В течение шести лет семья несколько раз меняла место жительства. Во время войны, в 1915 г., вернулись в родные края, в Киев, но услышав, что немцы продвигаются и что взята Варшава, решили уехать подальше от фронта. Дед пошел на вокзал и купил билеты «куда придется». Это оказался Ростов. Предполагали, что едут ненадолго, что «отгонят немцев» и к Рождеству 1916 г. вернутся в Киев. Однако прожили там долгие годы, образовав, тем самым, семью ростовчан первого поколения.
У деда и бабушки, выросших в сельской местности, было свое представление о том, каким должен быть окружающий их мир: даже будучи уверенными, что приехали на непродолжительное время, квартиру искали непременно с садиком. Наконец в Нахичевани нашли то, что им хотелось: часть дома с отдельным входом, состоящая из маленькой комнаты, кухни и просторной веранды, увитой диким виноградом. При доме двор и садик с вишневыми деревьями, множеством цветов и большой, тоже увитой виноградом, беседкой. О желании поменять квартиру не слышала: к дому привыкли и полюбили его.
Нахичевань, отделявшаяся от Ростова границей (полосой земли, на которой тогда сеяли хлеб) и связанная с ним трамвайной линией, была в те годы тихим одноэтажным городком с бытом, характерным для пригородов. Население к этому времени стало уже смешанным – помимо армян, жили русские, украинцы, евреи, немцы.
Так определились территориально-пространственные условия жизни семьи, изменить которые никогда не было ни стремления, ни, видимо, возможности. Природа, сельский уют и тишина, с одной стороны, и с другой – соседство большого города, административного центра огромного Северо-Кавказского края.
Вся домашняя жизнь протекала не просто в близости с природой, но на лоне природы: с апреля по октябрь вне дома – во дворе, в саду, на улице. Поэтому и переживания времен года были более острыми, чем это обычно бывает у горожан. «Двор и сад вспоминаются, как райское место, – пишет мать. – Нам повезло, все-таки было общение с природой». Жизнь детей по преимуществу ограничивалась Нахичеванью: гуляньем и игрой с соседскими детьми, устройством спектаклей на балконах, зимой – катаньем на санках по ее крутым улицам. Иногда бывали и походы за город (за Дон или в находящиеся неподалеку армянский и православный женский монастыри), а также поездки на пароходе в близлежащие города (Азов и Таганрог) для осмотра местных достопримечательностей. Инициатором этих мероприятий был дед, судя по всему, воплощавший собой тип «народного интеллигента» и сыгравший важную роль в формировании у своих детей системы жизненных ценностей и эстетических вкусов.
Поначалу семья была вполне традиционно православной: «Соблюдали праздники, говели, часто ходили в церковь». В сочельник, как и полагалось, бабушка пекла пирожки с капустой и с фасолью, варила взвар и кутью. Дед, придя со службы, говорил: «Добрый вечер, Святый вечер». На стол клали сено, накрывали скатертью, зажигали лампаду перед образом, читали молитву «Рождество Твое, Христе Боже наш» и ужинали. В 1922 или в 1923 г., когда матери было лет четырнадцать, она вдруг стала сомневаться в существовании Бога. Ей было очень тяжело, она плакала и молилась. Наконец, чтобы облегчить душу, рассказала обо всем на исповеди священнику, долгий разговор с которым ее не переубедил; понемногу она успокоилась и перестала ходить в церковь. В этом возрасте многие подростки испытывают сомнение в вере; мать моя принадлежала к тому поколению, которое, усомнившись, разуверилось навсегда и, впервые получив возможность не ходить в церковь, так и не вернулось в нее.
К традициям среды (украинской деревни), из которой вышли родители, интерес у матери был, но внешний, поверхностно этнографический и эмоциональный, равно как и к деревенской жизни: «Когда мы <…> увидели, что город кончился, обрадовались, что будем жить в деревне»; «Я очень радовалась, что иду в деревню, всегда об этом мечтала»; «деревня очень понравилась – беленые хаты, вишневые садочки», – пишет она. Интересно было то, что так или иначе оказывалось связанным с прошлым родителей, но при этом главной деревенской ценностью оставалась природа. Что касается этнической идентификации, то считала себя русской, хотя симпатии ко всему украинскому (Киев, Днепр, украинский костюм, песни) сохранила навсегда. До конца жизни говорила с фрикативным «г», по которому в ней сразу опознавали южанку.
В 1925 г. мать закончила Нахичеванскую среднюю школу № 1. В институт она поступить не могла из‐за своего «непролетарского происхождения»: вузы Ростова, как писалось в газетах, боролись за «улучшение социального состава студентов»[1713]. Специальная аттестационная комиссия проводила «классовый отбор студентов»[1714]. Первый рабфак для подготовки «красных специалистов» был открыт в Ростове уже в 1920 г.[1715] Детям служащих путь в вузы был заказан, в то время как рабфаковцев принимали без экзаменов. Однако, насколько мне известно, вопрос о поступлении в вуз матерью и ее родителями всерьез даже не обсуждался. Не стоял вопрос и о какой-либо профессиональной ориентации.
