ектричество? Думаю, что нет, потому что от электрической лампочки сохранились более поздние воспоминания, а керосиновую лампу знала всегда.
Кругом еще какие-то дома. Дом Эйхфельдов – как оазис, с садиком, в котором цветы и вообще какой-то особый уют. Там бывали не раз. Уходящая куда-то вдаль дорога. Помню, гуляю перед домом одна. Значит, и одна гуляла. Подходит почтальон, дает письмо (конечно, треугольником, других писем долго не знала) и говорит, чтобы я отдала маме. А я знаю, что мама в городе (станция, на которой мы жили, как потом узнала, была в нескольких километрах от Красноуфимска). Беру письмо и иду по дороге в сторону города. Кто-то меня подобрал и вернул домой.
Особые места – леса и огороды. Огороды были по другой дороге, шедшей через лес. Там мама после работы убирала картошку. Были с ней неоднократно, хотя сами не ходили. Опять почему-то оказалась одна. Решила пойти к маме на огород. Шла по дороге, через лес. Был какой-то огород, спросила, где мама. Мне сказали, что мама там, и показали рукой. Не знаю, почему не остановили, не подобрали. Может быть, были очень заняты своей картошкой, а может быть, мама была неподалеку на своем участке и не заметила меня, а я не заметила ее. Вошла в лес и потом ничего не помню. Дальнейшую историю под названием «Как Неня потерялась», которая рассказывалась несметное количество раз, так что уже стала вызывать смех («Как? Вы не знаете, как Неня потерялась?»), несмотря на ее безусловный трагизм, знаю со слов мамы и бабушки. Мама вернулась с огорода. Бабушка и Таня дома. «А где Лена?» А Лены нету. Мама снова на огород, в лес, темнеет, в общем – жуткая история. Осень же уже, рано темнеет. И как толкнуло что-то маму, побежала в нужную сторону и только увидела, как мелькнул среди кустов помпон моей шапки. «А она бредет, совершенно безнадежно». Мама бросилась ко мне, взяла на руки, а я зареванная, сопливая и, главное, молчу. Всю обратную дорогу молчала, дома молчала, умыли, согрели, накормили и пр. И наконец я произнесла фразу (после рассказа об этом бабушка обычно начинала плакать): «Неня кричала: „Мама, мама“. Никто не отзывался».
А в лес ходили за грибами. Грибы вошли в жизнь с тех времен. Помню особенно хорошо подберезовики. Других грибов и названий не помню. Кажется, как-то ходили за лесной земляникой. Но вкуса ее не помню. В тот или в какой-то другой раз запомнила березовую рощу – светлая, какая-то торжественная, мягкая зеленая травка и белые стволы берез, растущих редко. Других таких березовых рощ больше никогда не видела.
Еды почти не помню. Мама говорила, что было очень голодно. Но еду она делила поровну, и мне, самой маленькой, доставалось пропорционально больше всех. Может быть, поэтому и не помнила. Тане (кажется, на день рождения) подарили глиняную кружечку с медом. Кто подарил, не помню. Вкус самого меда не помню, а чашка долго еще хранила медовый запах. Мы нюхали ее.
Книгу помню одну. Она называлась «Морозко»[1724]. Ее бабушка (в основном) читала нам постоянно. Книга начиналась с «Не ветер бушует над бором…», потом вскоре шли «В зимние сумерки нянины сказки Саша любила», а также там была сказка «Морозко» («Тепло ли тебе, девица, тепло ли тебе красная?») и два стихотворения. Одному обучили меня для выступления (наверное, для елки или просто так), а второму – Таню. Оба я до сих пор помню наизусть. Мое:
По сугробам, по кустам
Скачет заяц белый.
Нет норы ни здесь, ни там,
Что же зайцу делать?
Он охотника боится,
Он от страха весь дрожит.
Заяц скачет, заяц мчится,
Заяц к елочке бежит:
Спрячь меня, елочка,
Поскорей!
Спрячь меня, зеленая,
Пожалей!
И накрыла елочка
Зелеными ветвями
Бедного зайчишку
С длинными ушами.
А вот Танино:
Белая лужайка,
Теплая фуфайка.
Я на лыжах побегу —
Ты меня поймай-ка!
[На березках снегири
Ярче утренней зари,
Синие синички,
Снег за рукавички!
Белая дорожка,
Подожди немножко.]
Кто там ходит за кустом —
Заяц или кошка?
Как я рассказываю это стихотворение у мамы в бухгалтерии, помню, но как я его рассказываю на елке, совсем не помню.
А книжку эту, «Морозко», я недавно выписала в библиотеке. И мне принесли: издание 1940 года, вышла в Свердловске. Видимо, мама ее купила, когда ездила в город. Или кто-то подарил. Куда она потом делась у нас, не знаю. Но позже я ее не встречала. В ней, кроме, перечисленных мною вещей, был еще и какой-то идеологический материал: Ленин на елке и еще про то, как дети готовятся быть красноармейцами. Но в детстве я этого не запомнила.
