фоном. Я не исключаю того факта, что Мишель Фуко, употребив в одной из своих лекций 1967 г. слово гетеротопия[995], вполне сознательно не стал разрабатывать его как термин и практически никогда к нему не возвращался[996]. Мне представляется, что это слово было придумано им (заимствовано из медицинской терминологии) почти случайно и оттого впоследствии неоднократно порождало сбивчиво-путаные толкования и разноплановые его использования. Однако слово понравилось и, несмотря на то что аналогия с медицинской его трактовкой (где гетеротопия относится к врожденным аномалиям развития организма) представляется весьма сомнительной, было подхвачено гуманитариями, превратившись в термин и породив к настоящему времени достаточно обширное поле исследований.
Рассмотрим это понятие на простейших примерах. Лужа, например, – это «другое место» (гетеротопия?) по отношению к сухим поверхностям вокруг нее; и наоборот – сухие поверхности могут восприниматься как гетеротопии по отношению к луже. Все зависит от того, что в данный момент важнее и содержательнее для воспринимающего, на что обращено его внимание в первую очередь. По какой причине возникает концентрация мысли именно на этом «другом месте», почему сознание выбирает именно его, далеко не всегда объяснимо и не всем бывает понятно. Так, выведенный на прогулку двухлетний мальчик, только что начавший говорить, всякий раз, увидев очередной канализационный люк, останавливается и, вдумчиво вглядываясь в него, повторяет: «Люк… Люк… Люк…». Для окружающих это фон, часть тротуара или мостовой, обычно не привлекающий к себе внимания (в том случае, конечно, если этот люк закрыт и не представляет опасности). Для ребенка (в нашем примере) – это, безусловно, самое что ни на есть «другое место», непонятное, отличающееся от всего иного и в высшей мере загадочное или таинственное, а может быть, и таящее в себе некую опасность. И потому понятие гетеротопии можно считать понятием субъективным и в определенной степени условным.
И тем не менее, включаясь в игру «в гетеротопии» и принимая правила этой игры, я выдвигаю понятие сезонной гетеротопии как одной из ее специфических разновидностей. В данном случае гетеротопия оказывается обусловленной временем года или каким-то определенным периодом, что отличает ее от других, безразличных к сезону явлений с характеризующими данный сезон климатическими признаками и календарными отличительными особенностями. Это позволяет назвать сезонными гетеротопиями такие пространства, как каток (если это не искусственный каток), пляж, места проведения календарных праздников, ярмарки и фестивали, устраивающиеся в одно и то же время в одном и том же месте, что, кстати, уже не раз рассматривалось без привязки ко времени[997]. Сезонные гетеротопии, тесно связанные с календарным периодом, могут эволюционировать, меняя свое пространство, расширяясь или сужаясь, либо вообще исчезать навсегда или же на какой-то период. Так, в дохристианскую эпоху в культуре германских народов можно отметить сезонную гетеротопию, обусловленную обязательным наличием в ней елового дерева. В день зимнего солнцестояния люди приходили в лес и, найдя подходящую елку, совершали возле нее новогодние обряды. Нет необходимости обозревать все этапы европейской по происхождению сезонной гетеротопии, связанной с елью (равно как и с любым другим деревом или растением в неевропейских культурах). Пространство в лесу вокруг ели, где производились обрядовые действа в языческие времена, помещение с поставленной на стол елкой с горящими на ней свечами в начальные годы христианства, городская площадь с установленной большой елью – все это однородные сезонные гетеротопии. Их родственность обусловлена обрядовой функцией ели, одинаково важной для каждой из них. Наличие дерева в «другом месте» в определенное время годового цикла и составляет его суть, делая его «другим» на фоне окружающего «безразличного» пространства. Меняется место (лес, помещение, городская площадь), но остается время (дни зимнего солнцестояния) и предмет почитания (елка).
