<…> ознаменованы печатью народности»[921]) уже не мог полностью удовлетворить Пушкина, который ставит перед собой иную цель: создание подлинно народного характера, отличающегося подлинно народной психологией. Благодаря углублению святочной темы в сторону психологизма, лишь слегка намеченного в «Светлане», ориентация Пушкина на балладу Жуковского стала одновременно и полемикой с ней, и отходом от нее.
К созданию V главы Пушкин приступил на второй год жизни в Михайловской ссылке, ставшей для него периодом напряженного внимания к проблеме народности в литературе (см. другие его произведения этого времени). В процессе работы он стремится не только к воссозданию этнографической и фольклорной точности, но и (что было для него гораздо важнее) к психологическому соответствию образа героини народному складу души. Размышления Пушкина на эту тему нашли отражение в незаконченной полемической заметке (она известна под названием «О народности в литературе»), направленной против взглядов Кюхельбекера и А. Бестужева на народность. Работа над заметкой велась как раз незадолго до создания святочных строф «Евгения Онегина». В ней Пушкин пишет: «Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу» (Пушкин, т. 11, с. 40[922]). Раздумья Пушкина над проблемой народности, которая понимается им как исторически сложившийся психологический уклад, «народный дух», привели к тому, что святки под его пером превратились в «атмосферу», в наибольшей степени способствующую выявлению черт народного характера и в наиболее естественную среду его обитания. Вследствие этого Татьяна, образ которой начал разрабатываться еще в Одессе, в V главе наделяется «русской душой»: любовь к русской зиме и к «мгле крещенских вечеров», вера в гадания и приметы становятся признаками ее народности. С художественным открытием Пушкина Михайловского периода связывается особый этап в развитии русского реализма[923]. В этот период своей творческой эволюции Пушкин, удовлетворяясь соответствием психологического склада персонажа «народному духу», не предъявляет ему требования социальной принадлежности народу, что стало характерным для него в последующие годы творчества.
Не исключено, что именно под влиянием Татьяны «послеонегинский» читатель и в Светлане начинает видеть воплощение «русскости», наделяя ее психологическими характеристиками пушкинской героини. В этой связи показательно высказывание С. П. Шевырева: «Светлана представляет тот вид красоты в русской поэзии, для которой нет выражения ни в какой немецкой эстетике, а есть в русском языке: это наше родное милое, принявшее светлый образ» (курсив С. Ш.)[924]. Именно поэтому, несмотря на принципиальную разницу в изображении Светланы и Татьяны (романтическую условность первой и народный психологизм второй), героини самых знаменитых святочных текстов русской литературы стали восприниматься читателями как своего рода двойники. Л. Толстой, показав в атмосфере святок Наташу Ростову («Война и мир». Т. 2, ч. 4) и тем самым оттенив в характере своей героини наиболее дорогие и близкие ему черты, шел вслед за Пушкиным. Подобно Пушкину Михайловского периода, Толстой в 1860‐е годы также еще не мыслил народность как социальную категорию, видя в ней одну из составляющих народной психологии.
«Светлана» Жуковского и святочные строфы V главы «Евгения Онегина» пополнили и существенно обогатили русскую «святочную» литературу, почти сразу после создания став хрестоматийными: они разучивались наизусть, декламировались, включались в учебные программы школ и гимназий, в различные антологии и т. п.[925] В дальнейшем русские писатели при создании произведений, сюжет которых включал в себя эпизод с гадающей героиней, неизменно ориентировались на эти классические образцы, в то время как в сознании читателей такие эпизоды так же неизбежно ассоциировались с героинями Жуковского и Пушкина.
АВТОХАРАКТЕРИСТИКА «ЦЫГАН»СВЯТОЧНЫЙ СЮЖЕТ В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КОНТЕКСТЕ
Ю. Н. Тынянов в статье «Литературный факт» цитирует широко известное пушкинское высказывание:
О «Цыганах» одна дама заметила, что во всей поэме один только честный человек и то медведь. Покойный Р.<ылеев> негодовал, зачем Алеко водит медведя и еще собирает деньги с глазеющей публики. В.<яземский> повторил то же замечание. (Р.<ылеев> просил меня сделать из Алеко хоть кузнеца, что было бы не в пример благороднее.) Всего бы лучше сделать из него чиновника 8 к.<ласса> или помещика, а не цыгана. В таком случае, правда, не было бы и всей поэмы, ma tanto meglio (но тем лучше. – ит.)[926].
