Не выходя на Пикадилли, я свернул к центру парка. Земля была рыхлая, осклизлая и черная. Мне показалось, что я стою за кулисами гигантского зеленого театра. Всего в нескольких метрах от меня шумел и играл огнями большой город, но в моем темном закутке я не привлекал ничьего внимания и мог спокойно подготовиться к выходу на сцену. По дороге мне попалась пара скамеек Одна была свободна, на другой свернулась темная фигура. Едва заметная в тусклом отсвете уличных фонарей, она запросто могла оказаться статуей. Я живо вообразил, как по всему Лондону внедряется новая общественная инициатива — повсюду, в подворотнях, парках и под мостами, ставить статуи не тем, кто командовал с капитанского мостика, всяким там Нельсонам, Гладстонам и Черчиллям, а тем, кто облеплял корпус корабля словно ракушки.
Я присел на скамью и, разумеется, закурил. Фигура пошевелилась и подняла голову. Человек внимательно посмотрел на меня, перешел в сидячее положение, погладил густую окладистую бороду и попросил сигарету.
— Пожалуйста.
— Благослови вас бог, сэр. Меня Гордон звать.
У Гордона был поставленный оксфордский выговор. Он протянул мне бледную, женственную руку с каемками грязи под длинными ногтями, напоминавшими пинту «Гиннеса» в негативном изображении.
— Недавно уволили по сокращению штатов?
— Нет.
Мне показалось, что я ответил излишне агрессивно.
— Если люди сидят на здешних скамьях по вечерам, то обычно по этой причине.
— Нет, это ко мне не относится.
— Гм. Несчастная любовь?
— Нет, не совсем.
— Значит, несчастная любовь. Либо одно, либо другое, это всегда так.
— Я же сказал «не совсем».
— «Не совсем» означает «да». Поживете с мое в Грин-парке, сами убедитесь.
Бродяга потянулся, разминая ноги после сна, я посмотрел на его ботинки. Пара толстых шерстяных штанов была надета поверх джинсов.
— Дело не в любви. Просто я кое-кого жду.
— Значит, петушок.
— Кто?
— Петушок Других причин не бывает — увольнение, любовь или петушистость.
— Я не… гей.
— Да ты не волнуйся, жильцы у нас в парке без предубеждений.
— Да не волнуюсь я ни капли. Просто я не гей.
Я не смог сдержать раздражения.
— Что, задело?
— Ни хрена не задело! Просто не гей я, и все.
— У тебя и девушка есть?
— Ну-у… нет, но это не значит, что я — гей.
Бродяга опять потянулся.
— Значит, несчастная любовь.
— Какого хрена! Угощаешь человека сигаретой, а он начинает тебя доставать.
— Извини.
Для забулдыги он был подозрительно бодр.
— Выпить есть что-нибудь?
— Нет, извини.
— Я бы сейчас выпил.
— Как ваш брат только пьет эту гадость.
— Какую гадость?
— Ну, какую… пьете «Тенненте Супер», «Эйч-Эс-Эл»[81] и прочую дрянь прямо с утра.
— Я гадость не пью, наглая морда.
Меня чуть не отбросило назад порывом его гнева.
— Все вы одинаковые, думаете, если спит на улице, значит, скотина.
— Извини, сказал, не подумав.
— Ни хрена не подумав, тут ты прав.
Гордон затоптал окурок, встал и, вытянув руки, сделал несколько наклонов. Я перешел в атаку:
— А у тебя тогда что? Увольнение, любовь или просто пидор?
Гордон посмотрел на меня по-отечески, приподняв бровь.
— По правде говоря, друг мой, и то, и другое, и третье. — Он рассмеялся. — Все три блядских резона и еще кое-что в придачу.
Я тоже засмеялся. Отчего-то я почувствовал теплоту и признательность.
— Пойти купить, что ли, выпивки?
Гордон закинул голову назад и тихо присвистнул.
— А вот это будет правильно.
— Ты что любишь?
— Красное вино.
— Меня тоже устроит, мигом сгоняю.
— Я никуда не тороплюсь.
Я пошел в «Шепард-Маркет», чувствуя, что делаю что-то не то. Еще немного, и он предложит подрочить за пятерку. И я, чего доброго, соглашусь. Однако все сомнения перевешивало ощущение свободы. Его трудно описать, но чувство было такое, что я непринужденно и легко, вместе с ветром, бегу вниз по склону холма. Билл с его притворным безумием, сидящие на его шее Дебби, Бен и Мюррей, долги по ссуде, еженедельные расчеты, кабальный уговор с Бартом, идиотская выходка у Тома, жалкие потуги с Сэди и верная себе, безнадежная Мэри, — я резко выздоровел от них, как от надоедливого гриппа.
В винном магазине купил две бутылки болгарского «Сухиндола», упаковку одноразовых стаканов и двойную пачку «Лаки Страйк». Когда я вернулся, Гордона на скамье не было. Возможно, я ему не понравился и он решил свалить.
— Гордон!
Из-за полосы черных кустов за моей спиной раздался голос:
— Подожди, я сру.
Не знаю почему, но меня чуть не стошнило. В двух минутах ходьбы на станции метро имелся общественный сортир, однако тошно мне стало не от пофигизма Гордона. Внутри меня что-то творилось, а что — я никак не мог разобрать. Ощущение свободы сменилось другим чувством — чувством скольжения юзом. Я открыл первую бутылку и наполнил стаканчики. Подошел Гордон, прочитал этикетку.
