<…> Я имею в виду, что, ну вот в школе, например, сначала все влюбляются в какую-нибудь бестелесную Свету, с прозрачными глазами, малокровную, все ходят за ней табуном, потеют от напряжения, на кого посмотрит, с кем заговорит…»[1665] Фамильярность и приторная слащавость в обращении с этой героиней заметна в рифмах-приложениях к ее имени, как, например, в популярной песенке: «Ты кокетка-Светка, / Дорогая девочка моя, / Сладкая конфетка-Светка…» Присутствие Светы/Светки становится обыденностью любой «тусовки»: «Нормальный Славик / <…> / Нормальные девки, / Нормальная Светка…» – замечает Владимир Сорокин[1666], а Олег Григорьев пишет о ней: «Пришла в воскресенье Светка: / Скинула мокрую тогу / И села на табуретку, / Ногу задрав на ногу»[1667]. Герой пародийного «городского романса» А. Воловика Серега, в связи с отсутствием жены «подавшийся» к «красуле по имени Света» (служащей завмагом, за что ее «ввиду ожидаемых благ» и любят мужчины), в течение ночи пользуется этими «благами», полагая, что они даются ему «за так»: «Вот Светка расставила чарки / и, телом владея вполне, / его принимала по-царски / в пленительном дезабилье». Однако наутро Светка вдруг потребовала с него плату («Гони, дорогуша, полтыщи / за кофей, постель и коньяк!..»), грозясь в случае отказа рассказать обо всем жене. Озверевший Серега «кидается в ОБХСС», где в отместку обвиняет свою «подругу» во взяточничестве. В результате «за Светкой приходит охрана, / под белые руки берет…» и уводит в СИЗО. «Напрасно в ментовке рыдала, / двоим конвоирам дала. / Три года судья намотала / девчонке за эти дела», – иронически-сочувственно заключает автор свое повествование о «красуле по имени Света»[1668]. Александра Маринина в своем романе «Когда боги смеются» (2000) проделывает с семантическим комплексом Светлана/Света/Светка/Светик весьма сложные манипуляции, сохраняя при этом основные параметры сложившейся к концу XX в. модели имени и характера его носительницы[1669].
Не сомневаюсь в том, что литература последних десятилетий изобилует множеством аналогичных героинь, наделенных другими именами, и наоборот – множеством Светлан, хранящих в себе притягательную силу «незабвенной Светланы»[1670] Жуковского: «А за окном стоит весна, / Весна по имени Светлана»; «В больших ее глазах весь год весна. / Ее, мою желанную, / Не зря зовут Светланою!»[1671] и др. Задача этой заметки состояла в том, чтобы указать на одну из тенденций в жизни литературного образа последних десятилетий – на тот странный зигзаг в судьбе Светланы, когда она, превратившись в Светку, становится вдруг столь разительно несхожей с «милой Светланой», пленительным и поэтическим созданием знаменитого «балладника», одарившего русскую культуру популярным именем с долгой, сложной и, как оказалось, противоречивой судьбой.
МЕССИАНСКИЕ ТЕНДЕНЦИИ В СОВЕТСКОЙ АНТРОПОНИМИЧЕСКОЙ ПРАКТИКЕ 1920–1930-Х ГОДОВ
После Октябрьской революции, когда были сняты церковные ограничения на состав имен, диктат православных святцев сильно ослаб. Регистрацию новорожденных стали вести отделы записи актов гражданского состояния (загсы), а родителям была предоставлена полная свобода в наречении детей любым именем. Вместо крестин вводился новый ритуал присвоения имени – «октябрины». Хотя работники загсов при регистрации новорожденного не препятствовали выбору традиционного имени, новые имена всячески ими поощрялись и рекомендовались. Вплоть до начала 1930‐х гг. новые имена публиковались в календарях и предлагались гражданам для использования[1672]. В целом же антропонимическая ситуация в стране в первые послереволюционные годы практически не контролировалась, результатом чего явилось резкое увеличение количества и смыслового разнообразия имен. Это была «огромная творческая работа по созданию новых имен», как оценивают ее специалисты по советской антропонимике[1673]. Данное явление неоднократно отражалось в литературе, характеризующей советскую действительность 1920–1930‐х гг. Так, например, Л. Добычин в рассказе 1924 г. «Ерыгин» пишет: «Перед лимонадной будкой толпились: товарищ Генералов <…>, его жена Фаня Яковлевна и маленькая дочь Красная Пресня. Наслаждались погодой и пили лимонад»[1674]. А героиня повести Л. Чуковской 1940 г. «Софья Петровна» думает: «Она уговорит Колю внука назвать Владлен – очень красивое имя! – а внучку – Нинель – имя изящное, французское, и в то же время, если читать с конца, получится Ленин»[1675].
