для приготовления которого с апельсина снять цедру, нарезать тонкой соломкой, прокипятить в воде 2–3 мин, добавить сахар, томатный соус и еще раз прокипятить.
Гречневая каша. В 150 г готовой гречневой рассыпчатой каши, сваренной на грибном бульоне, добавить по 30 г пассерованного лука, пассерованных грибов, сливочного масла, шкварок и уложить в керамический гоошочек. Сверху кашу посыпать рубленым яйцом, сваренным вкрутую, тертым сыром и запечь. Подать кашу в горшочке же, посыпав зеленью укропа.
• Пирог воздушный из мармелада. 1/2 фунта мармелада растирают в небольшом количестве воды, прибавляют ром и смешивают с 8 взбитыми белками; ставят в печь и дают зарумяниться.
• Пирог воздушный малиновый. Смешать стакан протертой малины с 0,5 стакана сахарного песка, 6 взбитыми в крепкую пену яичными белками. Массу вылить на смазанный маслом лист и на 10 мин поставить в духовку. Готовый пирог подать со сливками.
И вот лицейское братство — самая светлая глава его биографии. Куда бы «ни бросала судьбина», куда бы «счастие ни повело» бывших лицеистов, они всегда мыслью й сердцем обращались к своему царскосельскому отечеству.
В Царское Село за два дня до открытия Лицея следует снедь от графа Разумовского. Это были туши, клади с маслом, окорока, возы с вином для завтрака почетным гостям, который сравнивался позже в «Северной почте» и журналах с потемкинским пиром. Обозы тянулись более чем на версту. «Туши, которые я видел, были подражанием потемкинским жареным быкам, — записал в своих «Тетрадях» преподаватель Александр Петрович Куницын. — Разумовский, говорят, истратил на двухчасовой завтрак 11 000 рублей и в лоск уложил и родителей, и учителей, и всех ведущих к познанию блага. По кухонной суете можно было подумать, что открывается ресторация, а не учебное заведение».
19 октября на открытие Лицея пожаловали высокие гости во главе с императором.
После речей пошли к завтраку. Студентов кормили в классах, и императрица отведала их супу. Эконом при этом дрожал, как в лихорадке. Суп оказался хорош. Потом был знаменитый фриштых — своего рода легкая прихватка до обеда. Однако продолжался он до вечера. Камер-лакеи подавали во дворце, наемные от Разумовского — в Лицее. Преподавателей угощали поскромнее, остатками от фриштыха…
…Все они разные: Горчаков умен, но точный Нарцисс, все прихорашивается; Матюшкин тих; Кюхельбекер во всем размерен, но мишень для шуток товарищей; Данзас отпетый, Дельвиг спит — в точном смысле сего слова, — таково было первое впечатление о них, лицеистах, будущего их любимца Куницына.
А Пушкин?
…Порой ленив, порой упрям,
Порой лукав, порою прям,
Порой смирен, порой мятежен,
Порой печален, молчалив,
Порой сердечно говорлив… —
таким запомнил он себя лицеистом сам.
Из отчих домов вывезено было ими немало вздора, кое-что знали они понаслышке, а потому почти «ничем не отличались в знании нравственной философии» друг от друга. Педагоги же верили в благодетельную силу просвещенного разума и хотели видеть в них «новую отрасль людей». За непослушание, лень их наказывали — сажали за черный стол посреди классной комнаты. Данзас и Броглио стали постоянными его посетителями, ленивый Дельвиг за пренебрежение к урокам ко всему за завтраком получил как-то вместо чая стакан воды с черным хлебом, за громкий смех и за пустые фигуры, которые чертил в классе немецкой словесности, сажаем был за черный стол и Пушкин.
Но дети оставались детьми, и в ходу были вольности. Кормили их скромно, и лицеист Корф посылал ловкого дядьку, черноусого Леонтия, в немецкую кондитерскую за пряниками. Леонтий даже устроил у себя под лестницей в каморке польскую каверню: там стоял столик, покрытый чистой салфеткой, и по требованию вмиг появлялись на нем чашечка кофе, столбушка сухарей. Они важно рылись в кармашках и благосклонно давали Леонтию на чай.
Особенно любил поесть Дельвиг. Он медленно, ни с кем не разговаривая, ел у дядьки Леонтия мороженое, и во взгляде у него было то же понимание, что и при чтении стихов. И то и другое, замечали лицеисты, доставляло ему равное удовольствие.
Они завтракали, мнилось им, у Леонтия так, «как их отцы в Пале-Рояльском кабачке». Воображение их разыгрывалось, и однажды Горчаков, выпив рюмочку ликера, два дня, когда никого из надзирателей не было, ходил покачиваясь: он воображал себя пьяным. В «Воспоминаниях», обращенных к Пущину, поэт писал:
Помнишь ли, мой брат по чаше,
Как в отрадной тишине
Мы топили горе наше
В чистом, пенистом вине?
Как, укрывшись молчаливо
В нашем темном уголке,
С Вакхом нежились лениво,
Школьной стражи вдалеке?
Помнишь ли друзей шептанье
Вкруг бокалов пуншевых,
Рюмок грозное молчанье,
Пламя трубок грошевых?
Закипев, о, сколь прекрасно
Токи дымные текли!..
Вдруг педанта глас ужасный
Нам послышался вдали…
И бутылки вмиг разбиты,
И бокалы все в окно —
Всюду по полу разлиты
Пунш и светлое вино.
