[1602] Светлана у Жуковского пленительная, милая, красивая, идеальная, притом что она почти ничего не делает на протяжении всего текста баллады – вначале она «молчалива и грустна»; ее уговаривают спеть подблюдную песню, она отвечает, что «готова умереть в грусти одинокой»; ее уговаривают погадать – «с тайной робостью она в зеркало глядится». Остальное – сон. При этом автор все время отмечает ее робость: «Чуть Светлана дышит…», «Робко в зеркало глядит…», «Занялся от страха дух…», «Сердце вещее дрожит; Робко дева говорит…», «Пуще девица дрожит…», «Входит с трепетом, в слезах…», «Под святыми в уголке робко притаилась», «Что же девица?.. Дрожит…». Эта характеристика, как видим, повторяется многократно. Героиня все время робеет и дрожит, практически бездействуя, и все же – пленяет. В значительной мере это объясняется и обаянием позы, выбранной поэтом для своей героини (той позы, в которой она обычно и изображается, глядясь в зеркало), и очарованием грустной и молчаливой девушки, покорной своей судьбе. «Философия смирения и покорности … в особенности сказалась на трактовке характера главной героини баллады – Светлане, которая, по замыслу Жуковского, должна была стать воплощением национального начала»[1603]. Молчаливость и грусть становятся достоинствами: «Скажи: которая Татьяна? / – Да та, которая грустна / И молчалива, как Светлана…»[1604].
Но еще существеннее то, что пленительность героини создается авторским отношением к ней – автор ее любит. «Очень привлекательна в балладе эта авторская любовь к героине, неизменное и сердечное авторское сочувствие к ней», – пишет Е. Л. Маймин[1605]. «Милая Светлана», «красавица», «моя краса», «радость, свет моих очей…», «Ах! Светлана, что с тобой?» – теплота, исходящая от автора, буквально окутывает Светлану, как Татьяну у Пушкина. Это отношение неизбежно передается читателю; оно отразилось в характерном высказывании Шевырева: «Светлана представляет тот вид красоты в русской поэзии, для какой нет выражения ни в какой немецкой эстетике, а есть в русском языке: это наше родное милое, принявшее светлый образ… Для Жуковского милое совершилось воочию в его Светлане»[1606]. Видимо, существенным оказывается и тот факт, что у Жуковского любовь героини совершенно лишена чувственного характера, присущего Бюргеровой Леноре[1607]. Это личное отношение поэта к Светлане, идеализация ее образа, сочувствие к ней и заинтересованность в ее судьбе, а также финал, где он обращается к ней («О, не знай сих страшных снов / Ты, моя Светлана…»), как бы оживляют литературный образ, создают иллюзию его реальности. Баллада неожиданно переходит в новый жанр – жанр дружеских посланий, которые адресовались реальным лицам. В дополнение к финальный строкам «Светланы» Жуковский вскоре пишет другое послание тому же самому адресату: «Хочешь видеть жребий свой / В зеркале, Светлана?» Рамки художественного текста оказываются разорванными, и героиня выходит в жизнь. Пушкин в аналогичном «разрыве текста», совершенном в «Онегине», следует за Жуковским – здесь он ученик своего «побежденного учителя».
Е. А. Маймин отмечает, что баллада «Светлана» сделалась особо значимым фактом жизни самого Жуковского. Он «не только помнит о Светлане, но и воспринимает ее словно бы реально, посвящает ей стихи, ведет с ней дружеские задушевные беседы»[1608]. Читатель, знакомый с биографией Жуковского, знает и то, что поэт действительно обращается к живой Светлане – Александре Андреевне Протасовой (Воейковой). Этот факт отождествления автором героини и реального лица еще в большей степени способствует преодолению ею границ литературного текста, из которого героиня «выходит», слившись с образом Саши Протасовой, которая получает вместе с этим второе имя – Светлана. Светланой она становится для Жуковского, для своих родных и близких, для литераторов и поэтов, посвящавших ей свои стихи и восхищавшихся ею. Н. В. Соловьев, автор двухтомного труда о Воейковой-Светлане, совершенно справедливо называет ее «музой и вдохновительницей многих наших поэтов первой половины XIX столетия»[1609]. В 1822 г. И. Козлов писал в послании к Жуковскому: «Светлана добрая твоя / Мою судьбу переменила…»[1610] Здесь речь идет о реальной Светлане – Воейковой, которая действительно очень поддержала Козлова во время его тяжелой болезни, но в обращении к Жуковскому Козлов называет ее твоей, имея в виду и то, что Светлана – воспитанница поэта (плод его педагогических трудов), и то, что она – созданный поэтом художественный образ (плод его поэтического воображения). Много стихов посвятил А. Воейковой и Н. Языков, для которого она была музой-вдохновительницей и которой он был долгое время увлечен. Большую роль сыграла она и в жизни А. Тургенева.