Явление, получившее название «антропонимического взрыва»[1676] или «антропонимического половодья»[1677], неоднократно описывалось специалистами по теории и истории российских имен. Возникшие в результате «антропонимического взрыва» имена обычно классифицировались на основе способов их лингвистического образования или в связи с культурными, социальными и политическими понятиями эпохи, которые эти имена отражали. Однако серьезного анализа данного явления, равно как и всего комплекса возникших в послереволюционную эпоху имен, до сих пор, как кажется, не было проведено. А между тем, это явление в социокультурном плане представляет несомненный интерес.
Моя работа ставит перед собой цель на примере новых имен, появившихся в 1920–1930‐е гг., показать, какие мировоззренческие представления стояли за имятворчеством этого периода и как в нем отразились мессианские тенденции советского общества раннего этапа его формирования. Работа проделана на материале, насчитывающем более полутора сотен мужских и такое же количество женских имен, присвоенных новорожденным на протяжении двух первых десятилетий советской власти[1678]. Меня будут интересовать только так называемые «имена идеологического звучания» (другие имяобразования типа Гортензия, Портфель, Клевер, Люцерна и пр., несмотря на то что и они представляют определенный интерес, рассматриваться не будут). Следует также подчеркнуть, что процесс имятворчества затронул относительно небольшой круг населения страны, увлеченность которого новыми идеями и преданность им оказалась особенно острой и действенной. Большинство же родителей продолжало называть детей традиционными именами.
Послереволюционное время переживалось и осмысливалось как начало «новой эры», которая (в результате совместных усилий всех народов земного шара, и в первую очередь – советского народа) должна привести человечество в «светлое царство коммунизма». Путь к нему шел через построение «нового мира», «нового быта», «нового календаря», «нового человека» и т. д. Эти и другие подобные понятия широко вошли в терминологию эпохи и в языковой обиход советского общества. См., например, название журналов («Новый мир»), совхозов и колхозов («Новый путь», «Новая жизнь»), кинотеатров и т. п. явлений. Параллельно и в соответствии с созданием новых фразеологизмов и онимов в обществе возникла потребность замены старого именника (в первую очередь – православных святцев) новым: «новый человек» должен был входить в «новую жизнь» с «новым именем».
Казалось бы, такое понимание функции личного имени должно было бы полностью изменить его концепцию. А между тем, анализ корпуса возникших в этот период имен демонстрирует вполне архаическое восприятие имени индивидуума. Личное имя собственное всегда тесно связывалось с носителем имени и рассматривалось как его двойник. «Имя в народной традиции, – пишет С. М. Толстая, – персональный знак человека, определяющий его место в мироздании и социуме; мифологический заместитель, двойник и неотъемлемая часть человека…»[1679] Аналогичное восприятие имени и стимулировало желание родителей послереволюционного времени называть своих детей именами, соответствующими и согласующимися с «новым миром».
Поскольку личные имена, помимо идентификации человека, функционируют в качестве знаков и символов культуры, присвоение новых имен вводило новорожденных как новых членов сообщества в теснейшее соприкосновение с новой идеологией. И потому список новых имен может быть рассмотрен как своеобразная «антропонимическая модель» этой идеологии.
Каковы же были основные тенденции в имянаречении эпохи «антропонимического взрыва»?
1. Прежде всего отмечу достаточно объемную группу имен в честь вождей и организаторов народных выступлений и революций. В рамках советской идеологии культивировались, стимулируя антропонимический процесс, восстания рабов, крестьянские бунты, Великая французская революция конца XVIII в., восстание парижан в 1871 г. (Парижская коммуна) и т. п. выступления. В результате появлялись такие имена, как Спартак, Марат, Робеспьер, Гарибальди, Уот (по имени вождя крестьянского восстания в Англии XIV в. Уота Тайлера), Жанна (в честь Жанны д’ Арк) и др. Казнь в 1927 г. участников рабочего движения в США породила эффектное имя Ванцетти. В честь автора знаменитой «Утопии» Томаса Мора, казненного из‐за отказа дать присягу королю, появились имена Мора и Томас. Те лица, в честь которых назывались новорожденные, составили своеобразный пантеон «святых» и (заметим) мучеников: все они умерли несобственной смертью в «борьбе за правое дело». Подобно тому как в христианстве новорожденный нарекался в честь святого, так и в послереволюционную эпоху ребенок получал имя в честь того или иного чем-то прославившегося революционного деятеля. В этом проявлялась убежденность, что вместе с именем ему передаются свойства того лица, в честь которого его назвали, и (или) он получит его заступничество, патронаж.