[1577]; эпиграф к седьмой главе первой части «Ледяного дома» Лажечникова: «Раз в крещенский вечерок…» и следующие три строки; сквозной эпиграф к газете «Колокольчик» В. Олина: «Чу!.. В дали пустой гремит / Колокольчик звонкий»[1578]; эпиграф (равно как и само название) к рассказу «Крещенский вечерок» некоего Сороки «Раз в крещенский вечерок…»[1579]; эпиграф к третьему посвящению «Поэмы без героя» Ахматовой «Раз в крещенский вечерок…»[1580]. Название «Крещенский вечерок» получают многие тексты святочного содержания, а также сборники святочных и рождественских рассказов[1581]. Как и каждое широко известное хрестоматийное произведение, баллада Жуковского вызвала множество пародий и литературных переделок[1582]. Так, например, А. Григорьев в своих мемуарах упоминает «знаменитую пародию на Жуковского „Светлану“»[1583], где, как показал Б. Ф. Егоров, имеется в виду ходившая в списках по рукам в конце 1830‐х годов «Новая Светлана» М. А. Дмитриева[1584].
Превратившись в художественных текстах в сигнал святочной темы, «Светлана», наряду с этим, начинает играть и определенную роль в святочном быту. Город и дворянская усадьба выработали особые, достаточно устойчивые, формы празднования святок, в значительной мере отличные от деревенских, – создали свой «святочный сценарий». Мемуары и воспоминания XIX в. показывают, что одно из обязательных зимних праздничных мероприятий образованных домов состояло в чтении вслух текстов особого содержания, чему в крестьянской среде соответствовал ритуал рассказывания на святочных вечерах «страшных» историй. Чем ближе дворянская семья стояла к народу, тем больше оказывалось совпадений в проведении зимних праздников. Вспомним, что у Толстого дети семейства Ростовых на святках не читают, а слушают историю о гадающей девушке. О том же повествует и И. Панаев, вспоминая святки своего детства. Однако у Панаева, наряду с рассказыванием народных историй, приживалка читает также и баллады Жуковского – «Людмилу» и «Светлану»[1585]. Горожане и поместное дворянство, утратив ряд народных особенностей праздничного поведения, восполняют эту утрату за счет чтения «святочных» произведений.
Как устные, так и письменные тексты, которые исполнялись на святках, играли в создании праздничной атмосферы одинаковую роль – они создавали и поддерживали особое, загадочное и одновременно жуткое, настроение. В число этих текстов регулярно включаются баллады Жуковского, и «Светлана» среди них занимает первое место. Е. Марков в автобиографическом цикле «Барчуки» дает идиллическое изображение усадебных святок 1830‐х годов. В этом мире чтение баллад Жуковского было обязательным, из года в год повторяющимся, праздничным ритуалом, который, как и рассказывание устных историй, добавлял к святочному веселью чувство страха: «Встревоженному воображению достаточно теперь ничтожного намека на что-нибудь страшное, чтобы переполниться страхом»[1586]. Слушание и чтение подобного рода текстов было потребностью святочного времени. Блок говорил: «Я, например, могу читать Жуковского ночью в Рождественский сочельник»[1587], где, несомненно, имеются в виду прежде всего баллады, а святочной ночью 1901 г. именно «Светлана» вдохновила его на стихотворение «Ночь на Новый год»: «Душа морозная Светланы – / В мечтах таинственной игры / <…> / Душа задумчивой Светланы / Мечтой чудесной смущена…»[1588]
Иногда же чтение «Светланы» превращается в единственное святочное мероприятие, которым и отмечается праздник. В этом отношении показательны воспоминания Григоровича о годах учебы в Инженерном училище: «Раз в году, накануне Рождества, в рекреационную залу входил письмоводитель Игумнов в туго застегнутом мундире, с задумчивым, наклоненным лицом. Он становился на самой середине залы, выжидал, пока обступят его воспитанники и, не смотря в глаза присутствующим, начинал глухим монотонным голосом декламировать известное стихотворение Жуковского:
Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали… – и т. д.
Покончив с декламацией, Игумнов отвешивал поклон и с тем же задумчивым видом выходил из залы»[1589]. В данном случае неважно, насколько соответствует действительности описанный Григоровичем эпизод, – важно то, что для него чтение на святках именно «Светланы» воспринимается как вполне естественный акт.
