[1695]. Жизнь немножечко притормозила меня»[1696].
Наряду с культурой устного рассказа, в семье Душечкиных была очень сильна эпистолярная культура. Писали все – всем, часто и подробно, с описанием всех происходящих событий и реакции автора на них (мама называла это «эпическим повествованием»: от корреспондента требовалось описать все, что произошло с момента написания предыдущего письма, по порядку и в деталях). Мама переписывалась с сестрами, с родителями, с друзьями, с учителями. Всегда хранила письма в порядке, никогда не выбрасывала. После смерти бабушки сама разобрала и набрала на компьютере письма бабушки деду военных лет. Тютчевское «Она сидела на полу и груду писем разбирала» было одним из маминых любимых стихотворений, которое она часто и с удовольствием цитировала и читала вслух. Мама всегда следила за тем, чтобы на письмах стояли даты (делала замечания, если кто-нибудь их не ставил), чтобы письмо было хорошо, грамотно и интересно написано, правильно оформлено. Как-то раз мама написала мне очень сердитое письмо – прочла целую длинную нотацию за то, что я слишком редко писала письма домой в Таллинн, уехав учиться в Ленинград. Приводила в пример себя и своих сестер, ссылалась на семейные традиции. Однажды, когда я приехала к родителям в Питер уже незадолго до ее смерти, торжественно вручила мне большую пачку моей собственной переписки с разными моими друзьями в 1980–1990‐е; я-то и не подозревала, что эти письма могут все еще где-то храниться после всех моих бесчисленных переездов.
Не знаю, почему в нашем домашнем архиве не сохранилось писем Лотмана – они явно должны были быть; возможно, я их просто еще не нашла или же они были куда-то переданы, в какой-то из архивов. Дома у родителей сохранились, в основном, поздравительные открытки, которыми они неизменно обменивались с Лотманами на праздники. Приводимое в этом разделе мамино письмо Ю. М. Лотману – текст одновременно и искренний, и стилизованный: мама явно играет с приобретенными в диалектологической экспедиции новыми для нее речевыми интонациями и конструкциями – и сама это отмечает в письме. Сохранилась тетрадь с записями, сделанными мамой и ее напарницей в той летней экспедиции Тартуского университета в Причудье в 1964 г. В принципе, мамино письмо стоит читать вместе с этой тетрадью, фиксирующей речь и быт старообрядцев причудской деревни Варнья в ранние 1960‐е.
Мама бесконечно любила и уважала Лотмана, почитала его как Учителя с большой буквы, сэнсэя. Это были совершенно особые, уникальные отношения. Похоже, самым большим даром, переданным ей и когорте ее соучеников «Юрмихом», мама считала гуманизм, гуманистические ценности. В письме Лотману от 7 января 1982 года мама описывает свои ощущения от прочтения его только что вышедшей биографии Пушкина[1697], подаренной им моим родителям за несколько дней до этого: он с женой Зарой Григорьевной приходил к нам в гости в новогодние праздники. Упомянув о том, что она, конечно, и раньше хорошо была знакома с большинством идей Лотмана о Пушкине (т. к. прослушала несколько его курсов и использовала их идеи в своих собственных лекциях, плюс читала все его статьи на эту тему), мама пишет: «Но тем четче вырисовывалась для меня главная мысль, проходящая через всю книгу – мысль о предназначении и достоинстве человека (пушкинская и Ваша), бесконечно ценная и дорогая мне. Это то, ради чего книга написана и чем она воодушевлена. Мне очень близок и нужен Ваш Пушкин, и мне очень понравился образ автора этой книги. Я бесконечно благодарна судьбе за встречу с Вами. Извините высокопарность, но мы слишком уж часто, опасаясь ее, душим в себе порывы и волнение. Спасибо Вам. Бесконечно любящая и преданная Вам Е. Душечкина»[1698].
Составляя надгробное слово в день смерти Ю. М. Лотмана 28 октября 1993 г., мама написала на тетрадном листе в клеточку каким-то прыгающим, не характерным для нее почерком (обычно писала четко, понятно): «Встреча с Юрием Михайловичем Лотманом для всех нас была большим счастьем, громадной жизненной удачей, очень во многом определившей не только наш профессиональный, но и жизненный путь, наши поступки и наше мировоззрение. Представить жизнь без него уже невозможно. Сочетая в себе громадные знания, ум, исключительно живой и заинтересованный, с ощущением высокого назначения человека, его исключительной и безусловной ценности, Юрий Михайлович Лотман внушал, передавал, щедро наделял других своим интеллектуальным и душевным волнением. „Самостоянье человека, Залог величия его“, – как сказал любимый им Пушкин»[1699].
