Имена, о которых шла речь, как раз и демонстрируют эту убежденность. Широкое включение в новый именник иностранных имен и конструирование новых имен по иноязычным моделям свидетельствует о стремлении интернационализировать как весь мир, так и самих себя. Весьма показательным в этом отношении представляется тот факт, что к середине 1930‐х гг., когда намеченная после Октябрьской революции идеологическая траектория претерпела существенные изменения, когда было осознано, что «революция мировая» еще «не занялась», когда речь пошла о построении коммунизма в отдельно взятой стране, «антропонимическое половодье» начало постепенно спадать. Имятворческий процесс если и не исчез вообще, то сильно пошел на убыль[1684]. В результате попытка разрушить или вообще вытеснить традиционные имена провалилась, и хотя (в приглушенном виде) процесс образования новых имен продолжался и в более позднюю эпоху, мессианские тенденции, да и вообще идеологические интенции в характере именных новообразований, за редким исключением, себя изжили.
6. Своими словами: зарисовки, записки, эссе
Е. А. БелоусоваПРЕДИСЛОВИЕ К РАЗДЕЛУ[1685]
Мама не успела написать воспоминаний. Все откладывала, смеялась: «Вот выйду на пенсию…» и продолжала работать – преподавать, писать научные статьи, книги. «Вот еще год поработаю, а потом может быть…» – и так каждый раз. Любила рассказывать анекдот из своей жизни о том, как новый зубной врач спросила ее, работает ли она еще (маме уже было за 70). Мама отвечала, что да, она профессор в университете. «А, – засмеялась дантист, – ну, оттуда только ногами вперед!» Так и вышло: мама довела до конца свой последний семестр в июне, заболела летом, умерла в сентябре 2020 г. Трудно сказать, верила ли мама, что и в самом деле настанет такое время – свободное, пенсия. Думаю, в глубине души не верила – просто отшучивалась.
Тем не менее идея сохранения памяти была для мамы исключительно важна. Память жила в ее устных рассказах, в письмах, в постах в соцсетях. Часто мама вспоминала вещи просто для себя и про себя – чтобы удержать, закрепить в памяти – особенно когда лежала в постели без сна (она долгие годы страдала бессонницей). В 2007 г. в письме своему другу Г. Г. Суперфину[1686], который, так же как и я, уговаривал маму заняться воспоминаниями, мама пишет: «Вот уйду на пенсию и начну писать. Только когда это будет? Пока времени нет. Хотя по ночам перед сном вспоминаю и даже формулирую темы и про Таллинн, и многое другое. У меня ранняя память. Думаю: ну, какой год сегодня буду вспоминать? Возьму-ка 58‐й…» В итоге все, что нам осталось, – мозаика из отрывков, принадлежащих разным жанрам, которые я постаралась сколь возможно полно собрать и представить в настоящем разделе.
Важным проектом, который она откладывала «на потом», мама считала написание истории рода Душечкиных, которая представлялась ей необычайно интересной: крестьянин-лоцман из новгородской деревни, начав удачное дело и разбогатев, дал почти всем из своих девятерых детей образование (только старшего оставил «при деле»). Таким образом, за одно поколение произошел социальный сдвиг – Душечкины сделались образованными людьми, представителями прогрессивной интеллигенции: четверо стали педагогами, один сын – ученым-академиком, мамин дед – земским врачом. Мама понемногу собирала материалы на эту тему, съездила в Боровичи, в Опеченский посад – по душечкинским местам, – но всерьез заняться этой темой у нее никогда не хватало времени, а потом уже и сил. Сейчас я продолжаю эту работу. Мама также считала необходимым оставить память о своих родителях. В 2018 г. она помогала составить биографическую статью о своем отце, биологе, физиологе растений Владимире Ивановиче Душечкине для второго (пока еще не вышедшего) издания энциклопедического справочника «Литературные Хибины»[1687], связанного с местом, где дед проработал много лет на Полярной опытной станции Всесоюзного института растениеводства. Не написав о прожитой жизни сама, мама сделала очень важное дело – уговорила свою мать, бабушку Веру, написать воспоминания. Теперь они у нас есть, и это чрезвычайно ценно. Мамин очерк «Будни и праздники молодой ростовчанки» основан на этих мемуарах. На что ученый ни кинет свой взгляд, все делается для него объектом анализа. Жизнь своей матери Веры Дмитриевны Фоменко в 1920–1930‐е гг. мама тоже рассматривает и описывает как нечто типическое, пишет не только о бабушке, но и о ее подругах, об этом времени, о людях в контексте эпохи – о том, что происходило вокруг.
