[1118]), ни св. Катерина и св. Люция, в день их тезоименитства выступающие у некоторых европейских народов в роли дарительниц[1119], ни итальянская Бефана, в ночь на Богоявление (Елифанию) бросающая детям в башмачки подарки[1120], ни в чем не напоминают русскую Снегурочку и ни одна из них не имеет мужского «напарника». Женских персонажей, связанных с Новым годом и елкой, на Западе не существует. Дед Мороз имеет своих «западных» двойников. Снегурочка – нет.
Уже до революции Снегурочка была представлена на елках достаточно широко: куклы-снегурочки вешались на елку, девочки в костюме Снегурочки участвовали в празднике, о Снегурочке декламировались стихотворения, она являлась главным персонажем инсценировок народной сказки, фрагментов пьесы Островского и оперы Римского-Корсакова. Но в роли ведущей на празднике елки Снегурочка в эти годы никогда не выступала.
Революция и гражданская война прервали работу над выработкой елочного сценария. И хотя в первые годы советской власти елка не была запрещена, общественные елки для детей организовывались редко. Те же, которые устраивались, связывались с идеей нового праздника, который назывался «комсомольское рождество» или «комсвятки» (где были свои персонажи – буржуи, попы, купчины, Антанта и т. п. сатирические образы). Со второй половины 1920‐х гг. началась планомерная антирелигиозная работа, которая завершилась тем, что елка, Дед Мороз и все остальные атрибуты рождественского праздника были признаны «пережитками прошлого» и «религиозным хламом» В 1929 г. на устройство елки был наложен строгий запрет, который действовал в течение шести лет.
28 декабря 1935 г. в «Правде» была опубликована статья кандидата в члены Политбюро ЦК ВКП(б) П. П. Постышева «Давайте организуем к новому году детям хорошую елку!», в которой за четыре дня до наступления Нового года давалась директива устроить елки в детских садах, школах, дворцах пионеров и т. д. Для многих эта заметка стала нежданной радостью. Однако среди педагогов, которые понимали, что елку организовать непременно надо, но как ее устраивать, было совершенно непонятно, началась паника. Воспитателями детских садов и школьными учителями в те годы были люди, родившиеся еще до революции и потому имевшие детский опыт новогодних праздников. Но растерявшись от неожиданного разрешения елки, которая теперь называлась «советской новогодней елкой», они не знали, что можно, а чего нельзя устраивать на вновь вводимом празднике. Было ясно, что нельзя придавать елке рождественский смысл, но можно ли Деда Мороза, можно ли прикреплять к вершине елки звезду, допустимо ли ряженье детей, было непонятно. На протяжении следующего, 1936 г. педагоги провели большую работу по созданию советского сценария праздника елки. Рекомендации об организации детских елок этого времени показывают, что их составители прежде всего стали использовать дореволюционный материал, хотя и обращались с ним очень осторожно. В выпущенных к 1937 г. книжках, посвященных устройству елок в школах и детских садах, появились первые примеры сценариев праздника. В них уже на полных правах фигурируют Дед Мороз и Снегурочка. О том, что собой представляли эти сценарии, в недавней работе пишет С. Б. Адоньева: «Снегурочка, как внучка Деда Мороза, превратилась в его помощницу и в посредницу между ним и детьми»[1121]. В начале 1937 г. Дед Мороз и Снегурочка впервые явились вместе на праздник елки в московский Дом Союзов.
Перед войной успело выйти несколько «методичек», в которых давались рекомендуемые сценарии праздников[1122]. М. Буш, составительница выпущенного в 1940 г. сборника, предлагает воспитательницам детского сада за несколько дней до новогоднего мероприятия сказать детям, что скоро будет елка и к ним в гости придет Дед Мороз, у которого есть внучка Снегурочка, веселая девочка, которая умеет петь, плясать и играть с детьми. В начале праздника дети зовут Деда Мороза, а когда он приходит, спрашивают его, не пришла ли с ним Снегурочка, после чего она вбегает в зал. Дед Мороз и Снегурочка осматривают елку, призывают детей дружно и громко крикнуть «Елочка, зажгись!», и к их радости дерево тут же освещается. Далее все вместе поют песню, водят хоровод. Дед Мороз и Снегурочка исполняют танец, а который они вовлекают всех детей. Дед Мороз рассказывает о встрече в лесу с Зайкой и Мишкой, после чего появляются звери, и праздник продолжается выступлениями зверей. Этот и многие подобные сценарии всем нам хорошо знакомы по нашему детству и по детству наших детей.
