[1749]; но как реальная жизнь была вот эта вот Нарва – мне было 19 лет – совершенно невозможная, это невозможно описать, и я все это очень хорошо помню – всех девочек, всех мальчиков, всех, кто там был. И там мы получаем документы, что нас взяли на вечернее отделение. Химию надо сдавать, то и се. Там, в Нарве, мы читаем «Трех товарищей»[1750], еще что-то – читаем хорошие книжки. «Три товарища» только что вышли. Такое соединение вот этого ужаса и вместе с тем романтической свежести, которая была на самом рубеже 1950‐х – начала 1960‐х. Есенин пошел – песни какие-то пели: «Выткался на озере алый свет зари. На бору со звонами плачут глухари» – больше потом я их не слышала. «Клен ты мой опавший» на стихи Есенина, и еще какие-то стихи были. Короче, я дожила, но была в очень тяжелом состоянии и вернулась на завод.
Я вернулась на завод и параллельно стала учиться на автоматике и телемеханике. А это значит – работа и вечерние занятия, довольно напряженные, три раза в неделю. Готовились к химии – помню, была сессия, долго делали какие-то химические опыты, как полагалось, готовились к математике, еще что-то было, и зимой, как обычно, сдавали сессию. И я сдала эту сессию. Более того, я по аналитической геометрии получила – единственная из всей группы – пятерку, чем горжусь до сих пор.
Но тем временем жизнь шла. Мы с Элкой очень много общались – она была на другом таком же заводе, у нее примерно так же протекала судьба, как и у меня. Мы встречались очень часто и ходили в библиотеку, которая тогда была русская библиотека – замечательная библиотека на Вышгороде, она потом переехала. И я брала химические, физические книжки – стопочку, и вторая была стопочка – Матисс вышел вдруг с картинками, вдруг появились открытки матиссовских рыбок, вдруг вышла книжка – я ее купила случайно, и она потом пропала – Синявского и Голомштока, уже давно покойных – маленькая брошюрка про Пикассо[1751]. Тут много всего было связано с Лорой. Она, конечно, очень способный человек и очень сильное влияние на меня оказала. Ну и Татьяна – Таня в это время была в Сыктывкаре[1752]. Это был мой второй год после окончания школы. И тут я поняла, собственно говоря, что я делаю: нравится мне, так сказать, правая стопка книг, а должна я заниматься левой.
Выбор у меня был такой: или библиотечный, или педагогический, или литературный. Дело в том, что я не знала простого слова «филология». И потом где-то вот к концу этого учебного года (весной 1960-го) я узнала, что есть такой филологический факультет при университетах, и что можно туда поступать и заниматься литературой. Я бросаю Политехнический – просто забираю документы. Мама в ужасе. Соседи говорят – не Дилакторские, другие: «Мы бы не позволили!» Мама говорит: «А как не позволишь?» Она была обижена, потому что все раньше нее узнали об этом. Только папа меня понимал: он считал, что это мое дело. Он понимал: ну гуманитарий. Но мама просто в ужасном была состоянии. И вот я приезжаю сдавать экзамены в Ленинградский университет на филологический факультет – а прошло два года и, в общем-то, что-то забылось уже, какой был бал в «Мертвых душах» и как там чиновничество показывалось. Я уже стала не так хорошо учиться – у меня была одна тройка, две четверки, и на очное я не прошла. Наверно, расстроилась. Ну, не прошла – и не прошла. Но меня все же взяли на заочное. Принимали тогда громадную группу – сколько тогда принимали людей, ума не приложу.
Опять же вернулась я на завод. Август месяц. Подходит ко мне опять все та же Ирка Золотова и говорит: «Слушай, поехали на Кавказ! Поехали – путевки есть!» И я поехала на Кавказ. И вот это была замечательная поездка на Кавказ – «лучше гор могут быть только горы». Причем началось это с Нальчика, и мы отправились через перевалы – Баксан, Эльбрус – какие-то перевалочные пункты, грязища – спальные мешки, в которых никогда не было никаких вкладышей, это никогда не приходило в голову, что еще вкладыши должны были быть. В общем, все это было хорошо и прекрасно – казалось, что лучше гор действительно не может быть ничего и что я обязательно вернусь. И это было просто невозможно, впечатление было невероятное – космос. Все под тобой: ты уже почти на Эльбрусе… Мы выбежали на мороз – лунища! Зима! Это была самая высокогорная гостиница – она была построена в форме старого автобуса. И там было тепло, хорошо, песни пели, романы какие-то были – все как полагается. И потом с Эльбруса через перевал Бечо, который считается довольно трудным, перевалили, и вдруг… Закавказье – это совершенно иное: мы попали в Сванетию, которая сейчас вообще практически от мира отгорожена – и везде эти запахи, эти виды, все совершенно новое. Короче говоря, мы доехали до Сухуми, в Сухуми пожили, покупались в море, сгорели, денег оставалось пять рублей, эти пять рублей на что-то ушли, но все-таки нас как-то кормили, и мы дожили и доехали до дому.
