Совсем другой, не только литературоведческий, но и социокультурный ракурс темы предлагает вторая часть исследования Елены Владимировны об имени Светлана. В этом отношении она сближается с книгой о рождественской елке, которая также выросла из занятий святочным рассказом, но прослеживает не только происхождение и бытование елки как культурного явления в XIX в., но и ее судьбу в советское время. И здесь ближайшими параллелями и образцами для автора оказываются исследования фольклористов и прежде всего статья А. Ф. Белоусова о серии анекдотов о Вовочке[1517]. Этой стороне темы посвящено в настоящем сборнике три статьи. В двух из них анализируется трансформация и деформация романтического образа имени Светлана, его стилистическое снижение, превращение Светланы в Свету, Светку в советском узусе, а также роль «имени дочери вождя» в популяризации этого имени в 1920–1930‐е гг. В принципе подобное «смещение» имени с высокого пьедестала и его усвоение более «низкими» культурными слоями – характерная черта антропонимической эволюции (ср., например, в советских текстах превращение высоких для XIX в. имен Зинаида и Нина в простонародные Зинка, Нинка и т. п.). Особое место занимает третья статья – «Мессианские тенденции в советской антропонимической практике 1920–1930‐х годов», логически завершающая весь цикл. Она вписывает историю имени Светлана в широкий антропонимический контекст советской эпохи с характерным для послереволюционного общества стремлением к обновлению именника и приданию имени идеологической функции – обозначения причастности его носителя к «новому миру».
Исследование Е. В. Душечкиной об имени Светлана, основанное на глубоком, тщательном и разностороннем анализе литературных текстов, общественных и культурных явлений и событий XVIII–XX вв., продолжило и обогатило линию литературоведческой антропонимики и проложило путь дальнейшим исследованиям в этой области.
АНТРОПОНИМИЧЕСКОЕ ПРОСТРАНСТВО РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ XVIII В.(ЗАМЕТКИ К ТЕМЕ)
Ономастикон русской литературы XVIII в. поистине уникален. По количеству и разнообразию имен он несравним с именниками ни одного другого столетия. Объяснение этому феномену следует, видимо, искать в предельно интенсивной и разнонаправленной работе писателей, в том числе и в области имятворчества. Количество имен росло в процессе освоения мировой литературы, а стремительная эволюция, сопутствовавшая этому процессу, мобилизовала творческие силы писателей. Представленный нами обзор демонстрирует многообразие ономастических полей в этот период, их принадлежность к различным стилистическим системам, которые сменяли друг друга, а порой сосуществовали одновременно. Этот обзор далеко не полон и требует дальнейшей разработки, классификации и приведения примеров, по необходимости сведенных здесь к минимуму.
1. Классицистический канон требовал включения в тексты имен древнегреческих и римских персонажей. Наряду с мифологическими, использовались имена исторические (поэтов, полководцев, политиков – Гораций, Персий, Ювенал), которые нередко выполняли функцию заместителей имен русских деятелей, служа смысловыми параллелями к эпохе и героям античного мира, на который ориентировался классицизм («Российский только Марс, Потемкин, / Не ужасается зимы» <Г. Р. Державин>).
2. Восприятие Библии русской культурой XVIII в. отличалось от европейского, просветительского, характеризовавшегося значительным скептицизмом. Традиционное православие, напротив, требовало от литературы постоянной работы с библейским ономастическим полем – отсюда многократные переложения псалмов Давида, имена библейских персонажей в разных контекстах (Адам, Ева, Иисус Навин, Моисей, Самсон, Соломон), частые обращения к Богу («О, Боже, что есть человек…» <М. В. Ломоносов>).
3. Возникший интерес к национальному фольклору и мифологии породил желание (или необходимость?) создать пантеон русских богов: Даждьбог, Лада, Лель, Мокошь, Перун, Сварог, Хорс – см. «Абевега русских суеверий» М. Д. Чулкова. Имена подобных божеств – нередко псевдорусские – еще с начала века стали использоваться в литературе (например, жрецы в шутотрагедии Ф. Прокоповича «Владимир»: Жеривол, Курояд, Пияр).
4. Классицистическая трагедия, опиравшаяся на древнерусский материал, обращалась к именам князей (Владимир, Мечислав, Мстислав, Ольга, Святослав, Храбрий, Ярослав <Ф. Прокопович, «Владимир»>) и нередко присваивала князьям имена мифологические (Завлох, Кий, Оснельда, Хорев<А. П. Сумароков, «Хорев»>).
5. Ономастикон комедий характеризовался значимыми, «говорящими» именами, прежде всего искусственно созданными фамилиями (Бульбулькин, Кривосудов, Паролькин, Прямиков, Хватайко<В. В. Капнист, «Ябеда»>). Эта традиция фамилиетворчества перешла в комедию XIX в. (Грибоедов, Островский и др.).
