, а в курортном Сочи 1917 г. функционирует пансионат с тем же названием[1526]. Таким образом, послереволюционное время не «открыло» это имя, а лишь закрепило, «узаконило» его в качестве антропонима. С 30‐х годов его популярность резко возрастает[1527], в 50‐х оно вдруг вошло в первую десятку, а с 60‐х годов – даже в первую пятерку самых употребительных женских имен[1528], попутно породив редко, но все же встречающийся мужской эквивалент – Светлан[1529]. Продержавшись на этой высоте более двух десятилетий, имя Светлана постепенно начало сдавать свои позиции[1530], оставаясь, впрочем, и в 1980‐х годах еще достаточно популярным, хотя и с несколько простонародным «привкусом»[1531].
Специалисты по русской антропонимике, расходясь в решении вопроса о его происхождении (одни считают его славянским[1532], другие – древнерусским[1533], третьи – выдуманным литературным[1534]), единодушно связывают его известность с балладой Жуковского, в чем, конечно, трудно усомниться. Любопытным представляется тот факт, что превращение литературного имени Светлана в реально бытующее происходит в тот момент, когда в общественном сознании постепенно утрачивается память как о знаменитой балладе, так и о других произведениях Жуковского. Отброшенного официозным советским литературоведением в лагерь «консервативных романтиков» Жуковского все реже и реже печатают в массовых изданиях, исключают из школьных программ, и он отлагается в сознании учеников лишь как автор знаменитой надписи на портрете, подаренном Пушкину: «Победителю ученику…». Некогда известные каждому учащемуся строки хрестоматийного поэта, с детства не войдя в память, не попадают в нее уже никогда. Поэтому неудивительно, что и многочисленные Светы и Светки нескольких поколений советских детей чаще всего не связывали своего имени с героиней баллады[1535], скорее помня Светланку из «Голубой чашки» Аркадия Гайдара или же колыбельную, которую поет героиня кинофильма «Гусарская баллада» своей кукле («Спи, моя Светлана…»)[1536], чем Светлану Жуковского[1537].
Парадокс этот объясняется рядом причин. Приобретение в первые послереволюционные годы чувства «антропонимической свободы», освобождение от диктата святцев, сдерживавших имятворческую инициативу, произошли в тот период, когда баллада «Светлана» была еще «на слуху» молодых родителей, отчего имя ее героини и попало в список новых имен, наряду с десятками других. Дальнейшей популярности его способствовал ряд причин уже отнюдь не литературного характера. Естественность его звучания (соответствие модели привычных русских имен на «-на» – Татьяна, Елена, Ирина), его благозвучие (не какие-нибудь там громоздкие Коминтерн или Индустрий), его несомненно положительная эмоциональная окраска, порожденная корнем «свет», – все это, соответствуя романтической настроенности времени, импонировало молодым родителям. Кроме того, в условиях социалистической действительности произошло частичное переосмысление имени Светлана – оно получило дополнительную, «советскую», окраску, согласуясь с символикой понятия «светлый» и ассоциируясь с новыми спектрами значений слова «свет»[1538] («свет коммунизма», «светлый путь», «светлое будущее», «электрический свет», «учение – свет» и пр.). Определенную роль в популяризации этого имени несомненно сыграл и тот факт, что его носила дочь Сталина Светлана Аллилуева[1539]. Отсюда возникает его связь с именами в честь вождей и руководителей Советского государства – Владимир, Владилен, Лени´на, Стали´на и тому подобными «именами идеологического звучания»[1540]. В послевоенные годы имя Светлана, освободившись, как кажется, от всех этих ассоциаций, становится просто именем, хорошо звучащим и милым многим родителям. Во всем этом процессе связь Светланы с героиней баллады Жуковского была если и не абсолютно забыта[1541], то, по крайней мере, в значительной степени приглушена[1542].