Надо было устраиваться на службу, что было делом непростым: о безработице, особенно женской, постоянно писали газеты тех лет. «Процент безработных женщин продолжает увеличиваться», – сообщала ростовская газета «Молот» в январе 1925 г.[1716] Несколько месяцев мать просидела дома. В конце концов деду удалось устроить ее на платные курсы машинописи, где она приобрела хорошую квалификацию. Однако и машинистке найти работу было нелегко. Случайно узнав, что арбитражной комиссии требуется машинистка, мать пошла туда и после двухнедельного конкурса с другой претенденткой, членом профсоюза (для нечленов существовала кличка «дикие»[1717]), выиграла соревнование и получила место. 6 марта 1926 г. она впервые вышла на работу. В арбитраже работала с удовольствием: ей нравилась атмосфера этого учреждения, там собрались интеллигентные люди, было интересно, оживленно и даже весело. Намерения сделать карьеру у матери не было, равно как и отсутствовало стремление совершить творческий рывок в какой-либо определенной сфере деятельности. Работала добросовестно, хотя профессию свою не любила.
Зарплата машинистки составляла 60 рублей. 30 отдавала «в дом» как обязательную долю в общий бюджет; на остальное надо было и одеваться, и развлекаться, что было совсем непросто. Но поскольку матери почти сразу начали предлагать сверхурочную работу, заработок в результате оказывался вполне достаточным. Уже в первый год службы она смогла сделать себе зимнее пальто с большим норковым воротником и манжетами. Одеваться в Ростове принято было хорошо и модно, и к середине 20‐х гг. горожане стали одеваться лучше, хотя цены на одежду и обувь были немалые: туфли на заказ стоили 25–30 рублей (то есть половину месячной зарплаты машинистки), фильдеперсовые чулки – 5 рублей, «но зато какие хорошие!» – восклицала мать. Она всегда заказывала кожаные туфли на каблуках и покупала дорогие чулки, которые тщательно подбирались к цвету туфель. Несмотря на то, что сама умела шить, платья (хотя бы одно на сезон) заказывала у частной портнихи, которая шила по выкройкам немецких журналов мод. В театр и на концерты девушки ходили празднично одетыми, в туфлях «на выход» и в чулках даже летом, несмотря на ростовскую жару. Летними темными вечерами, возвращаясь из театра, на границе Нахичевани мать снимала тесные туфли и чулки и шла до дому босиком (это уже была своя территория).
Остальные деньги мать тратила на развлечения. В этой сфере потребности были широкими и разнообразными. Постепенно выработался распорядок повседневной жизни, включавший в себя работу, общение, развлечения, культурные мероприятия, поездки.
Все связи, кроме службы, были у матери неформальными. Ни в какие объединения, кружки, организации она никогда не входила, кроме обязательных школьных ОДН (общество «Долой неграмотность») и ОДД (общество «Друг детей»), членство в которых ограничивалось уплатой взносов. Не участвовала она и в работе клубов, создававшихся в это время в Ростове в массовом порядке и превращавшихся в рассадники социалистической культуры.
Свободное время проводила с компанией подруг – группой девушек, сблизившихся в предпоследнем классе. Все походы в кино, в театры и на концерты совершали вместе. Виделись очень часто, болтали, веселились, хохотали, иногда читали вслух, делились впечатлениями от прочитанного, увиденного, пережитого. Делали любительские фотографии, считая при этом необходимым ежегодно сниматься и у профессионального фотографа. Молодые люди в эту компанию не входили – она была чисто девичьей, что создавало особую атмосферу девчоночьего веселья, шуток, обсуждений: у Веры ноги толстые, а у Лены зато кривые, у Вали волосы густые, а у Веры кудрявые, и ей, счастливой, не нужно возиться со щипцами, чтобы их подвивать. Романы, «ухаживания», конечно же, были, и постепенно девушки одна за другой повыходили замуж.
Географические и природно-климатические условия накладывали свой отпечаток на жизнь: определяющую роль в сфере организации чисто развлекательного досуга и отдыха играла близость большой реки. Ростов вырос на правом возвышенном берегу Дона в 46 километрах от впадения его в Азовское море. Улицы Нахичевани, расположенной к юго-востоку от Ростова, круто спускались к реке, создавая ощущение ее постоянного присутствия. Дон остался в памяти «как одно из самых радостных воспоминаний». Весной Дон широко разливался по низкому левому берегу – километров на 12, поэтому Ростов не мог перерастать за реку. Левый берег и острова превратились в зону отдыха горожан (и остаются ею до сих пор). Весной, в разлив, начинали ходить на Дон кататься на лодке. Мать купила лодку (плоскодонный баркас), научилась грести и часто после работы шла на Дон (одна или с подругами) и в любую погоду выходила на середину реки. Если ветер дул с моря («низовка»), поднимались большие волны, было страшно, но пересиливала страх и постепенно привыкла. Образовавшимися от гребли твердыми «рабочими» мозолями гордилась.