Текст баллады Жуковского, таким образом, как бы сконцентрировал в себе идею праздника – святки, святочные сцены и особенно девичьи гадания неизбежно напоминали о балладе Жуковского, актуализировали в сознании ее текст. Так, фельетонист «Северной пчелы», описывая в 1848 г. только что прошедшие святочные празднества в Петербурге, рассказывает о народных увеселениях и сравнивает их со сценами из «Светланы»: «Как мило изобразил это В. А. Жуковский в русской балладе „Светлана“»[1590]. Став общим достоянием, текст баллады оказывается способным к выполнению определенной функции в святочном ритуале. Размножившиеся к концу XIX в. всевозможные рекомендации по устройству рождественских праздников для детей, предлагая организаторам подходящий материал, всегда включают «Светлану» или же, по крайней мере, отрывки из нее[1591].
«Светлана» отлагалась в памяти ее читателей чаще всего в виде зримо представимого образа – образа героини, гадающей на зеркале. Картина девичьих гаданий и гадания Светланы при восприятии баллады оказалась не только центральной, но и вытесняющей собою другие эпизоды. Остальные моменты сюжета (приход жениха, скачка на тройке, церковь, избушка, голубок) как бы выпадали из текста или, по крайней мере, не возникали в сознании сразу же – «при мысли о Светлане». Поэтому тема гадания девушки на зеркале или «приглашения суженого на ужин» (у Жуковского две эти разные формы гадания оказались слитыми) неизменно вызывала мысль о героине баллады. Вспомнил ее Пушкин, собираясь отправить свою героиню на страшное гадание в бане, где она уже велела «на два прибора стол накрыть»: «И я – при мысли о Светлане / Мне стало страшно – Так и быть… / С Татьяной нам не ворожить»[1592]; вспоминает ее М. Погодин в своих «святочных» повестях («Суженый» и «Васильев вечер»); увидев на сцене гадающую героиню, вспоминает ее и рецензент драмы А. Шаховского «Двумужница, или За чем пойдешь, то и найдешь»: «Хор поет еще до поднятия занавеса; когда же он открывается, то мы видим на сцене первую строфу Светланы Жуковского: Раз в крещенский вечерок…»[1593]. Светлана приходит на ум гадающим гимназисткам и институткам, как, например, в романе Н. Лухмановой «Девочки»[1594] и в ее же рассказе «Гаданье», где героине во время гадания на зеркале «вспомнилась баллада Жуковского», после чего приводятся строки: «В чистом зеркале стекла / В полночь, без обмана, / Ты узнаешь жребий свой»[1595].
Этот образ безошибочно узнается, разыгрываясь в шарадах – в одном из самых популярных святочных занятий дворянских домов. В первом номере газеты «Листок» за 1831 г. автор заметки, описывая развлечения только что прошедших святочных вечеринок, рассказывает о представленных на них шарадах. В одной из них изображалась Светлана перед зеркалом[1596]. М. Пыляев в очерке о праздниках, проводившихся в первой половине XIX в. в доме одного из «петербургских крезов», подробно описывает постановку «шарады в лицах» со словом «баллада», где этот жанр был представлен также «Светланой»[1597]. То же слово с явной отсылкой на «Светлану» в 1819 г. разыгрывалось и в доме Олениных, причем участниками этого представления были сам Жуковский, Пушкин и Крылов[1598]. А. Воейкова в одном из писем 1823 г. сообщает о каком-то драматическом представлении «Светланы», где героиню изображала Е. Семенова, причем «с такой трагической манерой, что это имело вид совершенной пародии. Невозможно было не смеяться!»[1599]
Постепенно в ходе усвоения и вхождения в жизнь текст баллады сгущается в сознании ее читателей в пластический образ – образ героини, сидящей перед зеркалом. Призером его художественного воплощения может послужить картина К. Брюллова «Гадающая Светлана» (1836)[1600], на которой изображена девушка с русой косой в русском сарафане и кокошнике, сидящая перед зеркалом и смотрящая в него напряженным и испуганным взглядом. Картина – отнюдь не иллюстрация к балладе Жуковского (или, по крайней мере, не только иллюстрация), а воссоздание уже существующего в общественном сознании образа. Подтверждением тому являются и многочисленные литографии по мотивам гадания Светланы в святочных номерах иллюстрированных изданий конца XIX – начала XX в.[1601] Текст превратился в эмблему.
Чем же можно объяснить такой успех и такую популярность баллады Жуковского и созданного в ней образа? «Светлана»-текст и Светлана-героиня не просто понравились читателю – они пленили, совершенно покорили его, о чем свидетельствует хотя бы высказывание С. Шевырева 1853 г.: «И вот за полунемочкой Людмилой, которую похитил жених-мертвец, явилась в сарафане русская красавица Светлана, на святочном вечере, и загадала свою сердечную думу в зеркало, и совершался дивно-страшный сон ее, и увлекал в мир мечты сердца дев и юношей…»