Светланой-героиней. Текст и героиня как бы взаимозамещались, незаметно перетекая одно в другое: так, например, выражение А. Бестужева «прелестная, как радость, Светлана»[1556] могло восприниматься и как комплимент героине, и как эмоциональная оценка баллады. И такие случаи не единичны. Это становится свойством текста.
И, наконец, в-третьих – процесс поиска самого имени. В первом переложении Ленора заменена Людмилой по вполне понятным причинам: это был один из немногих элементов русификации текста, придания ему национального колорита. Таким же путем шли и авторы многочисленных переводов «Леноры» на другие языки. Людмила – имя православное. Память святой мученицы Людмилы, бабки чешского святого князя Вячеслава, отмечается православной церковью 16 сентября. Однако в древнерусском именнике оно отсутствовало. С конца XVIII в. Людмила начинает использоваться в качестве литературного имени, построенного по модели сложных славянских и древнерусских имен типа Владимир, Святослав, Вячеслав (см., например, балладу Карамзина «Раиса» и «русскую сказку» самого Жуковского «Три пояса» 1808 г.[1557]). В России в качестве реального имени Людмила начала использоваться с 1830‐х годов несомненно под влиянием поэмы Пушкина. Для новой переработки баллады Жуковскому необходимо было и новое имя. Выбор сначала падает на Ольгу, однако Ольга отвергается, скорее всего по причине слишком сильных исторических ассоциаций: княгиня Ольга была уже хорошо известна читателю, и ее имя привлекло бы в текст ненужные дополнительные смыслы (чем впоследствии пренебрег Катенин, написав балладу «Ольга»). Русская драматургия и поэзия второй половины XVIII – начала XIX в. использовала большое количество древнерусских и псевдорусских имен с положительной эмоциональной окраской: Милана, Прията, Любим, Милолика, Добрада, Блондина и т. п. Так и Жуковский, обдумывая план поэмы «Владимир», над которой он работал одновременно со «Светланой», дает женским персонажам имена того же типа – Милослава, Милолика, Добрада[1558]. Но выбирая имя героини новой баллады, он останавливается на Светлане. Жуковский не выдумывает это имя – оно уже известно. Им уже воспользовался Востоков в «старинном романсе» «Светлана и Мстислав», написанном в 1802 и напечатанном в 1806 г.[1559] Выбрав Светлану, Жуковский тем самым «подарил» XX веку одно из самых популярных имен.
О новой балладе Жуковского заговорили еще до ее опубликования. Пока, конечно, только в узком кругу «своих». В июне 1812 г. Батюшков, который и назвал Жуковского «балладником», пишет ему: «Пришли нам свою балладу, которой мы станем восхищаться как „Спящими Девами“, как „Людмилой“…»[1560] Новая баллада Жуковского уже ходит по рукам. Через месяц тот же Батюшков сообщает Вяземскому: «Я читал балладу Жуковского: она очень мне понравилась и во сто раз лучше его дев, хотя в девах более поэзии, но в этой более grâce и ход гораздо лучше»[1561]. Первый выпуск «Вестника Европы» за 1813 г. дал возможность познакомиться с текстом широкому кругу любителей поэзии[1562]. Поэты отреагировали на публикацию незамедлительно: в том же «Вестнике Европы», через номер, напечатано послание Воейкова Жуковскому, в котором героини баллад Жуковского изображаются как подруги поэта: «Иль с Людмилою тоску делишь / О потере друга милого. / Иль с Светланою прелестною / Вечерком крещенским резвишься…»[1563] Следующий номер «Вестника Европы» также содержит отсылку к «Светлане»: В. Л. Пушкин в послании к Дашкову называет Жуковского «другом Светланы»[1564]. В 1814 г. молодой Пушкин в стихотворном послании «К сестре» использует образ новой баллады для сравнения с адресатом своего послания: «Иль смотришь в темну даль / задумчивой Светланой…» Члены литературного общества «Арзамас», основанного в 1815 г., получали, как известно, прозвища, заимствованные из баллад Жуковского и более всего – из «Светланы», причем сам автор баллад был награжден именем Светлана, которое в дружеском кругу закрепилось за ним навсегда. Так, в сентябре 1817 г. А. Тургенев пишет Вяземскому: «Прощальным он (вечер. – Е. Д.) будет для Светланы, которая завтра скачет в Дерпт…»[1565]
Вскоре круг поклонников «Светланы» расширяется. Дети, барышни, любители поэзии заучивают балладу наизусть; ее, по обычаю того времени, декламируют на вечерах и раутах, она откладывается в сознании читателей отдельными строчками и фрагментами. Текст начинает свою «общественную» жизнь. Через два года после публикации, в июне 1815 г., Жуковский в одном из писем не без удовольствия сообщает о визите, нанесенном им графине Е. И. Кутузовой, вдове фельдмаршала. Графиня подвела к поэту своего маленького внука Опочинина. «Его заставляют, – пишет Жуковский, – читать мне Светьяну, он сперва упирался, потом зачитал и наконец уж и унять его было нельзя»[1566]. Ребенок, судя по беглости чтения, знает балладу назубок. В том же письме Жуковский сообщает о том, что дочь хозяйки Анна Михайловна Хитрова (как называет ее Жуковский) читает его баллады «с удивительным, как говорят, совершенством»[1567]. Устное «тиражирование» текста продолжается в разных кругах. В сентябре 1815 г. Жуковский посещает царский двор в Павловске, где в течение трех дней читает свои баллады и, конечно, «Светлану», после чего получает приглашение стать чтецом Марии Федоровны[1568]. Во дворце «баллады приводили слушательниц в восторг»[1569].
