Билл не проявлял особого участия, но и не пытался использовать материалы дела в интересах обвинения. Когда мы подошли к двери его дома, он сжал мое плечо:
— Если тебе нужна смена обстановки, можешь оставаться у меня, сколько захочешь.
Не успел он закончить фразу, как я почувствовал себя виноватым. Ведь именно на этот результат я и рассчитывал, жалуясь на непутево проведенное Рождество. Я не оставил Биллу никакого выбора. Надо будет отблагодарить его, как только смогу.
Во время ужина на душной кухне я вспомнил, что Билл в письме говорил о троих детях, но пока я видел только двух — проказницу Дебби и барабанщика Бена. Когда мы вернулись, Сью заперла детей в гостиной с телевизором, и меня так и не представили их младшему сыну Мюррею. Флэш, вздрагивая, дремал у плиты.
— Надеюсь, тебе нравится баранина, мы берем мясо у соседа-фермера, баранину мало кто ест в наши дни, но я на ней выросла, и Билл тоже ее любит по воскресеньям, правда, Билл? Кстати, вспомнила: завтра надо будет съездить в магазин, у нас припасы кончаются, и в школе надо с утра быть, Джон готовится к проверке, детей рано придется поднимать, я оставлю их в библиотеке, путь Джоанна заберет Мюррея прямо оттуда, да, правильно, подвезите меня в восемь, если можно, я уверена, что Фрэнк найдет чем заняться…
Билл вновь погрузился в угрюмую задумчивость. Он отправлял еду в рот, не отрывая взгляда от тарелки. Сью с лихвой заполняла все паузы в разговоре. Она поведала, что работает секретаршей в местной начальной школе, и немедленно оседлала, как показали несколько следующих недель, свою главную тему:
— Нам было бы намного легче, будь у нас вторая машина, Билл мог бы приезжать и уезжать, когда ему захочется, я бы могла отвозить Мюррея в Олдеберг, разобравшись с Беном и Дебби. Я говорила с Джоном, он разрешил, я могла бы оставаться подольше, если надо что-нибудь закончить, компенсируя потерянное время, и не приходилось бы злоупотреблять добротой Джоанны. Хотя она не возражает…
— Сью, мы на эту тему, кажется, уже говорили.
— Но когда мне нужно вернуться домой пораньше, сразу вспоминается, разве не так? Потому что неудобно…
— Не так уж неудобно.
— Да. Но и не идеально, иногда кажется, что за пару сотен фунтов мы могли бы…
— Сью. Хватит уже.
Она неохотно замолчала. Я с трудом составлял картину из обрывков. Почему Мюррей не может ходить в ту же школу? Я уловил, что с этим вопросом связаны какие-то затруднения, о которых они могли говорить только окольными путями, и не стал допытываться.
Сью набралась храбрости:
— Видишь ли, Фрэнк, у нас раньше была вторая машина, старенькая «аллегро», я на ней ездила, но в прошлом году ее пришлось продать, у нас было туго с деньгами, и если честно, эта свистопляска так и не закончилась, ну как жить здесь с одной машиной, никуда пешком не дойдешь, автобусы в Хай-Элдер не ходят, да и с какой стати, если они ходили бы, мы бы были единственными пассажирами, да и Мюррея каждый день в Олдеберг невозможно возить, ведь правда? Когда Билл по выходным уезжает на рынок, я здесь с ними одна как на острове…
Билл покачал головой:
— Думаю, Фрэнку это все неинтересно.
Я чувствовал растущую неловкость. Сью, казалось, хотела назначить меня третейским судьей, роль которого я вовсе не собирался на себя брать. Людей нельзя травить сказаниями об исчезнувшей «аллегро», уж больно они грустные. Сколько они могли выручить за машину? Восемьдесят фунтов? Это ж насколько «туго» должно быть с финансами? Я представил себе, как ужасно быть бедным, и не просто бедным, а с тремя детьми, да еще с талантищем, не имеющим экономической ценности. Удивительно, как Билл только не воет волком от горя и злости?