…Шел двенадцатый год. Наполеон воевал Россию. Войска шли через Царское Село, и земля охала глухим грудным звуком под тяжелыми шагами. Лицеисты провожали войска. Три дня шло мимо них и казачье ополчение. Ополченцы были в серой одежде, напоминавшей тот хлеб, которым их кормил теперь скряга-эконом. Они не были похожи на гвардию, без той повадки и посадки — прямые мужики.
— Ополчилась нужда, — бормотал Калиныч, жалея и ополченцев, и не сыто хлебавших лицеистов, — пичужки любезные, буяны мои горькие!
Малиновский, который всегда был дюж, лукав, набравшийся от дядьки Матвея, старого казака, лихих казачьих поговорок, садясь за стол, говорил теперь:
— Из пригоршни напьемся, на ладони пообедаем.
«Казаки в беде не плачут» — стала любимой его присказкой. Лицеисты на глазах взрослели, детскость уходила из них, шалостям все меньше находилось места. На устах то и дело звучали слова: Россия, Отечество, Виктория… Суворовские отрывистые разговоры были теперь законом вкуса. Каждый имел своего героя: Горчаков — императора, Кюхля — Барклая, Малиновский — Платова… Герой Вальховского — Суворов, которому он стремился подражать: ел черствые сухари, спал на голых досках, каждый вечер снимая матрас с кровати. Он был стоик. В Лицее его звали спартанцем.
Директор Малиновский все чаще по вечерам приглашал их к себе. Приглашал не всех, с выбором.
Добрая директорская дочь Аннушка угощала молодых чаем с хлебом, иногда черствым. Вальховский воображал бивак — он находил особую приятность в простоте и скудости теперешней жизни. Они не были баловнями фортуны, искателями счастья, любителями большого света…
День 19 октября, год назад такой шумный, прошел незаметно. С утра все шло обычным порядком. Они выпили горячий сбитень, эконом вместо чая давал им теперь его, ссылаясь на трудные военные времена, по их мнению, немилосердно наживаясь на этом. Они роптали на сбитень — этот напиток уравнивал их с простолюдинами и придворными певчими.
Сохранилась в летописях Лицея и история с гоголем-моголем. Малиновский, Пушкин и Пущин затеяли вечернюю пирушку. Пущин достал бутылку рома, добыли яиц, натолкли сахара, и началась работа у самовара. В приготовлении гоголя-моголя принимали участие и другие студенты, оставшиеся потом в тени. И вот один из них, Тырков, изрядно захмелев, наделал шуму, и дежурный гувернер, заметив необыкновенное оживление и беготню, доложил инспектору. Тот после ужина, «всмотревшись в молодую свою команду, учинил расспросы». Вину на себя взяли трое зачинщиков.
По этому поводу из Петербурга приехал сам министр Разумовский. Созвали конференцию, которая и постановила:
1) две недели стоять на коленях во время утренней и вечерней молитвы;
2) сместить виновных на последние места за столом (то есть обедать после всех);
3) занести фамилии в черную книгу, которая должна повлиять при выпуске.
Приговор постепенно смягчился, и лишь первый пункт был выполнен буквально.
Товарищ милый, друг прямой,
Тряхнем рукою руку,
Оставим в наше круговой
Педантам сродну скуку:
Не в первый раз мы вместе пьем,
Нередко и бранимся,
Но нашу дружества нальем —
И тотчас помиримся.
…Запойте хором, господа,
Нет нужды, что нескладно;
Охрипли? — это не беда:
Для пьяных все ведь ладно.
Но что?., я вижу все вдвоем;
Двоится штоф с араком;
Вся комната пошла кругом;
Покрылись очи мраком…
Где вы, товарищи? Где я?
Скажите, Вакха ради…
Вы дремлете, мои друзья,
Склонившись на тетради…
Стихотворение «Пирующие студенты» читал Александр друзьям в лазарете в 1814 году, когда те пришли его навестить. Они были в восторге. Но это, конечно же, была юношеская бравада — они хотели казаться взрослыми, быть свободными. По сути, были все они еще мальчишки, превыше всего, однако, ценившие дружбу. Ее-то лицеисты первого выпуска пронесли через всю жизнь.
Они собирались ежегодно в день открытия Лицея. Постепенно их братство редело. На двадцатипятилетний юбилей, прощальный для Пушкина, одиннадцать «ското-братцев», как они себя называли, собрались к Яковлеву на обед. «Приметно стареем мы! — отмечал бессменный их староста Михаил Яковлев. — Никто лишнего уже не пьет, никто с избытком сердца не веселится. Впрочем, время провели мы весьма приятно. Все разошлись чинно в 10-м часу, — Пушкин было начинал читать стихи на 25-летие, но не вспомнил…» В «Протоколе» о праздновании записано: «Собрались господа лицейские в доме у Яковлева и пировали следующим образом: 1) обедали вкусно и шумно; 2) выпили три здоровья (по-заморскому toasts): а) за двадцатипятилетие Лицея, в) за благоденствие Лицея, с) за здоровье отсутствующих; 3) читали письма, писанные некогда отсутствующим братом Кюхельбекером к одному из товарищей; 4) читали старинные протоколы и песни и проч. бумаги, хранящиеся в архиве лицейском у старосты Яковлева; 5) поминали лицейскую старину; 6) пели национальные песни; 7) Пушкин начинал читать стихи на 25-летие Лицея, но всех стихов не припомнил…»