щее десятилетие мода на него распространяется по уездным городам и помещичьим усадьбам. Эту растущую популярность елки и отмечает рассказчик:
Просвещение проникает все более на восток <…>, – с иронией пишет он, – чиновники, которые в Крутогорске плодятся непомерно, считают непременною обязанностию купить на базаре елку и <…> презентовать многочисленным Ваничкам, Машенькам…[1022]
Чем состоятельнее дом, тем роскошнее в нем елка. О «хоромах одного крутогорского негоцианта» рассказчик сообщает: «И тут тоже елка, отличающаяся от чиновничьих только тем, что богаче изукрашена…». Оставаясь в рамках документального повествования, Салтыков-Щедрин, однако, опирается и на определенную литературную традицию.
Ко второй половине 1850‐х годов, т. е. ко времени написания «Губернских очерков», в литературах ряда европейских народов, усвоивших обычай рождественской елки, появилось множество произведений, в сюжетном повествовании которых елка, представленная в качестве главного атрибута рождественского праздника, играла важную роль. Символизируя собою «неувядающую благостыню Божию», елка либо репродуцировала рождественскую утопию, либо обнажала трагический разрыв, существующий между этой утопией и реальностью. По мере роста популярности елки в России, «елочные» тексты путем переводов и подражаний начинают осваиваться и русской литературой. Очерк Салтыкова-Щедрина, носящий, на первый взгляд, вполне мемуарный характер, со всем основанием может быть отнесен к этой литературной традиции.
Здесь детский праздник изображен со стороны: рассказчик, не являясь его участником, рассматривает елку извне – через оконное стекло. Чувство горечи, одиночества и неприкаянности, которое он испытывает в связи со своей непричастностью празднику, выливается в традиционной ламентации: «Я один как перст в этом мире; нет у меня ни жены, ни детей, нет ни кола, ни двора…» и т. д. Тем самым повествователь оказывается аналогичным одному из характерных для «елочных» произведений персонажей – одинокому и обездоленному, лишенному семьи, родных и елки, особенно остро ощущающему свое сиротство при виде чужого праздника.
Однако позиция внешнего наблюдателя предоставляет рассказчику и определенные преимущества. Благодаря этой позиции ему удается увидеть то, что скрывается от участников праздника, вовлеченных в действие, и, с этой точки зрения, рассказчик представлен в тексте как традиционный автор «физиологий»: он тщательно рассматривает елку, он внимательно следит за поведением детей и взрослых, хозяина и хозяйки. И замечает то, чего не замечают другие. Отсюда ироничные строки о «негоциантах», «не теряющих золотых мгновений» и беспрерывно подступающих к круглому столу, который «ломится под тяжестью закусок и фиалов с водкой и тенерифом», и о равнодушии к елке детей, заинтересованных прежде всего в приготовленных для них подарках: «…дети чинно расхаживают по зале <…> выжидая знака, по которому елка должна быть отдана им на разграбление». Тон повествования и сентиментален, и ироничен одновременно. Сентиментальность вызвана самой героиней торжества елкой («В пространной зале горит это милое деревце, которое так сладко заставляет биться маленькие сердца»), а ирония – несоответствием смысла праздника в ее честь тому, что совершается в крутогорском доме. На празднике действуют те же самые законы, что и в будничной жизни; ведь «Елка» – еще одна иллюстрация крутогорских нравов, изображенных в «Губернских очерках», представляющих собою «монографическое исследование разных явлений современной жизни»[1023]. Дети, для которых якобы и устроен праздник, оказываются под стать взрослым: хозяйский сын бьет «Оську рядского», в то время как Оськина мать, желая угодить хозяевам, старается «прекратить всхлипывания» своего сына «новыми толчками». Рождество, праздник, во время которого должны царить «мир и в человецех благоволение», Крутогорску неизвестно. Салтыков-Щедрин вполне мог бы ограничиться фиксацией этих наблюдений: он выполнил свою задачу, изобразив крутогорский праздник. Но очерк продолжается.
Очерк продолжается описанием новых, также вполне мотивированных крутогорской реальностью событий, и мало кто замечает, что писатель приступает к разработке известного литературного сюжета – сюжета о ребенке, рассматривающем через оконное стекло елку в богатом доме. Произведения о «чужой елке» на страницах рождественских номеров массовых и детских периодических изданий с середины XIX века становятся обычным явлением. Этот нехитрый сентиментальный сюжет разыгрывался в нескольких вариантах.
Первый вариант представлял смотрящего через окно на елку в богатом доме ребенка-сироту, который, замерзая, в предсмертном сне видит свою умершую мать, бабушку или Христа. Самая известная русскому читателю разработка этого варианта – «Мальчик у Христа на елке» Достоевского (1876), который, неоднократно перепечатываясь в сборниках, адресованных детям, заслужил репутацию образцового рождественского рассказа <…>. Несмотря на трагический конец (смерть ребенка), этому варианту свойственна светлая тональность: страдания ребенка на земле сменяются блаженством вечной жизни на небе и воссоединением его с родными. <…>
Второй вариант отличается от первого лишь отсутствием мотива предсмертного сна-видения: ребенок замерзает, и утром люди находят его трупик. Такая концовка придавала тексту безнадежно трагическую окраску <…>.
