[1004]; «Рубит мужик елку; / Продаст в городе за полтину…»[1005]. Рискуя быть оштрафованными за порубку чужого леса, крестьяне все же не упускали случая «украсть в лесу несколько елок», дабы не остаться на праздниках «не только без водки, но даже и без хлеба»[1006]. Порубщики подтаскивали деревья к саням и увозили их из лесу так, чтобы к рассвету все было завершено. Наутро они уже продавали в городе свой «зеленый товар»[1007].
Доставленные в город елки свозились на места торга, которые и представляют для нас особый интерес в свете сезонных гетеротопий. В больших городах такие места не были единичны. Обычно они возникали на многолюдье: у гостиных дворов, на площадях, на рынках. В Петербурге главный елочный базар вначале был у Гостиного двора, а позже – на Петровской (Сенатской) площади. Однако обзавестись елкой можно было и на Сенной, и на 4‐й линии Васильевского острова (возле Академии художеств), и в ряде других мест. Потребность в елках была столь велика, что торговля ими стихийно возникала во многих местах. Торговали елками и лавки – зеленные, мелочные и даже мясные. Привезенные деревья выставлялись у входа правильными рядами, часто уже поставленные на крестовины, а иногда и наряженные.
Елки предлагались на любой вкус: и маленькие, разукрашенные искусственными цветами, и «елки-великаны», которые «гордо возвышались» «во всей своей естественной красе», и никогда не видавшие леса искусственные, неестественно яркие «елки-крошки»[1008]. Елочные базары привлекали к себе внимание и вызывали интерес всех слоев городского населения. Здесь шла особая жизнь, рождались свои, связанные с продажей елок, сюжеты, велись разговоры, возникали ссоры и даже ругань, завязывались знакомства и пр. Около деревьев толпились мужики в тулупах, ревностно следя за сохранностью своего «имущества». В ожидании покупателей они жаловались на питерскую слякоть, говоря, что такую погоду, конечно же, «послали немцы» и что будь сейчас мороз, елки бы раскупались лучше[1009].
На елочных торгах устанавливалась особая атмосфера, отличающая их от других мест города, – радостная, возбужденная, но вместе с тем и деловая. Продавцы любыми способами стремились перебить покупателей у соперников, торговались, сбивали цены или же, наоборот, повышали их[1010]. Дольше всех, судя по замечаниям в прессе, «торговались купцы <…>, приобретавшие елки по самой низкой цене»[1011]. По рынку, примериваясь и прицениваясь, сновали покупатели. Приезжали «дамы в соболях» и чиновники, приходил «рабочий люд» купить елочку «на праздник детям»[1012]. Между деревьями ходили сбитенщики, предлагая своим горячим напитком согреть замерзших покупателей. Всюду горели костры, дым стоял столбом. Знакомые места вдруг совершенно преображались, становились неузнаваемыми: здесь неожиданно вырастал настоящий лес, в котором можно было и заблудиться.
Повсюду среди елок шныряли дети, для которых в предрождественские дни елочные базары становились любимым местом гулянья, о чем сохранились многочисленные воспоминания русских писателей о рождественских переживаниях своего детства:
До ночи прогуляешь в елках[1013].
Я до сумерек бегал в варежках и с салазками по этому лесу[1014].
<…> Приснилось, что потерял шапку и хожу среди рождественских елок у Академии Художеств, – по еловому лесу <…>. Впрочем, елки и наяву продавались у Академии Художеств, на 4-ой линии. Мелкие, жидкие снизу, воткнутые в деревянные кресты, стояли на дровнях, другие, перевязанные мочалками, были повалены друг на друга в снег, и высились чащей большие ели, перекладины которых были из бревен[1015].
Бедняки покупали маленькие, дешевые, увешанные бумажными цепями елочки на деревянных крестиках и уносили их домой под мышкой. Большие елки развозились по домам на извозчиках или же разносились босяками, нанятыми за четвертак. Крупные деревья обычно несли вдвоем: один держал обструганный колом конец ствола, второй – вершину и под мышкой деревянную перекладину.
<…> Елки несли по всем улицам. Ветви плавно качались у обледенелых панелей. Снег был усеян еловыми иглами <…>. Елки шествовали во все концы, елки ехали на извозчиках[1016].
