чада, впасти в гнев божий!..
Какие казни от бога не въсприяхом?
Не пленена ли бысть земля наша?
Не взяти ли гради наши?..
Се уже к 40 лет приближаеть [от 1237–1240 г.] томление и мука
И дане тяжькия на ны не престануть…
И в сласть хлеба своего изъести не можем,
И въздыхание наше и печаль сушать кости наша.
Кто же ны сего доведе?
Наше безаконье и наши греси,
Наше неслушанье, наше непокаянье[121].
Современник и свидетель, знавший и расцвет Руси и последствия завоевания, Серапион дал впечатляющую картину разгрома, положившего рубеж разным эпохам:
Бог, видев наша безаконья умножившася,
видев ны заповеди его отвергъша…
много страха пущаще, много рабы своими учаще —
и ничим же унше показахомься…
Тогда наведе на ны язык [народ] немилостив
язык лют, язык не щадящь красы уны,
немощи старець, младости детии —
двигнухомь бо на ся ярость бога нашего…
Разрушены божественьныя церкви,
осквернены быша ссуды священии
и честные кресты и святыя книгы.
Потоптаны быша святая места,
святители мечю во ядь [в пищу] быша;
плоти преподобных мних [мощи] птицам на снедь повержени быша.
Кровь отцов и братьев наших, аки вода многа землю напои.
Князий наших, воевод крепость исчезе,
храбрии [воины] наша, страха наполънынеся бежаша
мьножайша же братья и чада наша в плен ведени быша.
Гради мнози опустели суть.
Села наша лядиною [порослью] поростоша.
Величьство наше смерися, красота наша погыбе,
богатьство наше онем [татарам] в корысть бысть…
Земля наша иноплеменником в достояние бысть…
*
Не бысть казни, кая бы преминула нас
И ныне беспрестани казнимы есмы,
Не обратихомся к господу, не покаяхомся о безаконии наших…[122]
Как монах и впоследствии архимандрит Киево-Печерского монастыря, Серапион был, по всей вероятности, в дни своей молодости непосредственным свидетелем последнего акта трагедии, когда в 1240 г. батыевы катапульты разрушали Десятинную церковь, когда подвергались надруганию мощи в монастырских пещерах, когда великий князь киевский Михаил Всеволодич бежал из Киева «страха ради татарска», еще до появления татар у стен города.
На этом печальном рубеже кончилось двухвековое развитие победоносного былинного эпоса древней Руси. Последняя былина, созданная уже после татарского нашествия, посвящена печальной теме: «Сказ о том, как перевелись богатыри на святой Руси» — и расценивает гибель богатырства как наказание свыше.
На смену военным богатырским былинам и дворцовым былинам-новеллам приходят духовные стихи русских пилигримов («калик перехожих»), а позднее исторические песни. Смена жанра народной поэзии — отражение двух реальностей: во-первых, ослабления военного потенциала русских дружин, а во-вторых, значительного укрепления церкви и церковно-апокрифической тематики в пору иноземного ига.
Усиление паломничества в XIII–XIV вв. прямо связано с учением о казнях божиих, с идеей действенного покаяния. Калики перехожие идут к святым местам целыми ватагами по несколько десятков человек. Образованные пилигримы из духовенства и купечества один за другим пишут интереснейшие путеводители по Царьграду и Иерусалиму, на страницах которых оживают все библейские и евангельские сказания. Где же еще можно так покаяться в своих согрешениях, как не на местах событий, связанных с пророком Моисеем, Давидом-псалмопевцем, Иисусом Христом, богоматерью, Константином Равноапостольным? От кого можно получить истинное отпущение грехов как не от святынь, к которым стекаются пилигримы со всех концов обширного христианского мира?
Деревня и город Северной (Новгородско-Псковской) и Северо-Восточной (Владимиро-Суздальской) Руси различно реагировали в своей религиозной сфере на «божью казнь», олицетворенную золотоордынскими воеводами, киличеями и баскаками.
Если для христианизированного города важнее всего было покаяние людей в совершении злодеяний как средство смены божьего гнева на милость, то для полуязыческой деревни снова, как и в голодные годы XI в. или начала XIII в., вставал вопрос об отказе от новой веры и возврате к прадедовским богам или о сочетании обеих вер. Стригольников иногда обвиняют в симпатии к язычеству, но это, как постараюсь показать в дальнейшем, крайне сомнительно. Языческая стихия разрасталась за счет деревни, в которой существовала своеобразная система особого налога за выполнение языческих обрядов — «забожничье».