Я приехала и пошла на завод. Надо сказать, потом оказалось, что делали сплошной брак. Я там и на прессиках работала, и на большом прессе, и на водородном – это именно то, на что я сдавала – оператор-термист. На водородной печке работала: приклеивались маленькие полупроводнички на такие платформочки, к ним потом припаивались палочки такие – у меня все это потом лежало. Там было конструкторское бюро, которое проверяло нашу работу, и поэтому много отбрасывалось. Но даже то, что не отбрасывалось… Илья Малкин работал на этом заводе бог знает сколько. Завод был закрытым, военным, и когда его сестра Ата уехала в Израиль, а он был на очень хорошей должности – его очень сильно понизили тогда. Но это было много лет спустя. Вначале этот завод назывался Завод полупроводниковых сопротивлений, а потом он стал Радиотехническим заводом имени Пегельмана – года через полтора-два после того, как он открылся в 1958 году.
Я работала на заводе и училась на заочном, и надо сказать, что нам очень добросовестно присылали учебные пособия, присылали задания, работа шла во всю ивановскую – латинский язык… Очень было трудно. Я ездила на сессии, и я уже стала плохо учиться. Например, по античной литературе мне попался Гесиод, кто второй – уже не помню, я получила четверку. Конечно, все читала по учебнику, тексты не читала – ну тьма, кошмар. Не успевала, и потом не было такого интереса – это же надо войти. А по фольклору я тройку получила – не рассказала про сказки о животных. Оказалось трудно, сложно учиться самостоятельно – не было связи. Я, конечно, что-то читала – Эренбург выходил, он нам все открыл – «Люди. Годы. Жизнь». Целую эпоху открыл он для нас – вещи, о которых мы абсолютно не знали. Надо сказать, что в нашей семье мама любила Маяковского, мама любила стихи. Немножко презирала Есенина, Зощенко – тоже так… мама вообще снобка была в этом отношении. Короче, я училась так – еле как. Я съездила зимой первого года на сессию, потом я весной поехала на сессию – сдала как-то, но получила двойку за диктант. Почти все получили двойки, очень много было двоек – там были такие сложные вопросы. Но потом я летом так натренировалась, что когда пришла пересдавать, то получила сплошные пятерки.
Короче, второй год я тоже отучилась, но до меня стало доходить: так ни черта не выйдет. Если я останусь на заочном, то из меня ни черта не получится. Жизнь проходит мимо. И наконец, наступил 1962 год, когда я кончала второй год здесь, в университете. Я все пересдала, все у меня было в порядке, но отметки были не ахти какие, и я понимала, что надо переходить на очное. Я сделала несколько попыток перейти в Ленинградском университете на очное, но ничего из этого не получилось. И вдруг к папе в гости по делам приезжает биолог из Тартуского университета и заведующий ботаническим садом[1753] по фамилии Пукк. А я взяла и ушла с завода. Как раз перед этим я сказала: все, ухожу с завода, я больше с ним не связана и делаю что угодно. Ушла, предположим, в августе. И вот Пукку рассказали эту историю – что вот, у меня то-то и то-то. И тут Пукк говорит: приезжай в Тарту. Я приехала к Пукку – это был октябрь 1962 года. Слезаю я с поезда, иду к Пукку – автобусов никаких нет, поезда обычные, с деревянными скамейками. Дошла я до Пукка, и мы с Пукком пошли к главному зданию – там был деканат. И Пукк сказал по-эстонски, что это такая-то такая-то и возможно ли перевестись. И работник деканата говорит: «Jah, võimalik»[1754]. А почему võimalik? А потому что это был знаменитый 1962 год, когда, во-первых, был отменен экзамен по эстонскому для закончивших русские школы, а во-вторых, было разрешено принимать студентов не из Эстонии, из России – началась русификация. И увеличили прием в русскую группу с 25 до 50 человек: 25 была эстонская группа и 50 русская. Кстати говоря, эстонские группы были очень хорошие. Это были эстонские девочки, как раз приехавшие из Сибири[1755]. Не говоря о том, что они очень хорошо говорили по-русски, они действительно были все очень хорошие. Они сохранили язык, некоторые даже говорили с небольшим русским акцентом. Ну, võimalik так võimalik – я быстренько смоталась в Питер, забрала документы, отдала документы, поселилась на Пяльсони, 23[1756]. Я жила в 318‐й комнате, места у меня не было – там моя подруга на физический поступила, Лариса Калнин – в общем, спала с кем-то первое время на одной кровати, в том числе с Тамарой Зибуновой.
Я еще не знаю ни расписания, ничего, а кто-то – все-таки народ уже два месяца занимается – мне говорит: «А вот есть такой Игорь Чернов, он считается самым умным», – и тут я вспомнила, что я с Игорем Черновым плавала три года в бассейне. Я перешла через улицу Пяльсони в мужское общежитие (наше было чисто женское), и там даже не пускают девочек. Я сказала, что мне нужен такой-то такой-то – они сказали: «Посидите здесь», и я в прихожей ждала в кресле. Вдруг выходит здоровый мужик – а был такой маленький, беленький – Игорь Чернов. Хромой – он ногу сломал. И дальше он стал рассказывать, меня пропагандировать – говорить, что тут есть Юрий Михайлович Лотман, профессор (он тогда еще даже не был профессором – был доктором филологических наук)