Александра Воейкова своей жизнью как бы реализовала судьбу героини, продолжила ее жизнь, которая, оказалась недолгой, тяжелой и печальной, вопреки пророчествам поэта: «Милый друг, в душе твоей, / Непорочной, ясной, / С восхищением вижу я, / Что сходна судьба твоя / С сей душой прекрасной!» В 1829 г. Жуковский сообщает в письме о кончине своей Светланы[1611]. «Александра Воейкова, – отмечает А. Немзер, – навсегда останется „Светланой“ – баллада сформирует ее облик и тип поведения; высокую легенду получит она взамен земного счастья. Для многих и многих дворянских девушек героиня баллады будет манящим идеалом, образцом для подражания»[1612]. В. Вацуро пишет по тому же поводу: «А невдалеке от голицынского особняка на Большой Миллионной, в квартире литератора Воейкова, люди десятых годов с шиллеровским обожанием смотрят на „лунную красоту“ жены хозяина, „Светланы“ Жуковского, сделавшей своим девизом долг, терпение, страдание, самоотречение»[1613].
По мере вхождения баллады Жуковского в культурную жизнь русского общества границы текста и действительности оказались размытыми. Сюжет замкнулся на образе, образ вышел из текста, как портрет из рамы, и зажил своей жизнью: судьбой А. Протасовой-Воейковой, судьбами гадающих девушек и героинь многочисленных повестей и рассказов – всех тех, для кого Светлана становится образцом. В этом процессе постепенно терялся сам текст: он растаскивался на цитаты и эпиграфы, утрачивал строфы, превращаясь в песню, в романс, в детское стихотворение и в конце концов свернулся в эмблематичный образ героини в позе гадальщицы. По мере того как все больше и больше забывался текст, свое место в жизни начало отвоевывать имя героини, достигшее пика популярности в эпоху почти полного забвения как самой баллады, так и ее создателя. Угасание же популярности имени волею судьбы совпало с наблюдаемым в последние годы воскрешением традиции календарных праздников, той самой традиции, которая породила текст и в русле которой он воспринимался и жил долгие годы.
ИМЯ ДОЧЕРИ «ВОЖДЯ ВСЕХ НАРОДОВ»[1614]
Проблематика настоящей статьи лежит в русле тех аспектов антропонимики, которые связаны с вопросами имянаречения, а также распространения и функционирования в обществе личных имен[1615]. В центре сюжета – событие, произошедшее 28 февраля 1926 г.: в этот день у И. В. Сталина родилась дочь, которая была названа Светланой. Это был третий ребенок Сталина. В 1907 г. у его первой жены Екатерины Семеновны Сванидзе родился сын, названный Яковом, в 1921 г. вторая жена Сталина Надежда Сергеевна Аллилуева родила ему сына Василия. Сыновьям, как видим, были даны традиционные христианские имена. Светлана выпадает из этого ряда.
Имя Светлана является одним из выдуманных литературных имен второй половины XVIII – начала XIX в. с положительной эмоциональной окраской (типа Милана, Прията, Милолика, Добрада, Блондина, Любим и др.)[1616]. Впервые употребленное А. X. Востоковым в «старинном романсе» «Светлана и Мстислав» (1802), имя Светлана было использовано Жуковским в одноименной балладе (1812), имевшей у читателей такой успех, что вскоре после создания она превратилась в хрестоматийный текст. Уже в 1820 г. она была включена Н. И. Гречем в «Учебную книгу по российской словесности» и впоследствии, вплоть до революции 1917 г., входила практически во все школьные и гимназические хрестоматии[1617], что сделало ее общеизвестной.
Следствием этой популярности баллады и обаяния созданного в ней образа героини стало возникновение в литературе, фольклоре и жизни образов-двойников Светланы, а также ее портретных изображений. В качестве антропонима имя Светлана начинает функционировать еще в 1810‐е гг., став вторым именем Александры Протасовой (Воейковой), которой Жуковский и посвятил свою балладу, прозвищем самого Жуковского в среде арзамасцев, а также именем ряда женских персонажей литературных произведений. С середины XIX в. круг объектов, названных именем Светлана, расширяется: оно присваивается морским судам (винтовой фрегат «Светлана», крейсер «Светлана»), пансионатам, промышленным предприятиям и т. п.
Однако поскольку в святцах это имя отсутствовало, то в качестве официального личного имени Светлана в течение долгого времени не функционировала. Родителям, желавшим иметь дочь Светлану, приходилось крестить девочку другим именем, в то время как