Лето маминого письма Юрмиху из Причудья – последнее лето оттепели. Диссидентское движение было важной частью тартуской жизни в 1960–1970‐е годы, и многие мамины друзья были диссидентами, готовили и распространяли самиздат – «Хронику текущих событий»[1700], «Мои показания» Анатолия Марченко[1701], стихи Иосифа Бродского и неоднократно приезжавшей в Тарту Натальи Горбаневской. Из Москвы, Питера, Риги постоянно привозили новую литературу, которую студенты и преподаватели давали почитать друг другу на одну ночь, перепечатать или переписать от руки. При обысках такие издания изымались, с разного рода последствиями для распространителей и хранителей самиздата. Летом 1969 г. мама уехала в Таллинн в академический отпуск, не успев вывезти все свои вещи из квартиры Лотманов на ул. Хейдемани, где она жила до отъезда. В январе 1970 г. в обеих квартирах Лотманов, на ул. Кастани и Хейдемани (в последней в тот момент жили другие люди), прошел обыск в связи с делом арестованной за месяц до этого в Москве Натальи Горбаневской, описанный во многих тартуских воспоминаниях[1702]. Среди конфискованных бумаг были переданные маме машинописные сборники стихов Горбаневской.
Ряд маминых друзей и знакомых был арестован, посажен и выслан в разные годы брежневского правления (Г. Г. Суперфин в 1973‐м, А. Б. Рогинский в 1981‐м, М. Б. Мейлах в 1983‐м). Мама была «подписантом»: в 1968 г. она подписала открытое письмо в защиту проходивших по «процессу четырех» Ю. Т. Галанскова, А. И. Гинзбурга, А. А. Добровольского и В. И. Лашковой[1703] – акция, которая вызвала целый ряд санкций по отношению к подписавшим письмо. В январе 1974 г. маму вызывали на допрос в тартуский отдел госбезопасности в связи с делом Г. Г. Суперфина, который совсем недавно, в 2021 г., прислал мне снятую в перестроечные времена копию этого допроса, упомянув, что мама вела себя безукоризненно, умудрившись не назвать никаких имен и сказавшись предельно аполитичной. Мама очень любила своего близкого друга со студенческих лет Арсения Борисовича Рогинского, также репрессированного и проведшего четыре года (1981–1985) в уголовных лагерях, позже – правозащитника, основателя общества «Мемориал»[1704]. Уважала Наталью Горбаневскую как бескомпромиссного диссидента и высоко ценила ее поэзию. В 2013 г., отвечая на опрос журнала «Литература»[1705], в своем списке из 12 важнейших для нее книг, вышедших после 1985 г., мама назвала «Архипелаг ГУЛАГ» А. И. Солженицына, прокомментировав свой выбор следующим образом: «Время чтения этой книги – середина 70‐х[1706]. Машинопись, которую передавали друг другу. Но ведь в СССР первые главы ее стали появляться только к концу 80‐х („Новый мир“)[1707]. Великая книга. Она не подходит в этот список, потому что пережита мною была гораздо раньше, но не назвать ее я не могу. И имею право вставить в мой список». Мне приходилось слышать истории о размножении «Архипелага» в Тарту фотографическим способом: переснимали текст, проявляли и печатали фотографии постранично. Сейчас это все – история (хотя во многом и перекликающаяся с нашим временем). В рассказе-комментарии об августе 1968 г., о днях введения советских войск в Чехословакию, мама старается быть предельно точной, вспомнить и донести до нас все детали этой истории, того мира. Мама пишет документ.
В 1998 г. в небольшой заметке, опубликованной в таллиннском журнале «Вышгород», мама писала: «Я могу говорить о Тарту бесконечно, это – 15 лет моей жизни и, как бы, все будущее – его отголоски»[1708]. Говоря о Тарту, мама вписывала его в более широкий географический контекст: в ее рассказах неразрывно связаны Тарту и Ленинград (ЛГУ – alma mater Ю. М. Лотмана), Тарту и Москва (Московско-тартуская семиотическая школа, ее знаменитые симпозиумы, летние школы), Тарту и Рига (т. наз. «рижская кодла»[1709]). Маме важно было показать место Тарту на культурно-политической карте страны. После переезда родителей в Таллинн этот город тоже приобрел отдельный, уникальный статус в мире отечественной филологии и, соответственно, в маминых рассказах (об этом – ниже). Обширные географические связи, сформированные еще в Тарту, центре семиотического мира, были сохранены и преумножены родителями в годы их педагогической деятельности в Таллиннском пединституте (1977–1990). Родители всегда интересовались провинцией, любили провинциальные города, много ездили по стране благодаря участию в филологических конференциях, руководству студенческими летними фольклорными практиками и путешествиям во время отпуска с нами, детьми. Только сейчас, начав всерьез заниматься семейной историей, я начала понимать, что наши семейные летние поездки тоже были неспроста (Ростов-на-Дону, Новочеркасск, Златоуст) и что во многом это были личные, неформальные исследовательские экспедиции с целью познакомиться с дальними и поддержать отношения с близкими родственниками, ощутить и понять дух конкретного города или деревни, выяснить что-то новое об истории определенной семейной ветви.