Будучи генетически связанными с быличками о встрече с нечистой силой и в той или иной степени отражая народные верования, святочные рассказы широко использовали самые разнообразные сюжеты о сверхъестественных явлениях: все, что не находило объяснения с точки зрения здравого смысла и современной науки, могло стать предметом описания в святочном рассказе. Изображенные в нем события тем самым начинали восприниматься как проявление особой мистики святочного времени, обладающего способностью порождать таинственные и необъяснимые явления. Играя в образованном обществе ту же самую роль, которую в народе играли былички и бывальщины, подобного рода тексты удовлетворяли «потребность психической тренировки»[991], и весьма показательно, что эта потребность обострялась именно на святках. Многочисленность таких сюжетов, а значит и популярность, которой они пользовались, объясняется непреходящим и неизменным интересом человека к таинственным, необъяснимым случаям. Как писал в 1880 году автор одного «Святочного фельетона»,
возможность вмешательства тайной сверхъестественной силы в нашу прозаическую жизнь нам так заманчива, так интересна, что нет ни одного человека, даже самого отчаянного атеиста, который бы не нашел в своей жизни хотя одной минуты, хотя одного маленького факта, когда ему пришлось испытать нечто необъяснимое[992].
Рассказы конца XIX века, связанные со смыслом праздника Рождества, предоставляли самые разнообразные варианты мотива «рождественского чуда». В подавляющем большинстве текстов «рождественское чудо» предстает в виде простой жизненной удачи, счастливой случайности, которая выпадает на долю героев именно на Рождество, – вызволения их из затруднительного или безвыходного положения. По законам жанра, время рождественского сочельника обладало способностью неожиданным и чудесным образом разряжать критическую и, казалось бы, безвыходную ситуацию.
Однако наряду с рассказами, имеющими счастливую развязку, не реже (а может быть, даже чаще) встречаются произведения и с несчастливым концом. Такие «антирождественские» тексты возникли как своеобразный протест против несоответствия жизни самой сути праздника; согласно идее Рождества, должно свершиться чудо, но оно не свершается: человек не выздоравливает, а умирает или кончает жизнь самоубийством; помощь не приходит, и люди погибают в стихийных бедствиях; примирение родных и близких не происходит; нравственное перерождение не совершается; родные и возлюбленные не встречаются, а вместо чудесной перемены в судьбе героев, которую можно ожидать к Рождеству, их жизнь или заходит в тупик, или же меняется к худшему. Каждая разновидность мотива «рождественского чуда» порождала свою противоположность. В рождественских рассказах с отрицательной эмоциональной окраской, в наибольшей степени, как кажется, свойственных именно русской литературе, проявилась черта, отмеченная еще Белинским, сказавшим как-то, что в ней «дифирамбы восторга» никогда не заглушали «вопли страдания»[993]. Не святочная утопия, как в западной диккенсовской традиции, а рассказ о вопиющей несправедливости устройства современной жизни во всех ее сферах, столь не соответствующей сущности великого христианского праздника, начинает преобладать в русской святочной литературе.
Необходимость обязательного поставления к Рождеству и святкам специальных праздничных материалов приводила к тому, что накануне праздника сотрудники периодических изданий вынуждены были буквально «вымучивать» их из себя. Жесткость жанровой формы святочного/рождественского рассказа, о которой говорил Лесков в «Жемчужном ожерелье», обязывала писателей придерживаться определенных композиционных и сюжетных рамок, что создавало дополнительные трудности при его написании. Именно эта жесткость формы и привела в конце концов к однообразию сюжетных схем, породив избитость и заштампованность святочных текстов. Если непритязательному читателю, который еще только недавно пристрастился к чтению и который в восприятии письменного текста продолжал опираться на эстетику фольклора, заштампованность была незаметна или даже желанна, оправдывая его ожидания, то образованный читатель, ориентированный на новизну художественного текста, быстро обнаружил ущербность святочного жанра. Святочный рассказ, выросший из фольклорного текста, неизбежно должен был прийти к кризису, что и произошло в период его наибольшего расцвета и распространения.