Елочные базары, босяки, несущие елки, дети, везущие небольшие елочки на санках, засыпанные хвоей тротуары, царящее повсюду оживление, всеобщее возбуждение – все это неузнаваемо преображало город:
Прекрасные магазины, сияющие елки, рысаки, мчавшиеся под своими синими и красными сетками, визг полозьев, праздничное оживление толпы, веселый гул окриков и разговоров, разрумяненные морозом смеющиеся лица нарядных дам…[1017]
А в окнах домов уже видны были наряженные елки, которые казались «громадной гроздью ярких, сияющих пятен»[1018].
Около залитых блеском витрин толпилась детвора, останавливались взрослые полюбоваться и прицениться. Магазины с утра и до позднего вечера были заполнены покупателями и покупательницами, выбирающими игрушки на елку, подарки, книги в затейливых переплетах, которые сотнями выпускались к празднику.
У всех было то особенное доброе, предпраздничное настроение, полное предвкушения чего-то светлого, радостного, необыкновенного. Делались покупки, и деньги на них тратились радостно…[1019]
Судя по количеству продаваемых перед Рождеством деревьев, по информации в газетах, по фотографиям в журналах и, наконец, по литературным произведениям можно утверждать, что к рубежу XIX–XX вв. праздники елки стали проводиться в большинстве домов самых разных слоев городского населения. Сезонная елочная гетеротопия («другое место»), таким образом, расширяла свои границы, распространяясь на все пространство города, как бы поглощая его. В эти годы елка стояла в доме в течение достаточно ограниченного времени – только на Рождество, в крайнем случае – до Нового года. После этого деревья выбрасывались, и город постепенно начинал принимать свой прежний вид.
Начавшаяся война внесла серьезные коррективы в «елочную» сезонную гетеротопию рубежа веков, сузив ее и пространственно, и эмоционально, придав ей щемящую тональность и трагизм. Война как бы расколола «другое пространство», разведя людей на тыл и фронт, что особенно остро переживалось на Рождество:
Мне елка говорит о тех, кто так далек,
Кто золотых орехов к веткам не подвесил,
Цветных свечей в сочельник не зажег,
…Но кто в святую ночь был чист и детски весел[1020].
В центре нашего внимания не случайно оказался рубеж XIX–XX вв. Такой силы накала сезонной «праздничности», начинавшейся с продажи елок на базарах и продолжавшейся в течение всего рождественского сезона, Петербург (а вместе с ним и другие крупные российские города) не переживал больше никогда.
Сезонные гетеротопии, одна из которых рассмотрена в настоящей статье, возникая в один и тот же календарный период, представляют собой такие места, которые вносят врéменные, но кардинальные изменения в пространство города, делая его «другим». Они меняют внешний вид города, они сказываются на деятельности и настроении его жителей, формируя специфическую ауру, присущую только данному календарному периоду, создавая особое отношение к жизни, ее ценностям и особое ее восприятие.
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЕЛКА У CАЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА<ФРАГМЕНТЫ>
<…> По первоначальному замыслу «Губернские очерки» должны были включать в себя значительную группу текстов, составляющих особый раздел под названием «Народные праздники». Салтыков-Щедрин предполагал создать серию картин «не столько церковного, сколько народного календаря, основанных на поверьях и обычаях»[1021], – масленицы, вешнего Егория, Ильина дня, местных праздников и др. Намеченный план остался неразработанным. Писатель ограничился лишь двумя праздничными зарисовками (Рождества и Пасхи), объединив их в небольшой раздел «Праздники». Оба эти текста к народному календарю имеют косвенное отношение, но как оригинальная разработка праздничных сюжетов и мотивов они представляют несомненный интерес.
Первый очерк этого отдела («Елка») и станет предметом внимания настоящей заметки. Он представляет собою зарисовку рождественского сочельника, будто бы пережитого рассказчиком в Крутогорске. Форма повествования в настоящем времени и от первого лица способствует созданию иллюзии сиюминутности происходящего, благодаря чему читатель «втягивается» в художественное пространство, становясь свидетелем изображаемых событий. Отсюда же впечатление достоверности, позволявшее иногда говорить о документальной основе зарисовки. Это впечатление, видимо, не совсем обманывает читателя.
По крайней мере, что касается изображения праздника рождественской елки, то очерк этот вполне может служить иллюстрацией к истории елки в России. Именно в середине 1850‐х годов «рождественское дерево», «освоив» Петербург, становится популярным в чиновничьих и купеческих домах губернских городов, откуда уже в следую