Е. В. Душечкина с удивлением обнаружила, что работы о елке в отечественных гуманитарных науках практически отсутствуют. Если елка и фигурирует в работах фольклористов и этнографов, то как дерево, связанное главным образом с похоронными и поминальными обрядами (из нее делали гроб, ее ветками устилали дорогу на кладбище и т. д.). Кроме того, рождественская елка ассоциировалась с западной традицией празднования Рождества, и ее позднее введение в русский контекст не способствовало возникновению к ней внимания со стороны этнографов. Между тем мифология праздничной елки активно создавалась, но теперь уже не в народных повествованиях, а в литературных текстах. Можно сказать, что в отличие от святочных нарративов, где литературные тексты опирались на фольклорные источники, в рождественских литературных рассказах создавалась новая массовая традиция празднования Рождества с елкой и елочными персонажами.
Как показывает Е. В. Душечкина, распространение елки как рождественского дерева начинается в России в первые десятилетия XIX века[882]. В рождественский сочельник петербургские немцы, которые составляли почти треть населения столицы, устанавливали в своих домах елки и устраивали торжество для детей. Украшенные игрушками елки стали продаваться в немецких и швейцарских кондитерских, однако такие елки могли приобрести лишь состоятельные люди. Появились и новые места их продажи, как правило, на больших площадях, куда их привозили из окрестных лесов. К концу XIX века елка настолько прижилась в Петербурге и других крупных городах России, что без нее Рождество уже и не мыслилось. Религиозный обычай выходит за пределы церкви и превращается в светский праздник, главным символом которого становится елка. При этом, как отмечает Елена Владимировна, уже в начале ХХ века елочное торжество стало восприниматься в массовом сознании как давний народный обычай.
Вслед за расширением «пространства присутствия» елки формируется жанр рождественских «елочных» рассказов. Один из наиболее распространенных сюжетов – о замерзающем мальчике, разглядывающем в окно чужую елку в богатом доме. В итоге мальчик замерзает, видя в предсмертном сне свою мать, бабушку или Христа («Мальчик у Христа на елке» Ф. Достоевского). В других рассказах он просто умирает, а если не умирает, то мечтает о такой же елке. Наконец, есть и вариант, в котором прохожий забирает с собой замерзающего ребенка, выхаживает его, а иногда и оставляет в своем доме.
В одной из своих статей Е. В. Душечкина рассматривает очерк «Елка» М. Е. Салтыкова-Щедрина, в котором он сталкивает ставшую привычной схему сентиментального рождественского рассказа с реальностью жизни губернского города[883]. Рассказ о мальчике, рассматривающем елочное торжество в окне богатого дома, получает необычное развитие: мальчик оказывается не голодным и холодным, а вполне «домашним» и к тому же весьма вольного поведения. Настрой рассказчика на милосердие сменяется чувством неловкости за свои благочестивые намерения. По мнению Е. В. Душечкиной, Салтыков-Щедрин «высмеивает и развенчивает как банальный сюжет „чужой елки“, так и своего героя-рассказчика, увидевшего в ребенке „достаточную жертву для своих благотворительных затей“»[884].
Если обычай наряжать елку имел немецкое происхождение, то Мороз – персонаж народной мифологии[885]. В народных верованиях он представлялся строгим и опасным духом: мог погубить урожай, им пугали детей. Мороз приходил в сочельник в роли предка и поэтому назывался «дедом». В литературе миф о Морозе, как показывает Е. В. Душечкина, разрабатывался в двух направлениях. Одно из них продолжает народную традицию, и Мороз рисуется злой, опасной силой. Второе разрабатывает позитивную версию, где Мороз предстает зимним волшебником, приносящим детям радость, а зверям и растениям – защиту. В городской среде возникает и третий вариант – Мороз как распорядитель елочного праздника. Этот образ, как и сама елка, был, видимо, заимствован из немецкой традиции.
Негативное отношение церкви к новому обычаю привело к тому, что в процессе «укоренения» на русской почве он стал ассоциироваться не только с Рождеством, но и с Новым годом и, соответственно, приобретать все более светский характер. В этой ситуации формируется миф о Морозе, приносящем елку из леса, а вместе с ней и подарки детям. Этот же миф превратил Деда Мороза в доброго старика в белой шубе и шапке, задачей которого является обход всех домов перед Новым годом и вручение детям подарков.
В отличие от Мороза образ Снегурочки был во многом искусственно сконструирован, хотя и зафиксирована сказка о слепленной из снега ожившей девочке, которая тает в купальском костре[886]. Как показывает Елена Владимировна, приближение к знакомой нам Снегурочке началось со «Снегурочки» А. Н. Островского, и целый ряд литераторов и художников принял участие в разработке этого образа. Она отмечает, что по сравнению с Дедом Морозом формирование образа Снегурочки несколько запаздывало. Причиной, возможно, было то, что у Деда Мороза были западноевропейские двойники (Санта-Клаус, св. Николай и др.), в то время как Снегурочка оказалась уникальной. Тем не менее уже в дореволюционные годы ее образ становится широко известным. В массовом сознании она оказывается внучкой Деда Мороза, его помощницей и посредницей между ним и детьми, которым она вручает подарки.