А ведь когда-то, по выражению Белинского, «Жуковского знала наизусть вся Россия»[1543]. Гиперболизм этого высказывания не столь уж велик: тот слой российского общества, который принято называть образованным, Жуковского действительно знал и знал часто наизусть. П. А. Плетнев, вспоминая о популярности Жуковского в 1810–1820‐х годах, писал: «Только и разговаривали о стихах Жуковского, только их и повторяли друг другу наизусть»[1544]. Издания сочинений Жуковского расходились мгновенно. В течение десятилетий многие его стихотворения, регулярно включаясь в школьные и гимназические хрестоматии, западали в память учащихся навсегда, превращаясь, таким образом, в язык русской культуры, знакомый и понятный каждому. «Но долгая слава суждена была только „Светлане“»[1545], которой довелось сыграть поистине выдающуюся роль в русской жизни.
Текст баллады входил в российское общественное сознание постепенно, со временем охватывая все большие и большие слои читающей публики. С первым переложением Жуковского нашумевшей на всю Европу баллады Бюргера «Ленора»[1546] русский читатель познакомился по «Вестнику Европы» в 1808 г.[1547] «Людмила» привлекла всеобщее внимание и имела большой читательский успех. Стоит вспомнить хотя бы зафиксированный Белинским отклик на эту балладу читателя первого десятилетия XIX в.[1548] и реакцию молодых польских поэтов-романтиков, студентов Виленского университета, которые, по словам исследователя, именно под впечатлением «Людмилы» начинают разрабатывать жанр польской романтической баллады[1549]. Переложением удовлетворены были, кажется, все, кроме самого Жуковского, который сразу же после публикации «Людмилы» берется за создание новой версии баллады Бюргера. Это свидетельствует о том, что проблему создания «русской баллады» Жуковский не считает решенной. Работа над новой версией продолжается четыре года – с 1808 по 1812 г. Первый замысел («Ольга») отвергается, второй («Гадание») также отвергается, третий («Светлана») воплощается в жизнь[1550]. Меняется сюжет, меняется название, меняется имя героини. Поиски удовлетворительного варианта идут по трем направлениям.
Во-первых, для «русской баллады» Жуковскому необходима была «национальная» тема; и она находится в старинном народном празднике – святках. К началу XIX в. святочная тематика уже утвердилась в культурном сознании как в наибольшей степени характеризующая природу русского национального характера, познанием которого так был озабочен романтизм. Правда, еще не сказано Н. Полевым, «кто сообразит все, что бывает у нас на Руси о святках, тот поймет дух русского народа…» (1826 год)[1551], но святки уже описаны М. Чулковым в журнале «И то и сио» и в «Абевеге русских суеверий», уже идет на столичных сценах (и еще будет идти с неизменным успехом в течение тридцати лет) опера С. Титова на либретто А. Малиновского «Старинные святки», в которой исполнительница главной роли, знаменитая Е. Сандунова, в сцене гадания неизменно вызывает овации зрителей[1552]. Тема народных святок, ставшая столь популярной в 20–30‐х годах XIX в. (Пушкин, Погодин, Н. Полевой, Гоголь, Лажечников и многие другие), витает в воздухе, и Жуковский подхватил ее. Совершенно справедливым поэтому представляется расхожее утверждение о том, что Жуковский почувствовал «веяние времени»: он создает произведение на святочную тему, которое пришлось по вкусу уже подготовленной к ней публике. Как пишет современный исследователь, «в грядущих спорах о балладе „Светлана“ окажется вне придирок»[1553]. «Светлана» если и не затмила «Людмилу», то отодвинула ее на второй план. В дальнейшем Жуковского в равной мере называют как «певцом Людмилы», так и «певцом Светланы»[1554] (точно так же, как в свое время Бюргера называли «певцом Леноры»[1555]), но все же «Светлана» несравнимо более по душе читателю, и этой своей популярностью она в значительной мере обязана святочной тематике.
Во-вторых, в процессе поиска названия Жуковский проходит путь от имени героини («Ольга») к теме («Гадание», «Святки») и от темы снова к имени («Светлана»). Это возвращает читателя к оригиналу («Ленора» Бюргера) и к первой переработке («Людмила»), где также в заглавии было имя. Такое название концентрировало внимание именно на героине, в то время как святки становились фоном, оправдывающим сюжет и дающим возможность ввести этнографические сцены, которые со временем стали обязательными для «святочных» произведений. Оно спровоцировало существенную особенность последующего восприятия баллады ее читателями: терялась разница между «Светланой»-текстом и