[889], что обеспечивало удачу и благополучие наступающего года. Святочные обычаи (колядование, игрища, ряженье, гадания и пр.) отражают именно эту особенность праздника. В старину святочные сборища, способствовавшие знакомству и сближению молодых людей, были, как правило, местом выбора невест, а поскольку непосредственно за святками следовал рождественский мясоед, считавшийся одним из свадебных сезонов, святки становились временем особенно напряженным в матримониальном отношении. Двойственность переживания этого праздника народным сознанием сказалась в устойчивом представлении о нем как о периоде наибольшего разгула инфернальных сил (в русской традиции – «нечистой силы»), в течение которого «бесчисленные сонмы бесов выходят из преисподней и свободно расхаживают по земле, пугая весь крещеный народ»[890]. По этой причине отношения человека со всякого рода нечистью, напряженные в любое время года, в этот календарный период еще более обострялись. Активизация нечистой силы, а также календарный рубеж, к которому приурочены святки (конец «старого» и начало «нового» времени), порождали в человеке особо острое желание узнать свою судьбу, и потому гадания стали наиболее характерным времяпровождением этого периода.
Обратившись к святкам при выборе времени, фона и обстановки V главы, Пушкин не был оригинален. Начиная с рубежа XVII–XVIII веков в русской литературе появляются произведения разных жанров, действие которых происходит на святках: «Повесть о Фроле Скобееве» (конец XVII – начало XVIII веков), «святочные истории» в журнале М. Д. Чулкова «И то и cio» (1769); анонимные комедии «Игрище о святках» (1774) и «Святошная шутка» (1780); «Новгородских девушек святочный вечер…» И. Новикова (1785) и др. Интерес к народному календарю, проявившийся в литературе XVIII века, в последующую эпоху, ввиду сосредоточенности романтизма на познании природы русского национального характера, еще более возрастает. В процессе изучения народных календарных праздников, обычаев и обрядов литературные тексты и фольклорно-этнографические работы (Г. А. Глинки, А. С. Кайсарова, П. М. Строева и др.) взаимно дополняли друг друга.
Из всех календарных праздников внимание писателей едва ли не в первую очередь привлекали святки – как самый богатый в обрядовом и эмоциональном отношении период народного календаря. К началу XIX века святки начали рассматриваться как средоточие и наиболее яркое проявление национальных черт русского человека, и потому постепенное забвение святочных обычаев в среде образованных слоев населения, что стало заметным уже ко второй половине XVIII века, вызывало у писателей сожаление и даже протест. Так, например, М. Д. Чулков в своем журнале 1769 года «И то и cio», прежде чем начать описание святочных обычаев и обрядов, замечает: «Знающие все оные обряды девицы могут увеселяться моими упоминаниями, а которые совсем их позабыли, те могут припомнить»[891]. На рубеже XVIII и XIX веков ностальгия по старинным святкам становится в литературе обычным явлением. Примером может послужить хотя бы опера С. Н. Титова на слова А. Ф. Малиновского «Старинные святки» (1799), на протяжении трех десятилетий с неизменным успехом шедшая на сценах московских и петербургских театров. Этапным произведением в разработке святочной темы становится баллада Жуковского «Светлана» (1812), приуроченность которой к «крещенскому вечерку» явилась мотивировкой введения в текст этнографических строф с описанием девичьих гаданий и «страшного» сна героини. В 1820‐х годах количество «святочных» произведений еще более возрастает. Делая святки временем действия своих «простонародных» и «этнографических» повестей, писатели, как правило, тщательно описывали в них самые разнообразные святочные обряды и обычаи, что можно увидеть в повести В. Панаева «Приключение в маскараде» (1820), в «Святочных рассказах» Н. Полевого (1826), в повести М. Погодина «Суженый» (1828) и др. В этот период под сказанными в 1826 году Н. Полевым словами: «…кто сообразит все, что бывает у нас на Руси о святках, тот хорошо поймет дух русского народа…»[892], как кажется, могли бы подписаться многие литераторы, в том числе и Пушкин.
