Николай Константинович Старшинов родился в 1924 году в Москве в семье служащего. В Москве прошли его детские и юношеские годы. После окончания школы в 1942 году он в армии: сначала в пехотном училище, затем старший сержант Старшинов — помощник командира пулеметного взвода. В 1943 году в бою под Спас-Деменском тяжело ранен и уволен из армии как инвалид войны. Награжден медалью «За боевые заслуги». Стихи начал писать на фронте.
После войны закончил Литературный институт имени Горького.
Первая книга стихов «Друзьям» вышла в 1950 году.
Я был когда-то ротным запевалой…
Я был когда-то ротным запевалой,
В давным-давно прошедшие года…
Вот мы с учений топаем, бывало,
А с неба хлещет ведрами вода.
И нет конца раздрызганной дороге.
Густую глину месят сапоги.
И кажется — свинцом налиты ноги,
Отяжелели руки и мозги.
А что поделать? Обратишься к другу,
Но он твердит одно: — Не отставай!.. —
И вдруг наш старшина на всю округу
Как гаркнет: — Эй, Старшинов, запевай!
А у меня ни голоса, ни слуха
И нет, и не бывало никогда.
Но я упрямо собираюсь с духом,
Пою… А голос слаб мой, вот беда!
Но тишина за мною раскололась
От хриплых баритонов и басов.
О, как могуч и как красив мой голос,
Помноженный на сотню голосов.
И пусть еще не скоро до привала,
Но легче нам шагается в строю…
Я был когда-то ротным запевалой,
Да и теперь я изредка пою.
1957
«…Вокруг наступила тишина…» (А. Родимцев)
…Вокруг наступила тишина. Только изнутри здания доносилась стрельба и взрывы гранат…
Ночной бой в здании — самый тяжелый бой. Мне он знаком по боям в Университетском городке в Мадриде. Здесь нет понятия — передний край, фронт, тыл, фланги. Противник здесь может быть всюду — этажом выше, ниже, вокруг. Здесь, как нигде, в тесном единении уживается рукопашная схватка с огнем. Чутье, находчивость, смелость, скорее, дерзость решают исход боя. Шорох? Чье-то дыхание в кромешном мраке? Кто там? Свой? Чужой? Как узнать? Окликнуть? А вдруг в ответ раздастся очередь из автомата? Самому стрелять? А может, там свой? Что под ногами? Скользящие осколки стекла? Разломанные стулья? Веревки? Провода? Труп? А может, притаившийся враг? Решай быстро! Быть может, на решение отпущено вот это мгновение, быть может, десятая доля секунды отделяет от бесшумного броска чужой гранаты или удара ножом…
…Но вот и рассвет. Над крышей взвилась сигнальная зеленая ракета: здание наше. А сколько их еще перед нами!..
(Из воспоминаний дважды Героя Советского Союза генерал-полковника А. Родимцева)
«Ракет зеленые огни…»
Ракет зеленые огни
По бледным лицам полоснули.
Пониже голову пригни
И, как шальной, не лезь под пули.
Приказ: «Вперед!»
Команда: «Встать!»
Опять товарища бужу я.
А кто-то звал родную мать,
А кто-то вспоминал — чужую.
Когда, нарушив забытье,
Орудия заголосили,
Никто не крикнул:
«За Россию!..»
А шли и гибли
За нее.
1944
Сушь
Марля с ватой к ноге прилипла,
Кровь на ней проступает ржой. —
Помогите! — зову я хрипло.
Голос мой звучит как чужой.
Сушь — в залитом солнцем овраге.
Сухота в раскаленном рту.
Пить хочу! И ни капли в фляге.
Жить хочу! И невмоготу.
Ни ребят и ни санитара.
Но ползу я, пока живу…
Вот добрался до краснотала
И уткнулся лицом в траву.
Все забыто — боль и забота,
Злая жажда и чертов зной…
Но уже неизвестный кто-то
Наклоняется надо мной.
Чем-то режет мои обмотки
И присохшую марлю рвет.
Флягу — в губы:
— Глотни, брат, водки,
И до свадьбы все заживет!
1943
Солдатская мать
Она поседела в разлуке
За годы великой войны.
Ее терпеливые руки
Огнем и трудом крещены.
В те годы пришлось ей несладко
Ушла вся семья воевать,
А дома она —
И солдатка
И наша солдатская мать.
Но беды она выносила,
Не хмуря высоких бровей.
Пахала она и косила
За мужа,
За старшего сына,
За младших своих сыновей.
И верил я снова и снова,
Что в каждом конверте найду
Ее материнское слово,
Ее сокровенное:
«Жду!»
Я знал в эти годы крутые,
Что каждую строчку письма
С ней вместе писала Россия,
Россия,
Россия сама!
1945
Над Непрядвой
Неправда, это все неправда,
Не высохла, не заросла —
Она течет, моя Непрядва,
Как шесть веков назад текла,
Когда над нею, меч сжимая,
Стоял Димитрий и смотрел,
Как двигались полки Мамая
Под непрерывный посвист стрел…
Здесь были и другие реки,
Но где же их живая синь?