Цитатой из Пушкина Тынянов иллюстрирует мысль о принципиальной невозможности «статических» определений в теории литературы, поскольку эволюция литературы представляет собою «смещение системы»:
Пушкин изменял значение героя, а его воспринимали на фоне высокого героя и говорили о «снижении»[927].
Читатели «Цыган», не подготовленные к такому смещению, остались неудовлетворенными или, точнее, не вполне удовлетворенными. Пушкин отражает их нападки.
Обычно заметка Пушкина о критике на «Цыган» приводилась в качестве примера заштампованного читательского восприятия и несерьезной критики. Такое отношение к ней проявилось уже у Белинского, который писал:
Как забавную черту о критическом духе того времени, когда вышли «Цыганы», извлекаем из записок Пушкина следующее место (приводится пушкинская цитата. – Е. Д.). Вот при какой публике явился и действовал Пушкин! На это обстоятельство нельзя не обратить внимание при оценке заслуг Пушкина[928].
П. В. Анненков писал о том же:
Не можем пропустить без внимания и странных требований, возникших по поводу «Цыган». Они чрезвычайно хорошо определяют одностороннее воззрение на искусство, нисколько не потрясенное вводом романтизма в нашу литературу[929].
Исследователи, внимание которых привлекла эта заметка, обычно становились на точку зрения Пушкина, отстаивая его право на изменение значения героя[930]. Все это несомненно так, однако точка зрения критиков Пушкина тоже представляет определенный интерес и заслуживает внимания. Почему герой показался им «сниженным»? Иначе говоря – в каком стилистическом ключе он был воспринят? Именно заметка Пушкина и помогает ответить на этот вопрос, всем своим построением провоцируя ответ на него. Объединенные в пушкинском тексте претензии оппонентов выявляют некоторый ряд персонажей, вокруг которых и возникает полемика. Участниками этой полемики называется пять персонажей: медведь («одна дама», Рылеев), цыган (Рылеев, Вяземский, Пушкин), кузнец (Рылеев), чиновник 8‐го класса, помещик (Пушкин). Случайно ли они появились у Пушкина в одном перечислении, в одном смысловом гнезде?
Для того чтобы ответить на этот вопрос, необходимо подробнее разобрать упреки, предъявленные автору его оппонентами.
Шутка дамы («О Цыганах одна дама заметила, что во всей поэме один только честный человек и то медведь»), кажется, документально не засвидетельствована. Но поскольку высказывания Рылеева и Вяземского подтверждаются, можно предположить, что и она имела место. Не исключено, однако, что Пушкин сам ее выдумал – просто для полноты ряда. Язвительная дамская шутка свидетельствует о полной неудовлетворенности выведенными в поэме героями. Это, пожалуй, самая резкая и уничтожающая критика, сводящая на нет всю поэму; даже «негодование» Рылеева меркнет рядом с ней. Огрубляя высказывание дамы, как и всякую объясняемую шутку, можно сказать: поскольку в поэме, кроме медведя, честных людей нет, а медведь – не человек, то, значит, в ней вообще отсутствуют честные люди, т. е. благородные, достойные изображения в «высокой» поэме. Цыгане, как и Алеко, несообразны в роли героев. Возможно, впрочем, что слово «честный» употреблено здесь и в прямом своем значении – правдивый, поскольку, как пишет Н. Г. Штибер, «о цыганах вообще, и о русских – в частности, сложилось невыгодное для них понятие, что все они поголовно – плуты, воры и обманщики»[931]. Так, в словаре Даля дается именно это значение слова «цыган», в то время как первичное его значение (лицо цыганской народности) отсутствует[932]. Отсюда и многочисленные русские пословицы типа: «Цыган ищет того, как бы обмануть кого»; «Цыган даром мимо не пройдет»; «На волка помолвка, а цыган кобылу украл» и т. п.[933]
Медведь появился в этом контексте не случайно. Кстати, он, едва упоминаемый в поэме (всего ему посвящено шесть стихов), неизменно обращал на себя внимание критиков, читателей, исследователей. Он рассматривался как предмет недостойного для героя занятия («Не хотелось бы видеть, как Алеко по селеньям водит с пением медведя» – Вяземский[934]), с точки зрения правдивости изображения (не «беглец родной берлоги», но пленник; «этот медведь скорее пленник, чем гость» – Белинский[935]), как «дублер» и «двойник» Алеко, который наряду с другими дублерами «теоретически» трактует «аспекты отношения Алеко к табору», – Л. Флейшман[936] и т. п. В тексте пушкинской заметки он упоминается дважды – с отсылкой на высказывание дамы, а также Рылеева и Вяземского («Вяземский повторил то же замечание»).