После острой баранины с запашком мертвого дикого животного Сью отпря вилась укладывать детей.
— Извини, Билл, что я тебе сразу все не рассказал.
— А что бы ты мог сказать?
Билл посмотрел на меня глазами в красноватых прожилках и развел руками в знак прощения.
— В шахматы?
— Давай.
Билл выложил на стол массивную доску и фигуры.
— Сам сделал.
Стильные, но простые фигурки вокруг основания были украшены полосками цинка, поля на доске были сделаны из двух сортов матового металла.
— Как., красиво.
Биллу, видимо, надоел мой ограниченный словарный запас.
— А я думаю — говно говном.
По части шахмат я не силен. Сделаю три хода — и уже хочется предложить ничью. Меня бы совершенно устроил договор, по которому ни одна из сторон не теряет лицо. Мой ранний стиль игры, взявший на вооружение лихую тактику Каспарова — он как-то раз сказал: «Ну, как ходят фигуры, я немного знаю», — позволял побеждать Мэри, но не спасал от людей, которые во время игры не ели финики, не делали себе маникюр и не звонили бабушке.
Билл играл медленно, но, как мне показалось, умело. Несмотря на кошмарные вопли наверху, где Сью пыталась загнать детей в постель, он не отвлекался от доски и, сделав ход, всякий раз докучливо утвердительно хмыкал. За полчаса он побил меня четыре раза. Сью, наведя наверху подобие порядка, вернулась на кухню и смотрела на нас из дверей. Билл не отрывался от доски. Мы начали пятую партию.
— Ой, извините, не хотела вам мешать.
Несколько минут она напевала что-то бессвязное в другой части дома. Затем принялась греметь чем-то в шкафу в прихожей. Билл нахмурился и чуть повернул голову, но ничего не сказал.
— Ладно, мальчики, пожалуй, я тоже пойду, — прочирикала она из прихожей.
После минутного молчания — мы продолжали играть — на лестнице раздались грузные шаги Сью.
Деньги
Я договорился с Биллом, что буду платить ему за постой по 40 фунтов в неделю. У меня появилась норка, из которой меня не так-то просто было выгнать. Деньги для Билла значили слишком много. Чем больше он посвящал меня в свои финансовые дела, тем больше я понимал, какой я счастливчик Вот пример. Билл не только ничего не мог продать, но еще и попал в ловушку обесценившейся недвижимости. Коттедж он приобрел в конце восьмидесятых, когда яппи первой волны вздули цены, покупая себе загородные дома про запас Потом они расползлись по своим виллам, и в начале девяностых коттедж потерял треть стоимости. Вдобавок Билл умудрился получить ссуду с нулевым депозитом, после чего трындец наступил полностью и окончательно.
Если Биллу удавалось продать хоть одну мебелюгу в месяц и выручить четыреста фунтов, это считалось удачей. Деньги уходили на покупку древесины, металла, инструментов, обслуживание машины, остатки выплачивались в счет погашения ссуды. Недостающие деньги вносила Сью. Еду для всей семьи они покупали на детское пособие.
Если между ними случался разговор, то лишь о деньгах. Тема денег постоянно подбрасывала головоломки, ужом пролезала в мозги и свивалась там кольцами. Каждые несколько дней деньги решительно отодвигали в сторону все остальные темы: то близился день рождения кого-нибудь из детей, то Бен разбил окно в гостиной, то Дебби требовалось платье для школы. Для Тома и Люси деньги были пушистым шарфиком, в который они кутали свои носы, для Билла и Сью — куском брезента, которым они латали прорехи в своем бытие. Временные меры приносили больше вреда, чем пользы, не оправдывая связанных с ними надежд.