Для воссоздания обстановки V главы Пушкину необходим был фольклорный и этнографический материал. Основным источником нужных ему сведений о святочных обычаях и обрядах послужили, скорее всего, печатные издания. Это могли быть вышедшие еще в XVIII веке, но все еще широко известные в 1820‐х годах сборники М. Д. Чулкова «Собрание разных песен» (Ч. 1. М., 1783) и «Абевега русских суеверий…» (М., 1786), сохранившиеся в составе пушкинской библиотеки[893]. Это могли быть также и «практические руководства» для проведения святок, во множестве издававшиеся в первые десятилетия XIX века[894]. Поскольку вопрос о составе библиотек Михайловского и Тригорского (которыми Пушкин широко пользовался в 1824–1826 годах) до сих пор остается открытым[895], точно сказать, что именно было у него под рукой в январе 1826 года, представляется невозможным. Неизвестно также, когда попали в библиотеку Пушкина книги, содержащие русский обрядовый материал, такие как, например, «Весельчак на досуге, или Собрание новейших песен…» (М., 1797–1798), «Всеобщий Российский песенник» (СПб., 1810) и ряд других[896]. Так или иначе, но творческий интерес Пушкина к святкам в период его жизни в Михайловском несомненен. Помимо V главы «Евгения Онегина» этот интерес сказался, например, в его реплике, содержащейся в письме А. И. Дельвигу от 20 февраля 1826 года, где Пушкин реагирует на только что полученный им сборник стихотворений «крестьянского поэта» Ф. Н. Слепушкина «Досуги сельского жителя» (СПб., 1826): «Видел я и Слепушкина, неужто никто ему не поправил „Святки“, „Масленицу“, „Избу“?» (13, 262). Здесь имеется в виду стихотворение Слепушкина «Святочные гаданья», в котором Пушкин отметил ряд этнографических несоответствий в описании святок. Два года спустя, в 1828 году, Пушкин напишет поэму «Домик в Коломне», действие которой он также приурочит к святочному времени, которым и будет обусловлен ее сюжет[897].
В выборе Пушкиным календарного периода для V главы «Евгения Онегина» немаловажную роль сыграли, конечно, и биографические обстоятельства. Хотя работа над главой протекала в течение почти всего 1826 года (она была завершена 22 ноября), святочные ее сцены (строфы I–ХХ) в основном были написаны в самом его начале – то есть на святках и в следующие за ними дни[898]. Присутствие Пушкина на святочных вечерах в Тригорском, его наблюдения над празднованием святок местными крестьянами, а также общение с Ариной Родионовной (со слов которой, кстати, им была записана святочная быличка на сюжет «О проклятии родителями детей»[899]), безусловно, помогли ему в воссоздании атмосферы.
Точная прописанность этнографических и фольклорных деталей святочных строф романа свидетельствует о том, что в процессе работы Пушкин приобрел основательные знания о святочных обычаях, обрядах и фольклоре. Так, например, в тексте «Евгения Онегина» нашел отражение тот факт, что главным советчиком девушек-дворянок («барышень»), их путеводителями-гидами по «святочному миру» бывали обычно няни (или, как их еще называли, мамки). Пушкинская героиня решается на страшное гадание в бане именно «по совету няни» («Татьяна, по совету няни, / Сбираясь ночью ворожить…»[900]). Няни, содержа, как и полагалось, в строгой тайне намерения своих барышень относительно самых страшных одиночных гаданий, готовили для них весь необходимый для этого «инвентарь» и всегда умели дать истолкование полученных результатов гадания. Характерна также отмеченная Пушкиным деталь о ворожбе дворни на своих господ: «Служанки со всего двора / Про барышень своих гадали…» Эта подробность соответствует святочному усадебному быту и находит подтверждение в целом ряде мемуаров[901]. Отметив, что в доме Лариных крещенские вечера «торжествовали» «по старине», Пушкин тем самым подчеркивает традиционный и «простонародный» (а для дворян – в некотором роде старомодный) характер ларинского быта (ср. также: «Два раза в год они говели; / Любили русские качели, / Подблюдны песни, хоровод…»). В начале 1820‐х годов, к которым приурочено время действия V главы, строгое следование традиции празднования святок характеризует лишь крестьянские и некоторые помещичьи дома, подобные дому Лариных, патриархальность быта которых становится одной из мотивировок «народности» этого семейства, и прежде всего Татьяны.
Известный Пушкину материал был использован им далеко не полностью: многое из смыслового и обрядового разнообразия святочного цикла он отбрасывает, сосредоточив внимание главным образом на гаданиях. V глава начинается 3 января («Снег выпал только в январе / На третье в ночь»), когда до окончания святок оставалось всего три дня. За пределами текста, таким образом, оказались рождественские обычаи (обряд высматривания звезды, колядование, рождественская церковная служба, разговение), а также Васильев вечер и Новый год. Никакого отклика не нашли у Пушкина и столь показательные для святок вечеринки, игры, ряженье и пр., что сделало вводную к святочным фрагментам фразу «Настали святки. То-то радость!» как бы не вполне обоснованной: гадание, заявленное в следующих за нею строках («Гадает ветреная младость…» и далее), даже при игровом к нему отношении, обычно не столько вызывало у гадальщика чувство радости, сколько требовало от него крайнего психического напряжения. Можно только предполагать, почему, обратившись к изображению святок, Пушкин пошел таким «сокращенным» путем. Сделанные им пропуски объяснимы лишь отчасти. Что касается Рождества, то оно, как праздник христианский и отмечавшийся в России по преимуществу православным церковным обрядом, в данном случае интересовало Пушкина в меньшей степени, нежели народные святки. Вечеринки (или, предположим, святочный бал в доме Лариных) могли быть отброшены по причине уже задуманного бала, устройство которого предполагалось на Татьянином дне, почти вплотную примыкавшем к святкам (12 января). Приуроченность гаданий героини к последним дням крещенских вечеров может быть объясне