6. Традиция торжественной похвальной оды, естественно, нуждалась прежде всего в именах императоров и императриц (Анна, Екатерина, Елисавета, Павел, Петр), а также в именах героев русской воинской славы (Потемкин, Румянцев, Суворов).
7. По словам Кантемира, авторы сатир обычно отдавали предпочтение «вымышленным именам» (Критон, Лука, Медор, Силван), что, впрочем, далеко не всегда соответствовало реальности, вторгавшейся в этот жанр из жизни (в комментариях того же Кантемира Егором назван известный во времена сатирика сапожник, а Рексом – портной).
8. Эклоги, элегии, идиллии заполнялись выдуманными сентиментальными именами, иногда – значимыми («Дориза от себя Дамона посылала»; «Клариса некогда с Милизой тут гуляла»; «Селинте Палемон меня предпочитает» <А. П. Сумароков>; «Не сожигай меня, Пламида», «Приди ко мне, Пленира»; «О ты, Люсинька, любезна!» <Г. Р. Державин>).
9. Реальные имена (друзей, знакомых, родственников, современников) или их инициалы с указанием рода занятий встречаются в заглавиях стихотворений на смерть, рождение, в посланиях, поздравлениях и пр. («На смерть сестры авторовой Е. П. Бутурлиной», «Стихи Ивану Афанасьевичу Дмитревскому», «Стихи г. хирургу Вульфу», «Цидулка к детям покойного профессора Крашенинникова», «Письмо ко князю Александру Михайловичу Голицыну» <А. П. Сумароков>).
10. Масштабный корпус имен дают романы (переводные, переработанные и оригинальные), «расплодившиеся» во 2‐й половине века. При наличии запутанной фабулы и многочисленности персонажей имена присваивались всем участникам действия, даже второстепенным и третьестепенным. Приведем, например, именник романа П. Захарьина «Приключения Клеандра, храброго царевича Лакедемонского, и Ниотильды, королевы Фракийской» (1‐е изд. – М., 1788): Аванизий, Агерон, Алвинизий, Алмий, Антипатила, Армелина, Арфимир, Аханиза, Галмилуд, Диана, Илиодор, Иракл, Исмин, Карон, Клавдивир, Клавидий, Кладивир, Клеандр, Клор, Ниотильд, Нира, Орфимир, Рамирр, Селифокл, Тиграна, Филомен, Хорибда, Якинф.
11. Дорога к литературному именнику XIX в. в значительной мере была проложена сентиментальными повестями, и прежде всего – повестями Карамзина, включавшими имена канонические (Алексей, Евгений, Лиза, Наталья, Юлия), которые получили в русской прозе широкое распространение. Литература XIX в. существенно изменила предшествовавший ей ономастикон, свидетельством чему является традиция русского реалистического романа.
«ПРИ МЫСЛИ О CВЕТЛАНЕ…»БАЛЛАДА В. А. ЖУКОВСКОГО В ОБЩЕСТВЕННОМ И ЛИТЕРАТУРНОМ ОБИХОДЕ[1518]
Антропонимический взрыв, который произошел в России после 1917 г., значительно увеличил количество употребительных имен за счет различного рода экзотики – иностранных, выдуманных, древнерусских и псевдодревнерусских имен[1519]. Наряду с Германами, Роальдами, Коминтернами и Гертрудами (Герой Труда) рождаются Рюрики, Русланы и Светланы. Большинство имен, появившихся в результате антропонимического эксперимента 1920–1930‐х годов, вскоре вышло из употребления, с некоторыми из них общество, притерпевшись, более или менее свыклось, и лишь несколько со временем стали восприниматься как вполне ординарные русские имена. Среди последних, принятых и вполне освоенных, особое место принадлежит Светлане[1520]. Более того, это имя послужило моделью для ряда модных имен последних десятилетий, таких как Снежана, Милана, Элана и пр. Известный специалист по русской антропонимике В. А. Никонов писал, что Светлана «еще ждет исследователей»[1521]. Узкий на первый взгляд антропонимический вопрос о происхождении и судьбе этого имени оказался исключительно сложным. Выяснение его истории затрудняют многочисленные аспекты литературного, исторического, культурного и бытового характера.
Отсутствующее в святцах (а значит – нехристианское) имя это вошло в русский именник только на рубеже XIX–XX вв.[1522], хотя мода на различного рода ономастическую славянскую и псевдодревнерусскую экзотику возникает в середине XIX столетия. Уже в 1858 г. воды Атлантики бороздит винтовой фрегат Балтийского флота «Светлана»[1523], а в 1898 г. был спущен на воду крейсер «Светлана», один из активных «участников» Русско-японской войны[1524]. С начала нового столетия диапазон явлений, названных этим именем, расширяется так: например, в 1913 г. организуется отделение электрических ламп «Светлана»[1525]