Помимо денег и второй машины мысли Сью ежедневно занимал Мюррей. Когда ему было два года, у него обнаружили отклонения от нормы. Выглядел он очень странно: худенькое тельце и огромная голова со светлыми, почти белыми волосиками. И Билл, и Сью тоже были худые, но жилистые и смуглые как цыгане. Их сын с виду был само спокойствие, редко открывал рот, но, по словам Билла, временами впадал в состояние бесконтрольной ярости и печали, и припадки длились часами. Из-за непредсказуемого поведения его каждый день приходилось возить в спецшколу в Олдеберг. Им говорили, что в один прекрасный день Мюррей может вернуться к нормальному состоянию, но может остаться таким и на всю жизнь — никому не дано этого знать.
Меня поразило, с какой благодушной миной Билл рассказывал мне о Мюррее, это в его-то материальном положении. Понаблюдав за ними с неделю, я понял, что они приняли Мюррея как данность и не травили себе душу. Выбора все равно не было. С Мюрреем Бил обращался терпеливо и даже внимательно, зато к остальным детям относился с почти полным безразличием. Семейство возвращалось домой около пяти на «транзите» Билла всем скопом, даже с Флэшем, который днем околачивался у мастерской. Каждый вечер Сью пережевывала то, что о Мюррее говорили в школе: как у него прошел день — хорошо или плохо, насколько он продвинулся в чтении, сколько раз рвался перекусить шнуры питания и так далее. Билл даже не пытался слушать. Я обычно сидел на кухне, он заходил, наливал себе молока и садился читать газету под трескотню Сью. Мне не привыкать к отцам, занятым только своими делами, но даже мне поведение Билла казалось беспардонным. Сью непрерывно сообщала мужу новости и о других детях: что говорят учителя в школе, с кем они дружат и тому подобные вещи. Билл никак не реагировал. Проговорив с час, Сью выдыхалась и принималась за ужин.
Странно, но дети, похоже, ненавидели ее за болтливость. Пока мать без умолку вещала, Бен не отходил от отца и лишь изредка прерывал материнскую трескотню возражением или оскорблением: «Нет, мам, не ври», «Господи, мам, ты такая спазма», «Не трожь меня, серятина».
Меня это начало раздражать. Однажды, помню, я хныкал перед Мэри о том, что у меня не было настоящей семьи, и она заметила: «Расти в семье — не сахар» (я тогда подумал, что она заимствовала фразу у какой-нибудь американской писательницы-однодневки), но теперь я наблюдал реальную семью, и меня чуть не тошнило. Разумеется, я помалкивал, меня их дела не касались.
Чердак был забит старыми папками с тесемками. В письме Билл говорил, что чердак служит ему кабинетом. Билл еще в школе все время что-то писал, в основном короткие сюрреалистические пьесы, которые читал вслух во время обеденного перерыва. Папки были помечены загадочными надписями: «Наблюдатель 2», «Всякая всячина», «Навес», «Столяр», «Что осталось», «Тефлоновый сейф». На второй неделе я решил в них покопаться. Билл буквально подводил меня к этой мысли, повторяя: «Надеюсь, папки тебе не мешают», «Если они причиняют тебе неудобства, я их уберу», как бы нарочно обращая на них мое внимание. Несколько раз он брал одну из папок и сидел внизу на кухне, что-то в ней черкая, словно делая правку окончательного варианта рукописи. Уходя смотреть телевизор или читать газету, он оставлял папку раскрытой, как бы предлагая мне спросить, что в ней. Я не спрашивал. Несколько лет назад Том показал мне набросок своего романа о краже картин, я расхрабрился и сказал, что роман — говно. А Том ответил, что уже подписал договор с издательством. Я сказал, что подписывать договора много ума не надо, если папочка — владелец долбаного издательства (дешевый прием, к тому же дело не совсем так обстояло). Отношения между нами испортились на несколько месяцев, так что теперь я совершенно не собирался давать оценку заветным мыслям человека, у которого гостил.