[909]. Черновики к V главе показывают колебания Пушкина в процессе выбора имени «прохожего»: «Агафон», «Мирон», «Харитон», «Парамон» и в конце концов – возвращение к первому варианту. Пушкин сомневался не зря: ведь за каждым из этих имен стояла определенная культурная и литературная традиция[910].
Наконец, Пушкин намеревался (или же сделал вид, что намеревался) провести свою героиню еще через один способ гадания, известного под названием «приглашение суженого на ужин». Считавшееся в народе самым действенным и при этом самым опасным, это гадание давало девушке возможность не только получить определенные сведения о своем «суженом», но увидеть его воочию и даже побеседовать с ним. Данное Пушкиным описание подготовки к гаданию («Татьяна, по совету няни / Сбираясь ночью ворожить, / Тихонько приказала в бане / На два прибора стол накрыть») точно соответствует установленному обычаю: свидание должно было происходить в «нечистом» и «опасном» помещении – на чердаке, в овине или же в бане, где в предбаннике на стол клались два «прибора» (обязательно без ножей). Гадальщица приходила туда в полночь одна и, произнеся магическую формулу «Суженый-ряженый, приди ко мне ужинать», начинала ждать. Согласно поверьям, через некоторое время являлся оборотень в облике суженого, с которым ей необходимо было вести непрерывную беседу. В противном случае девушке грозила смертельная опасность. Рассмотрев черты пришедшего и наговорившись с ним, гадальщица должна была произнести магическую формулу «чур меня» или «чур сего места», после чего видение мгновенно исчезало. Приходивший на ужин суженый, исчезнув, как правило, оставлял на столе саблю или нож, а иногда, как свидетельствуют рассказы об этом способе ворожбы, смелым гадальщицам самим удавалось «захватить» у него какой-либо предмет: оторвать лоскут или пуговицу от его одежды и т. п. Впоследствии эти предметы служили вещественным доказательством его прихода. В том же году, как рассказывалось в народе, к гадавшей девушке сватался мужчина, напоминавший своим обликом являвшегося к ней «на ужин» оборотня.
Начиная с XVIII века сюжеты об одиночном гадании на зеркале и «приглашении суженого на ужин» неоднократно изображались в литературе; часто встречаются они и в мемуарах[911]. Жуковский в «Светлане» совместил две формы гадания: «на зеркале» и «приглашение суженого на ужин». Пушкин же, заявив о намерении Татьяны ворожить таким способом, вдруг отменил включение в текст задуманного гадания. Однако он не просто отбрасывает первоначальный план, но приводит в тексте романа двойную мотивировку его отмены, сославшись, с одной стороны, на чувство страха, которое испытала героиня перед этим опасным гаданием («Но стало страшно вдруг Татьяне…»), а с другой – на чувство собственного страха за нее: «И я – при мысли о Светлане / Мне стало страшно – так и быть… / С Татьяной нам не ворожить». Эти строки весьма знаменательны и являются одним из показательных примеров самобытности художественной природы пушкинского романа: именно автор развивает сюжет в том или ином направлении – он вправе выбрать, но он вправе и отбросить один из возможных сюжетных ходов своего произведения и один из возможных жизненных ходов своих героев. Ю. М. Лотман пишет, что стихи, мотивирующие отказ, «допускают двойное толкование: с одной стороны, автор может быть представлен здесь как создатель текста, который, «испугавшись» за любимую героиню, способен своей волей изменить весь ход рассказа. С другой – этот же сюжет позволяет увидеть в авторе непосредственного участника событий»[912]. Высказанное Лотманом предположение о том, что «вступивший в непосредственные контакты с героиней» автор «собирался выступить в <…> утвержденной обрядом роли „парня“ и отправиться в баню пугать гадающую о суженом героиню»[913] (что действительно широко практиковалось на святках молодыми людьми), представляется не вполне обоснованным. Авторское опасение за ее судьбу, вероятнее всего, объясняется его простым, «читательским», переживанием за нее и типологически может быть соотнесено с пропуском «страшных» мест при чтении книги или зажмуриванием глаз при просмотре «страшных» кинокадров, что в особенности свойственно детям. Заменив первоначальный стих «С Татьяной мне не ворожить» стихом «С Татьяной нам не ворожить», Пушкин делает потенциальными очевидцами несостоявшегося гадания не только себя, но и своих читателей, также переживающих за героиню.