Со временем «Светлана», будучи включенной в учебные программы и в многочисленные хрестоматии для гимназий и других средних учебных заведений, становится хрестоматийным текстом[1570]. Хрестоматийные тексты играют в жизни общества особую роль – известные всем (или очень многим), они превращаются в «язык» общества; ими становится возможным оперировать без отсылок в различных языковых, культурных и бытовых ситуациях. Достаточно бывает намека на него, чтобы вызвать в человеке необходимые ассоциации. Но даже на фоне ряда других общеизвестных произведений, которые также регулярно включались в учебные программы по русской словесности, «Светлана» занимает особое место. Уже в конце 1820‐х годов знание этой баллады наизусть превращается в одну из характерных и одновременно с этим самых банальных черт образования и умений провинциальной «культурной» барышни, о чем свидетельствует хотя бы характеристика героини в поэме В. Л. Пушкина «Капитан Храбров», написанной в 1828 г.: «Наташа многое уж знала: / Умела колпаки вязать, / На гуслях песенки бренчать / И полотенца вышивала <…> „Светлану“ наизусть читала…»[1571]. Н. Н. Веревкин, автор повести «Кокетка», опубликованной посмертно в 1839 г. в «Библиотеке для чтения», противопоставляя своей героине ее сверстниц, следующим образом характеризует круг их чтения: «Когда ее сверстницы учили наизусть „Светлану“, плакали, читая Ламартина, вспыхивали завистью, глядя на ротик Доминикиновой Сивиллы, или наперерыв разыгрывали мотивы из „Семирамиды“, она удивлялась и пожимала плечами»[1572]. В течение многих десятилетий баллада Жуковского, по каламбурному выражению А. Шаховского в «Липецких водах», «питала нежный вкус» своих многочисленных читателей и особенно читательниц.
Популярность «Светланы» подтверждается многими фактами: в 1832 г. на ее слова был создан первый опыт музыкальной баллады; в 1846 г. состоялась премьера оперы на ее сюжет; баллада и целиком, и фрагментами многократно перелагалась на музыку; в песенниках строфы из нее (преимущественно начальные: «Раз в крещенский вечерок…» и следующие) встречаются с начала 1850‐х гг. Особенно показательным свидетельством широты круга, в котором становится известна «Светлана», представляется ее вхождение в народную культуру: появление фольклоризированного варианта ее текста, лубочных ее изданий[1573], а также включение фрагментов из нее в представления народной драмы «Царь Максимилиан», которая обычно разыгрывалась на святках[1574].
«Светлана» представляет пример того, как литературное произведение превращается в текст, выполняющий отнюдь не литературные функции. Он как бы прорывает границы своей художественной природы и начинает самостоятельное существование в различных сферах быта. Из двадцати строф баллады наиболее известными были первые – те, в которых дается этнографически точное описание святочных гаданий («Раз в крещенский вечерок…») и гадание героини («Вот в светлице стол накрыт…»)[1575]. В учебных хрестоматиях для младших классов, как правило, помещались именно эти отрывки. Те же самые фрагменты текста исполнялись и в качестве песни. «Светлана» постепенно становится сигналом святочной темы и в литературе, и в жизни, сохраняя и поддерживая эмоциональность этой темы.
Текст баллады, будучи «на памяти у любого человека»[1576], буквально разбирается по цитатам. Особенно часто строки из «Светланы» используются в качестве эпиграфа. Эпиграфичность – способность фрагментов текста служить ключом к другим произведениям – в высшей мере характеризует эту балладу. Приведу лишь несколько примеров. Эпиграф к пятой главе «Евгения Онегина»: «О, не знай сих страшных снов / Ты, моя Светлана!»; эпиграф к «Метели» Пушкина; «Кони мчатся по буграм, / Топчут снег глубокий…» и далее восемь строк из баллады