Похоже, что все-таки в какой-то момент мама примеривалась к идее написания и собственных мемуаров: возможно, именно так и был написан приведенный в этом разделе текст о самых ранних маминых воспоминаниях, относящихся к военным 1943–1944 гг. (мамины два и три года). Этот файл мама назвала «moia zhizn’»; он датирован 15 ноября 2005 г., и в нем всего несколько страниц текста. Трудно сказать, планировалось ли это как отдельный текст именно о детстве (в мае 2005 г. мамина младшая сестра Ирина написала подобный текст, и это могло подтолкнуть маму к фиксации и осмыслению собственных ранних воспоминаний). С другой стороны, вполне возможно, что все-таки мама хотела написать именно полноправные, большие мемуары: начала, но почему-то остановилась и дальше первых страниц не пошла. Текст характерен своей явной литературной осознанностью: в нем чувствуется и влияние Л. Н. Толстого (начиная с названия[1688]), и других литературных образцов, придающих опытам раннего детства исключительно важное, формирующее, отчасти символическое значение. В разговорах со мной мама несколько раз упоминала самое раннее воспоминание Толстого, с которого начинается его рукопись (о состоянии спеленутости), и его позднейшую рефлексию над детскими переживаниями.
Мама уделяла исключительно большое внимание вопросам чтения – детского чтения, взрослого чтения, чтения вслух и про себя. Неоднократно, развернуто и подробно, она отвечала на вопросы и опросы о чтении: детским газетам и журналам – о роли семейного чтения вслух[1689], редколлегии девятого Тыняновского сборника – о разных прозаических жанрах у Тынянова и истории своих взаимоотношений с ними[1690], формулировала список важнейших для себя книг для журнала «Литература»[1691]. Важной традицией в нашей семье было чтение вслух – детям, но и не только. В своих воспоминаниях мамина мама, бабушка Вера, пишет, вспоминая жизнь их дома в 1910–1920‐е гг.: «Папа много читал. Часто по утрам, до работы, папа читал вслух. Я просыпалась и слушала. Помню, читали с мамой по очереди „Преступление и наказание“. Какой ужас охватил меня, когда читали, как Раскольников готовился к убийству. Ужас и какая-то безысходность»[1692]. Выбор чтения, чтение как социальная практика и семейная традиция стали для мамы предметом пристального и заинтересованного анализа. Когда ее муж, коллега-филолог А. Ф. Белоусов обратился к ней с просьбой припомнить детали восприятия ею в детстве культового в 1950–1960‐е гг. журнала «Юность» для задуманного им проекта, мама ответственно подошла к задаче и припомнила все до мельчайших деталей – чтобы «послужить науке», но явно и для собственного удовольствия. Текст написан с интонациями устного рассказа, с присущими маме юмором и мягкой самоиронией.
Если рассказ «О журнале „Юность“» стилизован под устный, то «Начало» – действительно запись устного рассказа («Начало» – название условное). Я попросила маму рассказать мне подробно о том, что происходило в ее жизни между окончанием школы и ее поступлением в Тарту к Лотману, что мама с удовольствием и сделала. Вообще, чувствовалось, особенно в последние годы, что ей хотелось передать это знание, чтобы оно закрепилось, сохранилось и где-то за пределами ее собственной личной памяти. В нашей семье живое устное предание было неотъемлемой частью семейной жизни и общения: жившая с нами бабушка Вера рассказывала о своей жизни постоянно – в красках, обо всем по многу раз, – так что в итоге все мы могли в деталях воспроизвести любую из ее знаменитых историй: о ее детстве в Ростове-на-Дону, о работе на Полярной опытной станции в Хибинах, о войне и оккупации, смешные рассказы о детях и внуках[1693]. Я уже не застала прабабушку Домнику (она умерла еще нестарой), но мама и обе тети говорили, что она тоже много рассказывала о жизни – о своем детстве в монастырской школе (она была дочерью дьячка, рано осталась сиротой), о недолгих годах учительства после окончания учительской семинарии, о переездах по стране с мужем – управляющим заводами. Даже я, ни разу этих историй лично не слышавшая, знала многие из них практически наизусть. Мама была мастером жанра устного рассказа: любила выступать, смешить, блистать, была неотразимо артистичной. В приведенном здесь устном рассказе, условно названном «Начало», виден талант мамы – устного рассказчика, который она очень высоко ценила в людях и неизменно отмечала (по многу раз) как положительное качество и заслугу человека («Верка – блестящая рассказчица!»), закрепляя за человеком такой вот высокий статус.
Совершенно особые рассказы были у мамы о Тарту, городе-мифе, о годах ее учебы у Ю. М. Лотмана, о ярких, неординарных друзьях, о первых семиотических школах[1694]. В детстве мне было очень завидно: я слушала мамины рассказы о романтике ранних 1960‐х, о подвигах маминых друзей-диссидентов в конце 1960‐х и 1970‐е и думала: «Ну почему, почему мне не довелось тоже родиться в то время?» Не могу себе простить, что не записала мамины рассказы о Тарту в большем объеме и подробностях. В маминых описаниях тартуской среды было много смешных моментов, но и много драматизма, эпической монументальности: мама была убеждена в том, что ее попадание в Тарту в нужный момент в нужное время было чудом и даром судьбы. Она часто говорила о Тарту с использованием высокой лексики («эпоха», «судьба»), прямо говорила о судьбоносности своего – изначально совершенно случайного – приезда в Тарту, примеряла на себя сценарии, при которых все могло бы пойти иначе: «Ну действительно – судьба сыграла со мной такую штуку: если бы я сразу поступила в Тарту, то и Лотман, и кафедра еще не набрали бы той силы – я бы эти четыре года упустила. Я попала тогда, когда надо: в 1964‐м уже был симпозиум