Таким образом, последние десятилетия XIX века оказались не только временем окончательного оформления и расцвета святочного/рождественского рассказа, но и временем его кризиса. С первым случаем рефлексии над святочным рассказом мы встречаемся у крупнейшего мастера этого жанра Н. С. Лескова, который с горечью отметил, что святочные рассказы «скоро испошлились»: «Я совсем более не могу писать этой формой»[994]. Некоторые другие писатели тоже начинают замечать избитость святочных сюжетов. Писатель либо вертелся в кругу приевшихся читателю сюжетных схем, либо должен был ломать границы жанра и выходить за его пределы. Одни писатели в поисках выхода из кризиса приходили к мысли о необходимости расширения тематического диапазона мотивов, другие же искали оригинальные интерпретации традиционных святочных сюжетов. Первый путь приводил к увеличению мотивов по ассоциативным связям, следствием чего явилось размывание жанра. Второй путь, оказавшийся доступным лишь крупным писателям, привел к возникновению «святочной классики», давшей в рамках жанра оригинальные ее образцы. Лишь те писатели, которые оказались в состоянии дать оригинальную и неожиданную трактовку «сверхъестественного» события, «нечистой силы», «рождественского чуда» и других основополагающих для святочной литературы понятий, оказались в состоянии выйти за пределы привычного круговорота святочных сюжетов. Таковы святочные шедевры Лескова «Отборное зерно», «Маленькая ошибка», «Штопальщик» – о специфике «русского чуда». Таковы и рассказы Чехова «На пути» и «Бабье царство» – о возможной, но так и не состоявшейся встрече на Рождество. В основном же массовая святочная продукция конца века, поставляемая читателю на Рождество периодической печатью, ограничивалась изношенными приемами – штампами и шаблонами, что естественно приводило к вырождению жанра и закономерному в такой ситуации появлению текстов, пародирующих как сам жанр святочного рассказа, так и святочный литературный быт – писателей, пишущих святочные рассказы, и читателей, их читающих.
Перед автором, желающим или – чаще – получившим заказ редакции написать к празднику святочный рассказ, имелся некоторый «склад» персонажей и заданный набор сюжетных ходов, которые и использовались им более или менее виртуозно, в зависимости от его комбинаторных способностей. Все чаще и чаще в тех же праздничных номерах периодики встречаются тексты, повествующие о сложностях написания святочных рассказов и о том трудном положении, в котором оказался писатель, получивший на него заказ от издателей газет и журналов. Появление этих по большей части шутливых и юмористических текстов весьма показательно. С одной стороны, писатели, не желавшие увеличивать и без того большое количество банальной святочной продукции, сделав темой своего святочного текста размышление над природой жанра, таким, как им казалось, оригинальным способом выходили из затруднительного положения. С другой стороны, эти тексты-рефлексии свидетельствовали о неудовлетворенности более или менее образованного читателя и писателя состоянием святочного жанра.
Еще одним признаком кризиса, переживаемого святочным рассказом, является появление пародий на него, которые в конце XIX столетия во множестве начинают встречаться в праздничных номерах периодики. Пародирование того или иного жанра всегда означает его осознанность и освоенность, а порою – изжитость. В таких текстах обычно изображались писатели, перебирающие в своем сознании сюжеты, «антураж» и «реквизит» для очередного святочного рассказа, или же описываются муки газетчика, «вымучивающего» к празднику очередной святочный текст. Процессы, происходящие внутри святочного жанра, нашли пародийный отклик в творчестве многих писателей – известных (Чехова, Бунина, Горького, позже Зощенко), малоизвестных (И. Н. Потапенко, В. М. Дорошевича, И. Л. Оршера) и совсем не известных, а также во многочисленных святочных анекдотах и сценках юмористических журналов, где высмеивались избитые святочные сюжеты, а заодно – писатели и читатели, получившие нервное потрясение, одни – от писания, другие – от чтения «страшных» святочных рассказов. Настало время, когда без пародийных материалов не обходилось ни одно издание – их можно было найти и в серьезных газетах, и в толстых журналах, и, конечно же, в массовой периодике. И все же, несмотря на осмеянность и развенчанность, святочный рассказ еще долго не умирал, не раз демонстрируя свою способность удовлетворять потребности разных исторических эпох и разных литературных течений, что свидетельствует о его живучести и о непреходящем читательском спросе на него.
Публикуемые ниже тексты представляют собой разнообразные формы литературной рефлексии над святочным жанром на протяжении четырех десятилетий – с 1899 по 1937 год. И если сценка Дорошевича, несмотря на язвительность и колкость автора по отношению к братьям по перу, еще полна творческого оптимизма и энергии, то полная ностальгии юмореска из новогоднего номера «Крокодила» за 1937 год фиксирует смерть святочного рассказа, причиной которой явилось не столько истощение жанровой формы, сколько ее невостребованность в новых исторических условиях: «…революция вбила осиновый кол <…> в могилу всех этих затхлых, заплесневелых тем».
ЕЛОЧНЫЕ БАЗАРЫ В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ НА РУБЕЖЕ XIX–XX ВВ
В основе понятия гетеротопия лежит представление о «другом месте». Однако поскольку «другое место» всегда является другим по отношению к любому соседнему или отдаленному от него, то из этого следует, что всё (то есть каждое место) может быть, в зависимости от ситуации, названо гетеротопией. Это понятие отличается крайней степенью субъективности его восприятия. Быть или не быть ему «другим местом», зависит не столько от самого места, сколько от воспринимающих его личности или социума. В сознании оно запечатлевается как некоторая часть пространства, занятого чем-то или обладающего какими-либо особенными чертами, что и делает его отличающимся от всего того, что в данный момент может быть названо