Была и баня на станции. Помню, что очень старая, так что все бревна были почерневшими, а в полу щели и даже дырки. Бабушка меня несла в предбанник, поскользнулась на грязном и липком полу, и нога ее провалилась в одну из этих дыр. Мы обе с ней упали. Я-то ничего, а бабушка растянула сильно сухожилия и потом долго лежала. Это и по рассказам, и помню немного сама.
Мама вечерами, уложив нас, иногда уходила к сотрудникам играть в преферанс, а мы с бабушкой оставались. И вдруг однажды стук в окно. Бабушка вскочила, в окне темно, ничего не видно, а потом слышит, что это ее сын, наш дядя Вова[1727]. Что тут было, не передать. Она объяснила, как найти маму (мама ушла, забрав с собой ключ), а потом они прибежали. И было необычайное возбуждение, до экзальтации. Потом рассказывали, что когда Таню вечером посадили на горшочек, дядя потерся щекой о ее щечку, а она, не открывая глаз, сказала: «Дядя Вова?» – «Откуда ты узнала?» – «А он колючий». Все смеялись. Эту историю часто вспоминали. Я же запомнила, как (наутро, видимо) поливаю из ковша на руки дяде воду. Лью, а он все говорит, что поменьше надо, что не надо сразу много лить. Воду, конечно, берегли. И это осталось навсегда.
Елку помню, стоящую в доме. Как мама ее устроила, не представляю. Но впечатление осталось. Видимо, был у нас и детский праздник, потому что вдруг оказался в нашем доме патефон. И я, конечно, была поражена и (ну, это классическая история) стала лазить вокруг да около и под стол, чтобы узнать, где спрятался тот, который поет. Радиоточки не было.
Игрушек не помню. Только однажды вроде бы пришла посылка от папы, а в ней что-то еще было, но и для нас – небесно-голубого цвета детская эмалированная посудка: кастрюлечки и сковородочки. Я таких больше никогда потом не видела. Фарфоровые видела, пластмассовые, конечно, тоже, а вот эмаль такой голубизны – никогда. С посудкой играли. Я выносила ее на улицу. И однажды даже, набрав в нее воды из той лужи, что у крыльца, выпила эту воду. Не знаю, откуда взрослые узнали, но мне, конечно, досталось за это. А еще однажды свалилась с крыльца и разбила губу.
<О ЖУРНАЛЕ «ЮНОСТЬ»>[1728]
Мои воспоминания о журнале «Юность» до неприличного скудны. Собственно, память ярко сохранила только один эпизод, а почему она его сохранила – сама не знаю. Дело было в тот год, когда я училась в 9‐м классе, то есть в 1955 году[1729]. А происходило это дело где-то вне помещения, даже, кажется, на скамейке на бульваре Ленина[1730]. И было нас одноклассниц 3 или 4 человека. И вот одна из них – Галка Кузнецова – отличница и ужасная аккуратница, дочка полковника или что-то в этом роде, вынимает из портфеля журнал. И журнал этот какого-то нестандартного вида – во-первых, небольшого формата (но детские журналы все были небольшого формата), а во-вторых, все-таки толстенький – не совсем уж такая тетрадочка, как были «Пионер» или «Вожатый».
И вот Галка (наверное, я так думаю сейчас), говорит, что, мол, начал выходить новый журнал для молодежи и что вот это первый его номер. А обложка журнала тоже показалась какой-то нестандартной. Наверху была заставка, а само название «Юность» было ниже заставки. А на заставке были нарисованы мальчик и девочка подросткового возраста, сидящие на скамейке и дружески беседующие друг с другом. Картинка, кажется, произвела хорошее впечатление: все-таки тема отношений девочек с мальчиками в этом возрасте достаточно важная. И они как-то очень дружески сидели, и ощущалось, что между ними интимные, близкие отношения. Кажется, там вокруг были еще какие-то детали пейзажа – весеннего или осеннего. Вроде бы в парке они сидели. Может быть, девочка даже держала в руках опавший лист; это вполне могло быть, но может быть я и сочиняю. Мы стали рассматривать этот журнал и когда его открыли, то сразу же увидели стихотворение Сергея Михалкова. Я не помню, как оно называлось, но почему-то запомнила из него довольно много строк, хотя не так уж хорошо запоминаю стихи. Должно быть, я его потом перечитывала. Вот то, что я запомнила:
Мальчик с девочкой дружил,
Мальчик дружбой дорожил.
Как товарищ, как знакомый,
Как приятель, он не раз
Провожал ее до дому,
До калитки в поздний час.
Это первая строфа. Вторую я полностью не помню, но начинается она словами: «Но родители узнали…», и далее говорилось о том, что и родители, и учителя, и соученики, в общем, все вокруг, стали над ними подшучивать, смеяться и т. д. А в последней строфе говорилось следующее: