По деревне ходит дурачок Ника. Все потешаются: «Вот и у нас спектакль – Ника!» А он не какой-нибудь блаженненький, а с отвратительной, испитой, какой-то страшной мордой.
Но озеро, Юрий Михайлович… И вот странно, нет впечатления моря, чувствуется даже на взгляд пресная вода. Впрочем, может быть, это от сознания.
У каждой семьи своя моторная лодка. Вообще, живут хорошо, и сами то же говорят. А в другую сторону от нас – эстонская половина деревни, так там победнее. А тут, у старожилов-староверов, иной раз такие кирпичные хоромы увидишь. И внутри – чистота, половики да иконы. Есть старые псковские иконы, очень хорошие, но больше местные; был тут один специалист – недавно помер, так теперь никто не делает.
Чувствую на себе влияние здешнего языка. Не столько на словах и на грамматике, сколько на интонациях. Вот и сейчас – даже при письме.
Аввакума прочитала, но сейчас не знаю, что сказать, кроме того, что я его вообще люблю. Пытаюсь заводить здесь разговоры про староверство, может, это и не очень разумно, но они ничего не говорят, не потому что скрывают, а просто не знают, нечего им сказать. Верят, и все тут. Православных не признают. Кто не верует (из русских) – те тоже православные. И мы православные. Только и отличие, что службы чаще и не венчают.
Сколько еще мы будем здесь, не знаю. На днях ждем Татьяну Филаретовну[1776], она скажет. Но уезжать не тянет. Я здесь удивительно хорошо себя чувствую, и со старушками все ладно тоже.
Всего хорошего, Юрий Михайлович, привет Вашим мальчишкам[1777]. Как идут их плавательные дела[1778]?
[P. S.] А имена тут какие! Вот в соседней семье шестеро сыновей – от четырнадцати до двух дет: Макарий, Назарий, Парфений, Василий, Иван и Николай. И отец у них – Лавр.
<ОБ АВГУСТОВСКИХ СОБЫТИЯХ 1968 ГОДА[1779]>
В июле 1968 года мы с Анн[1780] были в Москве. Жили у Октябрины и у Инкá[1781]. Вдруг однажды со мной связалась (как? телефона не было, не помню) Лена Семека и пригласила меня к себе в гости, не сказав зачем. Я пришла – довольно большая комната в коммунальной квартире, показавшаяся мне очень научно-изысканной. На столе помню портрет Эйзенштейна. Ну и книги, разумеется. Лена стала говорить о том, что в этом году закончил школу очень умный мальчик Саня Даниэль, собирается быть физиком, но поступать в Москве бессмысленно, и что вот решили попробовать подать документы в Тарту, на физфак, разумеется. Не могла бы я проследить, обласкать и пр. Я, конечно, обещала[1782].
И вот в начале августа приехал Саня. Где он жил, я не помню. Наверное, в общежитии. Я тогда жила на Крейцвальди одна, Ирка с Санькой Рейфманом[1783] путешествовали по югу. В это время в Тарту еще жил у Лотманов Саня Фейнберг. А Анн была в тот год в приемной комиссии. И мы все стали вчетвером дружить – болтаться по Тарту. Помню, как подавали Санины[1784] документы в приемную комиссию. Это было в аудитории 191, кажется, второй этаж налево[1785]. Там, где сейчас висит портрет Лотмана работы Юри Аррака[1786]. Я видела, как Саня заполнял документы и на вопрос об отце написал, что заключенный такой-то и там-то и там-то[1787]. Уже после этого, как мне казалось, можно было ожидать какой-то реакции. Но документы приняли (думаю, по растяпству – не прочитали до конца), и на протяжении всех двух недель экзаменов никто на это ни разу не обратил внимание. Мы очень волновались перед первой оценкой. Но пошли пятерки за пятерками (или, если не ошибаюсь была все-таки одна четверка).
Жили мы очень весело и интересно. Сани подружились, вечно спорили и иронизировали друг над другом. Ходили бесконечно по Тарту, гуляли, и вообще было чудесно. Экзамены были сданы. После экзаменов Саня уехал в Москву. Ответ ожидался 20 августа. Мы с Анн пришли смотреть вывешенные листы. И увидели, что список принятых физиков с 25 сокращен до 8 (кажется, все-таки не до 9) человек[1788]. Как раз остановлен перед Саней. Мы бросились обо всем узнавать. В приемной комиссии сказали, что в ходе экзаменов просто неожиданно для самого университета сократили группу. Якобы таково было указание из Таллинна. Больше ничего не объясняли. Тут мы вызвали Саню из Москвы, и 21‐го августа он приехал в Тарту. Мы надеялись что-то еще предпринимать. Помню, что сразу по его приезде 21‐го мы (видимо, тоже всей компанией, но в этот момент я помню только одного Саню) были (курили?) в чердачном помещении, что перед семинаркой (откуда наверх идет витая чугунная лестница).