— Гм. Балканский товарец.
— Будем.
В слове соединились два смысла — беспечальная надежда на будущее и собственно тост. Мы пригубили вино. Оно было слишком холодное, и воздух тоже был слишком холодный, мы лишь почувствовали, что пьем какую-то жидкость и что у нее вяжущий вкус. Гордон повертел стаканчик перед глазами.
— Такой редкий урожай, сейчас заплачу.
— И терпкость, граничащая с резкостью.
Гордон неискренне посмеялся и повернулся ко мне:
— Ну, а теперь что?
— Что теперь? Доставать болт? Сосать пора?
— Что ты теперь здесь делаешь? Друг-то твой не пришел.
— Должен признаться, Гордон, что я почти в таком же положении, как и ты.
— В каком?
— Пытаюсь вернуть свою жизнь в нормальное русло.
Гордон вытащил сигарету из новой пачки, которую я положил на скамью.
— Я этого не пытаюсь.
Вот черт, он еще загадочность тут будет разводить.
— А что тогда? Валяй, рассказывай.
Он проверил уровень вина в бутылке.
— Пойла надо будет прикупить.
— Еще на час хватит.
Гордон зыркнул на меня горящими глазами.
— До тебя, видно, еще не дошло.
— Что не дошло?
— Сколько у тебя денег?
Мне не хотелось называть точную сумму, еще решит ограбить.
— Десять-пятнадцать фунтов.
И это было недалеко от истины, у меня оставалось около двадцати фунтов.
— Десять-пятнадцать… — пробормотал он про себя, — я тебя бесплатно завтраком накормлю, соображаешь?
— Хорошо.
— То есть если еще принесешь, с меня — завтрак.
Гордон потряс бутылку, допил стаканчик и вылил в него остатки из бутылки.
— А историю свою расскажешь?
— В виде бесплатного приложения.
— Ладно, тогда принесу.
Я подумал, что следовало бы уйти и не возвращаться. Мне становилось не по себе. Гордон был немаленьких размеров, такой меня запросто одолеет. Я встал и потянулся, стараясь не показывать виду. Если торопиться, подумал я, он меня раскусит.
— Ну, я пошел.
Гордон взглянул на меня, его лицо подергивалось под бородой. Он словно читал мои мысли.
— Я с тобой.
Сорок пенсов
Меня разбудила дрожь. Дрожал я сам. Возвращение в сознание, обычно занимающее пару секунд, на этот раз растянулось на несколько минут. Почти сразу удалось установить, что я лежу в спальном мешке внутри какого-то шалаша о шести углах. Передо мной расстилалась огороженная лужайка с разбросанными там и сям старыми деревьями. Деревья загораживали небо паутиной веток. Мимо с достоинством и сознанием собственной важности шествовали мужчины и женщины в черных костюмах и белых рубашках. На меня вдруг накатила паника-сон — неужто я снова в Оксфорде? Первый день выпускных экзаменов, а я не готов и одет не по случаю. Мозги начали лихорадочно искать тему для сочинения. Билль о правах? Протекционистская реформа? Законы о бедных?
Постепенно проявилась реальность. Я находился в Линкольнс-Инн-Филдз, меня привел сюда Гордон, мы допоздна говорили. Он приходит сюда за бесплатным завтраком, которые раздает группа сознательных адвокатш. Когда мне стало холодно, Гордон дал мне свой спальный мешок и ворох вонючих простыней. Я осмотрелся. Гордона нигде не было. Выбравшись из мешка, я приготовился к тому, что сейчас в голову долбанет похмелье. Удивительно, но похмелье не давало о себе знать. Я вспомнил, что не напивался, просто устал и болтал не в меру. Стоял не холодный, но пасмурный, точно тусклый металл, день. Мой отец называл такую погоду «волглой» — точное определение. Занятые собой, добрые на вид люди беззвучно шли по волглым дорожкам. Они волгло переговаривались на ходу, контуры тяжелых зданий, окружавших площадь, расплывались в волглом однотонносером свете. Я вылез из убежища и поискал глазами Гордона.
Вместо него я увидел Тома. Том шагал по дорожке мне навстречу, до него оставалось пятьдесят метров. Рядом с ним семенил пожилой коротышка, оба громко смеялись. Том покачивал тяжелым портфелем, стукая его, как школьник, о колени, а другой рукой делал широкие жесты, словно разбрасывал семена. Они были уже совсем близко. Я прикрыл лицо рукой, потирая переносицу. Проходя мимо, Том, не останавливаясь и не переставая говорить, скользнул по мне взглядом и отвернулся к собеседнику. Затем обернулся словно ужаленный. Я примерз к месту и закрыл лицо рукой, как бы закрываясь от солнца. Том и старик ушли. Как пить дать узнал. Я-то узнал его аж за пятьдесят метров. Почему он не остановился? От неожиданности? От стыда? Из милости? Я посмотрел по сторонам.
Трудно не понять, что я ночевал под открытым небом. У ног кучей лежали смятые простыни и спальный мешок, рядом стояли ботинки — еще один шаг навстречу одичанию. Я решил найти какой-нибудь завтрак и обдумать план действий. Порывшись в карманах, обнаружил пятерку и горсть мелочи, всего около восьми фунтов. Проверил карманы пальто — пусто. Тридцать фунтов, паспорт и ключ от камеры хранения в Виктории пропали. Я похлопал ладонями по спальному мешку, там их тоже не было. До меня дошло, что Гордон смотался с концами.