Церковь в XIII–XIV вв. переписывала старые и создавала новые поучения против язычества, а русско-чудское крестьянство приглашало сельских священников на свои языческие по происхождению братчины. Из поучения, приписанного пророку Исайе, о почитании Рода и рожаниц мы узнаём, что главный праздник собранного урожая происходил 8 сентября в день Рождества Богородицы, а на следующий день устраивалась «вторая трапеза», на которой «черпала наполнялись» вином в честь языческого Рода и двух рожаниц, древних богинь плодородия, которым как бы соответствовали Мария-Богородица и ее мать Анна. На этот второй, языческий пир приглашались священники, и здесь они читали христианские молитвы, посвященные богородице. Автор называет их «череву работнии попове»; в глазах же своих односельчан они просто дополнительно подкрепляли своими молитвами древний языческий обряд.
Функции языческого волхва и православного иерея сближались в деревенском быту настолько, что правила Владимирского церковного собора 1274 г. при поставлении в священники рекомендовали осведомляться относительно кандидата: не «кощунник» ли он или «чародей»?[123] Тогда же появляется термин «рожаницемолец», т. е. «молящийся рожаницам».
Следует сказать, что возврат к языческой аграрной магии не противоречил вере в необходимость покаяния перед богом христиан, Род и рожаницы ведали урожаем, а вопрос о прекращении насланной на Русь казни во имя получения в будущей жизни царства небесного — это вопрос, так сказать, «вне компетенции» языческих божеств, так как в славянском язычестве отсутствовало само понятие загробного мира с разделением на ад и рай.
Упомянутый выше Серапион («епископ зело учителен и силен в божественном писании». — Татищев, 5-51) обвиняет свою паству в том, что верят в колдовскую силу языческих волхвов и в случае неурожая вымещают свое несчастье, сжигая волхвов, считая их (как и в 1227 г.) виновниками голода.
Неурожай в Новгороде был в 1273 г. Поучение Серапиона близко к этой дате.
Аже еще поганьскаго обычая держитесь:
волхвованию веруете и пожигаете огнем невиныя человекы
И наводите на весь мир и град убийство…
От которых книг или от ких писаний се слышасте,
яко волхвованиемь глади бывають на земли?
И пакы волхвованиемь жита умножаються?
*
Печаль многу имам в сердци о вас, чада!..
Обычай поганьский имате — волхвам веру имете
и пожагаете огнем невинныя человеки.
Где се есть в писаньи, еже человеком владети обильем или скудостью?
Подавати или дождь или теплоту?
О, неразумнии! Вся бог творит якоже хощет:
беды и скудость посылает за грехи наша
и наказая нас, приводя на покаянье![124]
Порицая язычество, Серапион, тем не менее, предостерегает от неразумной жестокости: если вся природа подчинена богу, то волхвы бессильны что-либо изменить и сжигать их бессмысленно.
Для нас существенно отметить, что слепая вера в могущество колдовских заклятий была в конце XIII в. столь же сильна, как и в начале века.
Церковные поучения против язычества, копировавшиеся вплоть до XVII в., были не только бичеванием архаичных верований, но и призывом к полному принятию христианства, его основных положений, его обрядности и организации.
Кругозор горожан был несравненно шире крестьянского; связи с другими городами, заморские поездки, наличие в городе приезжих людей, социальная пестрота города, вечевые собрания, грамотность — все это отличало горожан от жителей сел и весей, занятых своими полями и стадами. Обилие церквей и духовенства в городах давало возможность постоянного общения и восприятия новых идей. Такой новой идеей стала вера во всеобщее покаяние как единственный способ освободиться от могучего победителя. Горожане старшего поколения вроде Серапиона более чем кто-либо ощущали падение уровня развития и утрату перспектив.
Идея общенародного покаяния казалась единственным средством спасения. Но ведь всякое покаяние, начиная с индивидуальной исповеди, идет к богу через посредников, через иереев, игуменов и епископов. А достойны ли они? Чисты ли их деяния? Всегда ли они являются добрыми (в смысле хорошими) пастырями? К этим вопросам добавлялось еще два самых коварных по отношению к духовенству: 1) А разве нельзя людям и каждому человеку в отдельности обратиться к богу непосредственно? Чем грамотнее и начитаннее были люди, тем больше примеров такого непосредственного обращения находили они в христианской литературе. 2) Если плох посредник между грешником и богом, то разве нельзя заменить его более чистым, мудрым, справедливым? Оба эти вопроса возникли еще во времена аврамистов и отразились в «Предъсловии честнаго покаяния», и на них уже тогда был дан положительный ответ.