Окончательно сформированный образ Снегурочки начинает свою жизнь на детских елках. Поэтами сочиняются многочисленные песни Снегурочки, как, например, песенка на слова М. Красева «Меня все звери знают, / Снегурочкой зовут, / Со мной они играют / И песенки поют. // И мишки-шалунишки, / И заиньки-трусишки / Мои друзья. / Люблю их очень я. // Ко мне лиса заходит, / С лисятами всегда, / Со мной по лесу бродит / Волк серый иногда»[1123]. В песенке на слова Э. Эмден Снегурочка рассказывает об уже известном ее лесном домике: «Мой домик возле ели / С утра засыпал снег, / И елочки надели / Пушистый белый мех, / А маленький зайчишка – / Пуховое пальтишко / Белей, чем снег! / Белей, белей, чем снег! // Вот санки у крылечка / Полозьями скрипят, / Слезает Мишка с печки, / Встречает медвежат. / Пора, пора на елку, / Заедем мы за волком, / Возьмем лисят / И маленьких зайчат. // На санки расписные / Ковром улегся снег. / Лисята озорные / Расталкивают всех. / А белые пальтишки / На маленьких зайчишках / Белей, чем снег! / Белей, чем снег!»[1124]
В некоторых сценариях Снегурочка напоминает фею с волшебной палочкой, прикосновением которой она зажигает елку. К. Г. Паустовский, рассказывая о Кремлевской елке 1954 г., пишет: «И когда Снегурочка прикоснулась к елке своей волшебной палочкой и зажгла на ней гроздья свечей, когда запели фанфары и шелковые флаги всех союзных республик взвились в конце зала, – дети не выдержали и буря аплодисментов загремела вокруг»[1125]. В каждом классе перед праздником стала выбираться или назначаться Снегурочка и начиналась борьба честолюбий хорошеньких девочек и отличниц. Со свойственным ей «реализмом» в 1956 г. об этом написала Агния Барто: «В классах идут / Разговоры и толки: / Кто же Снегурочкой / Будет на елке?» В 1980‐е гг. Снегурочка вместе с Дедом Морозом начинает иногда приходить и на домашние елки: «…нажав кнопку переговорочного устройства, мы бодро и весело отвечали: „Дед Мороз и Снегурочка!“», – вспоминает один из энтузиастов «Дедов Морозов»[1126].
Установившийся ритуал неизменно соблюдался на протяжении второй половины XX в. К этому времени происхождение образа Снегурочки, ее связь с народной сказкой и пьесой Островского если и не были полностью забыты, то, по крайней мере, не актуализировались в сознании участников детских елок.
Очевидные перемены в отношении как к образу Деда Мороза, так и Снегурочки намечаются с конца 1980‐х – начала 1990‐х гг. Прежде всего это сказывается во «взрослой» поэзии В стихотворении Е. Мякишева «Зима» (1992), напоминающем читателю о нерусском происхождении обычая новогодней елки и ее главных персонажей, Дед Мороз и Снегурочка называются «лживыми куклами»: «Эти лживые куклы. А ель – непонятное древо»[1127]. Однако если елка действительно пришла в Россию с Запада, если образ Дед Мороза в какой-то мере формировался по стандарту западных новогодних дарителей, то Снегурочка к этому процессу, как мы видели, не имеет никакого отношения. В своем запоздалом неприятии «немецкого обряда» поэт проявил историческую неосведомленность.
Интересные процессы наблюдаются в поэзии неомодернистов. В стихотворении Игоря Иртеньева «Елка в Кремле» (1989), представляющем собой «иронические вариации на политическую историю», образ Снегурочки дан в неожиданном контексте и в неожиданном облике: «Подводит к елке Дед Мороз / Снегурочку-Каплан, / Он в белом венчике из роз, / Она прошла Афган. // В носу бензольное кольцо, / Во лбу звезда горит, / Ее недетское лицо / О многом говорит…»[1128]. В связи с Дедом Морозом и Снегурочкой начинают подниматься вопросы геронтофилии, в результате чего всегда «бесплотная» Снегурочка обретает плоть: «Ведь если геронтофилию понимать как известного рода влечение к лицам старческого возраста, – пишет один юморист-профессор, – то ясно: седобородый даритель рождественских елок, во-первых, не молод, во-вторых, притягателен во всех смыслах, а Снегурочкам, и не только им, свойственно вожделеть»[1129]. Свои мысли автор демонстрирует «анонимной поэмой» «Дедушка и девушка»: «А Дедик Морозик / Ласкает Снегурочку <…> Пусть вьюга воет – / Довольна Снегурочка»[1130]. На ту же тему в одной из газет под Новый год была напечатана картинка-анекдот, на которой изображены стоящие в лесу возле елочки три Деда Мороза, держащие в руках по стакану; рядом валяется распитая бутылка. Один из Дедов говорит: «…По последней – и к Снегурочкам…» Накануне наступления 2001 г. я случайно услышала по телевизору совсем уж пошлую шутку на тему Деда Мороза и Снегурочки, где была проведена параллель меду ними и персонажами романа Набокова «Лолита».
В поэзии последних лет встречаются и тексты, в которых вдруг всплывают герои «весенней сказки» Островского, из гармоничного Берендеева царства перемещенные в убожество и грязь современной действительности. Таково, например, стихотворение Евгении Лавут «Снегурочка», в котором поющий и бьющий «палкой в дно тугого барабана» «мальчик Лель» провожает глазами идущую по растерзанной земле Снегурочку: «Смотри, твоя красивая сестра / Идет не торопясь и умирая. /