И наконец, Пушкин подводит свою героиню к последнему способу угадывания будущего – «загадыванию на сон». Святочные сновидения считались провидческими и самыми «сбыточными». Подготовка ко сну сопровождалась рядом магических действий, совершавшихся с разными целями. Прежде всего, для того чтобы сделать себя доступным потусторонним силам, следовало освободиться от оберегов: снять крест и пояс, а также лечь в постель, не помолившись и не осенив себя крестным знамением. Освобождаясь от оберегов, загадывающая на сон девушка тем самым обеспечивала приход суженого, привлекая его к себе положенными под подушку различными магическими предметами – «колодцем» (сложенными в форме сруба лучинками, щепочками или спичками), что сопровождалось проговариванием «заветной» формулы: «Суженый-ряженый, приди ко мне коня напоить»; гребнем с приговором «Суженый-ряженый, приди ко мне волосы расчесать», зеркалом и др. Пушкин готовит свою героиню к святочному сновидению в соответствии с народной практикой: Татьяна, не помолившись и не перекрестившись, «поясок шелковый / Сняла, разделась и в постель / Легла <…> / А под подушкою пуховой / Девичье зеркало лежит».
Ввиду того, что пояс, представляя собою вариант замкнутого круга (магического круга-пояса), воспринимался в народном сознании как граница, которую нечистая сила не в состоянии переступить, он рассматривался не просто как предмет одежды, но и как оберег (талисман). При гадании на перекрестках дорог или же у проруби (считавшихся местами скопления нечисти и потому особо подходящими для ворожбы) гадальщики обязательно обводили вокруг себя замкнутую линию («круг»). То же самое действие совершает в «Вие» гоголевский Хома Брут, стремясь обезопасить себя от нечистой силы. «Вера в магическую роль преграды в форме окружности, недоступную недоброжелательным духам, прослеживается и в древнем обычае постоянно носить пояс»[914]. У восточных славян пояс, являясь «обязательной частью любой, а особенно нижней одежды», считался предметом священным, поскольку давался каждому человеку при крещении[915]. Без пояса нельзя было молиться, обедать и спать; «беспоясным» можно было только мыться в бане. В ряде случаев пояс использовался при ворожбе, а также при загадывании на сон, когда его клали под подушку с приговором «Пояс, ты мой пояс! Покажи ты моего суженого, пояс». «Поясок шелковый», который снимает Татьяна перед тем, как лечь в постель, является, таким образом, не просто деталью ее одежды, но характеризует собою обрядовое действие – освобождение от оберега[916].
«Девичье зеркало», которое Татьяна кладет под подушку, загадывая на сон, представляло собою небольшое зеркало с ручкой (так называемый «ручник»), которое, будучи редкостью еще в XVII в., с Петровского времени становится обычной вещью как в дворянском, так и в народном быту. «Зеркала в малом формате привозились из‐за границы в большом количестве и составляли принадлежность женского туалета»[917]. Окантовка таких зеркал бывала различной: от простых деревянных или костяных ободков и ручек до отделки оправы эмалью, драгоценными металлами, камнями, слоновой костью, кораллом и пр. Положенное под изголовье зеркало, ввиду присущей ему магической природы, становилось гарантией провидческого сновидения.
Тщательная подготовка Татьяны ко сну оказалась не напрасной: ее надежда увидеть «вещее» сновидение сбылась – сюжет, пережитый ею во сне, предсказал будущие события[918].
Весь цикл святочных гаданий, через которые Пушкин провел свою героиню, за исключением сна, не принес ей никаких отчетливо значимых результатов: «чудный узор» вылитого воска, «гласящий» «что-то чудное», так и остался ею не разгаданным или, по крайней мере, не вполне понятым; подблюдная «песенка старинных дней», под которую вынулось ее кольцо, как оказалось, имела несколько прямо противоположных толкований; гадая с зеркалом на месяц, она не увидела ничего («Но в темном зеркале одна / Дрожит печальная луна…»); «спрос имени» у прохожего породил комическую ситуацию и дал маловероятный ответ. Реальный результат был получен Татьяной только во сне (но и в нем она тщетно пытается разобраться, перелистывая гадательную книгу Мартына Задеки[919]. Сложный и чрезвычайно разнообразный в деталях, наполненный элементами святочной и похоронной обрядности, сон Татьяны, как и полагается святочному сну, оказался пророческим: его предзнаменования сбываются и получают подтверждение в последующих событиях романа[920].
Приурочивая V главу «Евгения Онегина» к святкам и проводя свою героиню через цикл святочных гаданий, Пушкин не был оригинален: тем же путем, как уже говорилось, в это время шли многие авторы «простонародных» произведений. Он оказался оригинальным и самобытным в другом – в той цели, которую он преследовал при этом: святки стали в романе той «календарной средой обитания» героини, которая выявила и продемонстрировала ее «народность». В этой связи показательно сравнение V главы «Евгения Онегина» со «Светланой» Жуковского, об ориентации на которую Пушкина свидетельствуют как ряд отсылок (см. эпиграф к V главе: «О, не знай сих страшных снов / Ты, моя Светлана!»), так и разработка образа главной героини. Однако романтический, декоративный фольклоризм «Светланы» (по словам Кюхельбекера, в ней только «какие-нибудь восемьдесят стихов