Е. В. Душечкина смогла прояснить и одну из самых загадочных страниц поздней истории елки. Первые годы советской власти елка с Дедом Морозом и Снегурочкой пережили относительно спокойно, но во второй половине 1920‐х годов ситуация изменилась. Сохранявшаяся связь елки с Рождеством послужила основанием для ее отнесения к числу религиозных пережитков, с которыми считалось необходимым активно бороться, поскольку именно с елки начинается приобщение детей к «религиозному дурману». Такое отношение к елке продолжалось до декабря 1935 года, когда неожиданно в газете «Правда» появилась небольшая заметка П. П. Постышева под названием «Давайте организуем к Новому году детям хорошую елку!». В ней говорилось, что до революции буржуи устраивали своим детям елку, а дети рабочих с завистью смотрели с улицы в окна на сверкающие огнями елки и детей богатеев. Сейчас, по словам Постышева, ситуация изменилась. Осуждение елки названо в статье неправильным, и завершается она призывом устроить коллективные елки для детей везде, где это возможно.
Сложно представить, какое впечатление произвела эта статья на советских людей – вряд ли кто-нибудь надеялся на возвращение елки. Еще сложнее докопаться до причин и мотивов появления этой статьи, однако Елене Владимировне и это во многом удалось[887]. Елка вернулась как бы в подтверждение знаменитой фразы Сталина «Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее», произнесенной им месяцем раньше. В этой ситуации вспомнили, естественно, и «елку Ильича». Сам Павел Постышев, второй секретарь ЦК компартии Украины, стал человеком, подарившим детям елку. Вокруг него сформировалась легенда, главный мотив которой – любовь Постышева к детям. Однако очень скоро о его роли в судьбе праздничной елки забыли, а в 1939 году он был расстрелян. Елка продолжила свою жизнь в Стране Советов теперь уже как исключительно новогодний, но никак не рождественский символ.
В своих разысканиях в области календарной словесности Е. В. Душечкина не ограничилась «зимними» рассказами, опубликованными в журналах. В сферу ее интересов попали и рассказы, посвященные летнему периоду. В частности, она впервые описала «дачный текст», представленный рассказами, опубликованными в журнале «Осколки»[888]. Этот текст оказался по-своему интересным. На «дачном поле» отличились В. В. Билибин, Л. И. Пальмин, Л. Н. Трефолев, А. П. Чехов и другие. Особенность материалов, появлявшихся в журнале «Осколки», заключалась в том, что это был юмористический еженедельник, и публикуемые в нем рассказы имели соответственную направленность. Речь шла не о прелестях дачной жизни, а главным образом о ее недостатках: все начиналось с мучений, связанных с переездом на дачу, затем – традиционно плохая погода, комары, шумные соседи, неожиданный приезд из города гостей и, наконец, «скука дачной жизни». «Дачный текст» Е. В. Душечкиной не просто расширил границы календарной темы, но придал ей новое измерение и новую тональность.
В результате есть основания говорить, что история изучения календарной темы в русской словесности делится на два периода: до Е. В. Душечкиной и после нее – редкий случай, когда один исследователь смог предложить коллегам и широкому кругу читателей новое видение целого комплекса культурных традиций.
СВЯТКИ В «ЕВГЕНИИ ОНЕГИНЕ»УЧЕБНЫЙ МАТЕРИАЛ К КУРСУ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Четвертого января 1826 года, еще не вполне завершив IV главу «Евгения Онегина» (которая была окончательно дописана два дня спустя), Пушкин приступает к работе над V главой романа. Календарное время действия новой главы приурочивается им к январю, что во многом предопределило ее сюжетные элементы, позволив ввести описание русской зимы, святок, гаданий, вещего сна героини, а также дня ее именин. Все это превратило V главу в композиционный центр романа, дав читателю ключ к прочтению характеров героев, и прежде всего главной героини.
Святки, с которых начинается ее действие, были выбраны Пушкиным далеко не случайно. Являясь главным праздником русского народного календаря, издревле связанным с культом умирающего и рождающегося солнца, святки приурочивались к дням зимнего солнцестояния, тем самым ознаменовывая собою начало нового жизненного цикла и обновление всего мира. Этот праздничный период, расположенный в промежутке между Рождеством (25 декабря по старому стилю) и Крещением (6 января), считался в народных представлениях переходным временем, которое, согласно «магии начала», должно было отмечаться «максимальным накалом святочного веселья»