в груди возникала пустота. Как быстро это случается. На торжестве в честь яичников Люси мой защитный механизм отказал именно в тот момент, когда я решил, что Сэди — не для меня. Уже тогда теплое, гаденькое влечение зашевелилось под бронезащитой от госслужащих и рыжих. Теперь же меня просто били судороги. От одной мыли о Сэди возникала эрекция-стеклорез, а мозги превращались в розовый супчик Я старался выбросить Сэди из головы, окунаясь в волны пастельных, гладко текущих утренних телепрограмм. Надо поберечь эмоции для грядущего уикэнда великого примирения у Тома.
Мне нравятся дневные телепрограммы. От них веет надеждой, что все еще может перемениться к лучшему. На моих глазах гомункулуса в дешевой серо-синей одежке превратили в светского льва, он заплакал, когда его повернули к зеркалу. На другом канале садик, заваленный старыми матрацами и металлоломом, обернулся парком с фонтанами восемнадцатого века. Вся работа была проделана за полчаса. Под конец показали хозяйку дома, тридцатилетнюю работницу социальной службы, она взлетала на качелях и раз за разом повторяла: «Хорошо, ах как хорошо».
До меня дошло, в чем сила — в алхимии. Она превращает шлак в золото. Мне бы оно тоже не помешало. Как бы мне только к телевидению при мазаться?
В голове незамедлительно родился некролог:
В возрасте 76 лет скончался Фрэнк Стретч, почетный профессор сравнительного литературоведения Кембриджского университета, бывший председатель Королевского телевизионного общества.
Фрэнк Стретч поздно влился в академические и телевизионные круги — он возобновил свое образование в возрасте тридцати лет, в 1996 году. После опубликования докторской диссертации «Семь иных видов двусмысленности» Фрэнк приобрел популярность как ведущий ток-шоу на ночном канале для интеллектуалов, а также в течение двадцати лет вел высокооплачиваемые разделы в «Дейли телеграф» и «Радио тайме». Благодаря радикальным, безжалостным обзорам современной политики, искусства и культуры он стал любимцем словоохотливых слоев населения.
Фрэнк всю жизнь продолжал публиковать серьезные научные работы, среди них знаменитый трактат о влиянии телевидения на литературные формы — «Отражение Медузы».
Личная жизнь Фрэнка вращалась вокруг Мэри, его подруги с университетских времен, и протекала спокойно, размеренно и счастливо. Телесериал о Руперте Мердоке «Изобильное дело», подготовленный Фрэнком для канала «Би-Скай-Би» по случаю смерти Мердока в 2008 году, многие называли агиографией[46], однако, как заметил в отповеди критикам сам Фрэнк, «в наши времена агиография неплохо оплачивается».
Фрэнк мирно почил во сне в построенном семьдесят лет назад коттедже близ Сент-Ниотса. Его жена и трое детей также работают на телевидении.
Любимец словоохотливых слоев населения оттолкнулся от хозяйского обеденного стола, издав гортанный мятущийся рык: «С пребольшим удовольствием принимаю ваше предложение».
О боже, боже.
Пять фунтов
В пятницу перед уик-эндом у Тома я свернул дела в «О’Хара» пораньше, приехал домой, четыре часа смотрел детские передачи по телевизору и потом собрался за девять секунд. В восемь сел за руль, планируя остановиться по дороге поесть какой-нибудь дрянной еды и прибыть в имение Мэннионов к полуночи. На «диско» с кондиционером, как у Люси, до места можно было добраться часа за полтора, на хекающем «кавалере» — за два с половиной часа. Я протолкнулся на М40 у Актона около 8.30 и тут же оказался в пятничной пробке. Десятки тысяч людей ползли на выход из города, точно угрюмая колонна каторжников — прошли пять метров, остановились, прошли три метра, остановились. У них даже сложились свои грустные песни-псалмы: «О господи, когда это кончится?» и кулаком по рулю; «О господи, когда же мы сдвинемся с места?» и голову в окно, посмотреть, что за препятствие впереди. Я был прикован невидимой цепью к фургону с рекламой тортов и надписью, от которой отдавало Прустом: «Мы сохранили вкус к хорошему торту». Кое-как мы доползли до Аксбриджа, где нас помиловали, и скорость увеличилась до 65