Так, в Петербурге в течение первых десятилетий XIX в. на святках «другими местами» в основном были дома петербургских немцев, составлявших в те годы едва ли не треть населения столицы. По преимуществу только в этих домах в Рождественский сочельник устанавливались елки и устраивались торжества для детей в ее честь. Именно эта картина изображена А. Бестужевым-Марлинским в повести «Испытание»:
На столе, в углу залы, возвышается деревцо <…> Дети с любопытством заглядывают туда <…>. Наконец наступает вожделенный час вечера. – Все семейство собирается вместе. Глава оного торжества срывает покрывало, и глазам восхищенных детей предстает Weihnachtsbaum в полном величии…[998]
На протяжении 1830‐х гг. в российской столице постепенно происходит изменение (и расширение) пространства «присутствия елки». Известные немецкие и швейцарские кондитеры (Вольф, Беранже, Пфейфер, Доминик и др.) начинают организовывать продажу елок, уже, так сказать, готовых к употреблению – с висящими на них фонариками, игрушками и произведениями так называемой кондитерской архитектуры. Именно кондитерские заведения в этот период принимают на себя роль наиболее заметных и значимых для населения столицы сезонных гетеротопий. Разумеется, такие елки по причине их дороговизны раскупались в первую очередь членами состоятельных семей. Судя по откликам в печати и в литературе, петербургские кондитерские, продававшие елки, несомненно, были «другими местами», привлекавшими к себе в предрождественский период повышенное внимание публики и воспринимавшимися как особые на привычном фоне пейзажа и интерьера «святочного» Петербурга. Об этом ежегодно в декабрьских номерах своей газеты «Северная пчела» писал Ф. Булгарин, превращая свои заметки в рекламу елок, активно входивших в моду:
Место не позволяет гг. Вольфу и Беранже иметь готовые елки, но у гг. Доминика, Излера и Пфейфера они удивительно хороши и богаты <…> чего тут только нет!.. Картонные игрушки, называемые сюрпризами, отличаются ныне удивительным изяществом. Это уже не игрушки, а просто модели вещей, уменьшенные по масштабу. Елки у г. Пфейфера с транспарантами и китайскими фонарями, а у гг. Доминика и Палера также с фонарями на грунте, усеянном цветами. Прелесть да и только![999]
Если желаете иметь елку великолепную, так сказать, изящную, закажите с утра г. Излеру, в его кондитерской, в доме Армянской церкви, на Невском проспекте. Тогда будете иметь елку на славу, которою и сами можете любоваться. Обыкновенные, но прекрасно убранные елки продаются в кондитерской г. Лерха…[1000]
По мере того как в России распространялся обычай использовать елку в качестве атрибута рождественской обрядности, места их продажи менялись, умножаясь и распространяясь по всему городу. Уже к концу 1840‐х гг. основным местом торговли елками становится пространство больших площадей, куда крестьяне привозили деревья из окрестных лесов. До поры до времени площади являлись просто пунктами торговли елками, не выполняя при этом никаких дополнительных функций.
Все изменилось к концу XIX в. Рубеж веков оказался периодом расцвета елочных базаров и в Петербурге, и в других крупных городах Российской империи. К этому времени елка окончательно вписалась как в домашний праздничный интерьер, так и в рождественский городской пейзаж. «<…> В настоящее время и праздник не в праздник без красавицы елки»[1001]. Утвердилось представление о том, что разукрашенное еловое дерево испокон веков было обязательной принадлежностью русского Рождества: «Елка в настоящее время так твердо привилась в русском обществе, что никому и в голову не придет, что она не русская», – писал В. В. Розанов в 1906 г.[1002] В начале XX в. под этими словами могли бы подписаться многие: привычность елки, ее освоенность привели к тому, что она стала восприниматься как народный по своему происхождению обычай. Кроме того (что очень важно), именно в этот исторический период праздник Рождества, долгое время отмечавшийся в России как сугубо религиозное торжество, выходит за пределы православного храма (куда елка не допускалась), превратившись в светский праздник, в котором елка заняла центральное место. С рубежа XIX и XX вв. и вплоть до Первой мировой войны в конце декабря елочный ажиотаж ежегодно охватывал людей всех поколений и всех сословий столицы. Рождественский сезон с непременной елкой изменял привычный ход жизни, сказываясь на атмосфере, настроении, деятельности, материальном положении людей. Елка всех втягивала в сферу своего влияния: наступало ее время, начинались «деятельные приготовления на елку»[1003] (Бахтиаров 1994: 192).
Елочные базары, или, как их еще называли, елочные торги притягивали к себе всеобщее внимание, превращая их в особые, «другие места». Площади, на которых продавались елки, по вполне понятным причинам оказывались в центре предпраздничной жизни города – с них начинало формироваться «другое», рождественское и новогоднее городское пространство. Наличность елочных базаров в тех местах, где их не бывало в другое календарное время, дает право назвать их главными сезонными гетеротопиями святочного периода.
Говоря о елочных базарах, следует указать на то, что в создании особой атмосферы этих гетеротопий принимали участие все слои городского (а часто и пригородного) населения. Крестьянам необходимо было обеспечить город достаточным количеством деревьев на любой вкус и на любой спрос. Заготовка елок начиналась за неделю до Рождества. Для лесников и крестьян из пригородных деревень продажа елок превращалась в один из сезонных заработков: «Лесники потирают руки…»