В третьем варианте этого сюжета ребенок не умирает: он с восторгом рассматривает елку в окне, мечтает о такой же елке для себя и бредет дальше своей дорогой. <…>
И наконец, еще один, четвертый, вариант сюжета о ребенке, рассматривающем в окне чужую елку. В этом случае замерзающего у окна ребенка подбирает прохожий, приводит его к себе домой, кормит, поит, укладывает спать и иногда оставляет его у себя навсегда. Концовка текстов, разрабатывающих этот вариант, совпадает с известным «Сироткой» («Вечер был; сверкали звезды…») <…>.
К концу XIX века избитость сюжета о замерзающем ребенке (иногда с елкой в окне богатого дома, а иногда и без елки) достигла такой степени, что без отсылки к нему не обходилась ни одна пародия на рождественские тексты. <…>
Возникший в «елочной» литературе начала XIX века сюжет о елке в богатом доме и замерзающем ребенке, став в полном смысле этого слова интернациональным, с успехом прошел по всем странам, усвоившим обычай рождественской елки, и быстро превратился в затасканное клише. Как правило, это были однообразные и мало оригинальные тексты, которые из года в год появлялись в праздничных номерах массовой периодики. Но русскому читателю этот сюжет «подарил» два шедевра – «Елку» Салтыкова-Щедрина и «Мальчика у Христа на елке» Достоевского.
Мы не владеем сведениями о том, какие именно произведения русской или, скорее всего, европейской литературы, использующие сюжет «чужой елки», были известны Салтыкову-Щедрину. Однако прочтение щедринского текста на фоне этого сюжета демонстрирует не только факт знакомства с ним писателя, но и полемически заостренное манипулирование его ходами и мотивами.
Рассматривая елку в окне богатого дома, рассказчик вдруг замечает рядом с собой замерзшего («подскакивающего с ноги на ногу») мальчугана, внимание которого также приковано к елке. Мальчик подплясывает «на одном месте, изо всех своих детских сил похлопывая ручонками, закоченевшими на морозе». На первый взгляд, мальчик этот напоминает знаменитого «малютку»: он замерз, он один поздним вечером на улицах пустого города, он с завистью смотрит на «чужую елку» и мечтает о такой же елке для себя («– Вот кабы этакая-то елка… – задумчиво произнес мой собеседник»), и этим его мечтам, подобно мечтам других «малюток», также не суждено сбыться («– А дома у вас разве нет елки? – Какая елка! у нас и хлеба почти нет…»).
При виде мальчика рассказчик, «имея душу чувствительную», настраивает и себя самого, и своего читателя на сентиментальный лад. Но тут же оказывается, что крутогорский мальчуган – это отнюдь не традиционный «малютка»: он вовсе не «голодный и холодный» сирота, а вполне «домашний» ребенок – у него есть отец, мать, сестры, он одет в дубленый полушубок, а на далекой темной улице оказался по своей собственной вине, за что его «тятька беспременно заругает». Реплики мальчика свидетельствуют о том, что его интересует не только елка, а может быть, даже не столько елка, сколько происходящие внутри помещения события отнюдь не праздничного характера. С живым любопытством наблюдая за тем, как хозяйский сын «задирает» Оську рядского, он ни в малейшей степени не сочувствует Оське: «…Ишь разревелся смерд этакой! Я бы те не так еще угостил!» Вместо ожидаемой солидарности с обиженным бедным мальчиком, он презирает его: «Эка нюня несообразная! – прибавил он с каким-то презрением, видя, что Оська не унимается». Более того, он сам испытывает желание «задрать» бедного Оську: «Я бы еще не так тебе рожу-то насолил! – произнес мой товарищ с звонким хохотом, радуясь претерпенному Оськой поражению». Так под пером Салтыкова-Щедрина традиционный «малютка» превращается в энергичного, знающего себе цену и умеющего постоять за себя мальчика, вполне уверенного в себе и отлично ориентирующегося в окружающей его обстановке. Этот маленький герой – будущее губернского города – менее всего способен вызвать чувство умиления[1024].
Рассказчик, как кажется, получил предупреждение. Но, все еще погруженный в «праздничную ауру», он, не доверяя своему впечатлению, совершает шаг, который вполне соответствует сентиментальной схеме: подобно старушке из стихотворения «Сиротка», он, проникшись «состраданием к бедному мальчику», приглашает его к себе домой. «Елочный» сюжет, как кажется, развертывается в соответствии с четвертым вариантом: «малютка» подобран.
Однако вместо ожидаемой идиллии и перед рассказчиком, и перед читателем развертывается отнюдь не безмятежно идиллическая сцена. В гостях мальчишка ведет себя крайне развязно и насмешливо по отношению к взрослым: он тут же залезает с ногами на диван, «минуя сластей, наливает в рюмку вина и залпом выпивает ее». Разочарованный рассказчик с горечью констатирует: «Мне становится грустно; я думал угостить себя чем-нибудь патриархальным, и вдруг встретил такую раннюю испорченность». То «патриархальное», чем намеревался «угостить» себя рассказчик, – это и есть ожидаемый финал нашего сюжета. Если бы мальчик, благодарный за приют и угощение, «улыбнулся, закрыл глазки» и т. д., рассказчик получил бы то, на что он себя настроил. Но вышло по-другому, и, испытывая чувство стыда и досады, он отправляет домой «почти пьяного» мальчишку. Традиционный сюжет и традиционный образ оказался не соответствующим реальности