Кто и как сообщил о введении войск, не помню. Но отчетливо помню резкий такой жест Сани, такой как бы закрут всем телом и отчаянный взмах рукой. Видимо, что-то сказал, но слов не помню. Он, кажется, сразу же рванулся ехать в Москву. Видимо, мы его отговаривали и уговорили (это могла быть моя идея или совместная с Анн – получить совет у Лотманов – а у кого еще? – хотя вообще-то уже ни на что особенно не надеялись). И мы с Саней поехали в Ригу ночным поездом, а затем в Саулкрасты[1789]. Мы провели у Лотманов несколько часов, понятно было, что Ю. М.[1790] понимал, что ничего уже сделать нельзя. Может быть, совет сходить к Клементу[1791] был его, хотя что мог сделать Клемент? В тот же день вернулись. То есть 24‐го были в Тарту.
Саня рвался в Москву. Он как будто бы ожидал, что там может что-то произойти. И, конечно, пошел бы со всеми[1792]. Какой был замечательный мальчик! Как он мне нравился. Сожалею, что так мы и потерялись потом и только изредка встречались. И вот в эти дни за нами, за всей нашей компанией, стал ездить газик. Куда мы, туда и они. Если мы гуляли по Тооме[1793], то газик останавливался, оттуда выходили девушки в одинаковых болоньях и прогуливались неподалеку. Стоял газик у дома на Крейцвальди[1794], и у Габовского[1795]… Как потом Саня уехал и о его встрече с Клементом, не помню. Что касается всего этого случая, я думаю, что в приемной комиссии просто пропустили этот факт в Саниных документах, недоглядели и дали сдать все экзамены. А потом вдруг обнаружили и стали действовать, как умели.
Вот, кажется, и все. Саня не успел на демонстрацию. Думаю, что Лариса[1796] сама как-то притормозила его возвращение в Москву. Но, может быть, и ошибаюсь.
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА СО СЛАВОЙ САПОГОВЫМ
В последних числах мая 1996 года Новгородский университет проводил Пушкинскую конференцию, и после одного из заседаний для ее участников была организована экскурсия в Софийский собор с демонстрацией фондов, которые обычным посетителям, как правило, не показываются. По окончании экскурсии наша группа распалась, и все разбрелись по одиночке кто куда и как-то сразу потерялись в сложном пространстве громадного храма. Походив некоторое время по собору, я села на скамью под одним из западных арочных проемов и сидела так, рассматривая тяжелые, но мощно и неумолимо действующие стенные росписи XIX века. Вдруг я заметила, что мимо меня поспешным и целенаправленным шагом, какой у него иногда бывал, проходит Слава Сапогов. Как бы наткнувшись на меня, он спросил удивленно: «А ты, Лена, чего здесь сидишь? – И тут же сразу добавил: – Это все дерьмо. Пойдем лучше смотреть Константина и Елену». Быстро повернулся и решительно направился в обратном направлении, откуда только что шел, а я послушно последовала за ним. Я помнила о знаменитых фресках, датирующихся то ли концом XI, то ли началом XII века, но почему-то не видела их во время своего прежнего посещения Новгородской Софии. Слава привел меня в южную часть собора, в Мартирьевскую паперть, повернулся спиной к внешней стене и поднял голову. Я сделала то же самое и увидела на лопатке южной стены две бледные фигуры. Первым впечатлением (непосредственно после росписи стен и купола) было ощущение бледности, а может быть и бедности изображения, даже с некоторой долей разочарования. Почти прозрачные голубые, розоватые и бледно-оранжевые тона. А потом увидела тонкость, уверенность и твердость рисунка цветных линий, формирующих фигуры. И еще я почувствовала, как волнуется Слава. Он явно только что видел эту фреску (и не в первый раз); в момент встречи со мной он возвращался именно отсюда. Теперь же он не только смотрел на нее снова, но показывал ее мне, делился ею со мной, дарил ее мне, впервые видевшей. «Смотри, какая она твердая», – сказал он. (Слава слегка картавил, и поэтому у него получилось почти «твёвдая».) И я, действительно, увидела непреклонность сурового (но и нежного – к сыну) лица Елены. «А он сомневается… Льнет к ней. Видишь – сомневающийся…» – сказал Слава немного спустя. Константин склонялся к матери, как бы ища не то защиты, не то поддержки. «Смотри, смотри, искры с одежды – так и бьют!» Я еще не замечала «бьющих искр», но, обратив внимание на одежды – бледные-бледные, расписанные крестами (то, что искусствоведы называют «крещатыми ризами»), вдруг действительно ощутила их заряженность – как будто, они под напряжением. Я чувствовала Славино волнение и возбуждение. Его возбуждение передавалось мне. Понимая, что нахожусь под Славиным влиянием, я послушно подчинялась ему. Он, конечно же, был выпивший, что только повышало остроту его восприимчивости. Некоторое время мы стояли и молча смотрели. А потом послышалось мне (или же показалось?), что он сквернословит – тихо, почти про себя, и, что называется, «с чувством». Меня не коробило его сквернословие. Полученная (и скопившаяся, как бы переполнившая его) энергия искала выхода. И так мы стояли долго. А потом разошлись навсегда.