Они повысохли навеки.
И не воскреснуть им.
Аминь!
Их именам не повториться,
Им не вернуть былой почет…
А Дон по-прежнему струится,
А вот Непрядва все течет.
Она, конечно, стала ýже,
И глубина ее не та.
Но и доселе воду кружат
Ее святые омута.
Видать, не только ливни-грозы,
Ключи и талые снега —
Ее питали пот и слезы,
И наша кровь, и кровь врага…
Она не станет полноводней.
Но вот и я над ней стою
И сам прошу: прими сегодня
Еще одну слезу —
Мою.
1967
Юрий Левитанский
Юрий Давыдович Левитанский родился в 1922 году в г. Козелец в семье служащего. Школьные его годы прошли в Донбассе. Еще в школе он начал писать стихи. В 1939 году поступил в ИФЛИ. В первые месяцы Великой Отечественной войны ушел добровольцем в армию. Воевал сначала солдатом в пехоте, а затем стал военным журналистом, служил в дивизионных и армейских газетах. Лейтенант Левитанский награжден орденом Красной Звезды.
«Творчество Юрия Левитанского, — пишет М. Луконин, — по существу, неразрывно связано со всеми дорогами и порывами поэтов, пришедших с войны, оно так же закалялось на военных дорогах, так же предано людям своего времени… С самого начала было заметно художественное своеобразие стихов Юрия Левитанского — у него своя интонация, свои рифмы, свои краски, а главное, есть то неуловимое свое, что делает поэта, — свой талант жить, и думать о жизни, и выражать это сильными и волнующими стихами».
Первая книга стихов Левитанского «Друзьям» вышла в 1950 году.
Мальчики
Мальчики как мальчики:
дерутся, меняются марками,
а едва городские сумерки за окном растают,
занавесив лампы газетами или майками,
мальчики читают,
мальчики читают.
Взмыленные лошади рысью несутся сами.
Бородатые всадники пьют воду из медных фляг.
Шхуна уходит в море под парусами.
Вьется над мачтой
черный пиратский флаг…
А они упрямо отсчитывают версты и мили.
А они до рассвета не гасят огонь.
Мальчики живут еще в придуманном мире
скальпов,
томагавков
и дерзких погонь.
Еще к ним придет настоящая доблесть
как ответ за обещанное «Всегда готов!».
На них уже бросили грозный отблеск
малые войны тридцатых годов.
Через город ночами
войска идут на ученье.
Тишина над городом
как часовой стоит.
Тишина эта
тоже подчеркивает значенье
того, что завтра
мальчикам предстоит.
Еще их фамилий
не знают военкоматы.
Еще невелик
их начальный житейский опыт.
Но время,
прямое и строгое,
как снова команды,
уже их зовет,
и требует,
и торопит.
1940–1958
«…Повар Кочнев, гвардии рядовой…» (М. Львов)
…Повар Кочнев, гвардии рядовой, челябинец, привез на передовую пулеметным огнем обстрелянную кашу, солдатский хлеб, обстрелянный пулеметом. Пули в хлебе!
Вот и такой хлеб ело мое поколение…
(Из фронтовых записных книжек М. Львова)
Синяя лампочка
Это дело давнее.
Не моя вина.
Увезла товарищей
финская война.
Галочкой отметила
тех, что в строю.
— Рано! — ответила
на просьбу мою.
Я остался дома.
По утрам в Сокольники
почта приносила
письма-треугольники.
О своих раненьях
и обмороженьях
товарищи писали
в кратких выраженьях.
Ждать их наказывали.
Нас мучила совесть.
Мы на хлеб намазывали
яблочный соус.
Зимняя нас лавочка
у ворот сводила.
Синяя лампочка
у ворот светила.
Письма читали
синими глазами.
Девочки плакали
синими слезами…
Это дело давнее.
Не моя вина.
Выпала мне дальняя,
долгая война.
В рамах оконных
стекла дрожали,
В ямах окопных
сверстники лежали.
Мины подносили
руками усталыми.
Глину месили
сапогами старыми.
И домой вернулись
старыми бойцами,
в мятых гимнастерках,
с чистыми сердцами…
Это дело давнее.
Не моя вина.
Под холмом могильным
зарыта война.
Зарыта, забыта,
но, душу леденя,
синяя лампочка
смотрит на меня.
Синяя лампочка
стоит перед глазами.
Девочки плачут
синими слезами.
Синие отсветы
лежат на снегу.
Выключить лампочку
никак не могу.
Первая кровь
Первую кровь мы видели так.
Снегом нас обдавая,
«тридцатьчетверки» берут разбег,
выскочив на большак.
Дымное зарево впереди.
Скоро передовая.
Сбоку идет старшина Свиридов,
командует — шире шаг!
Потом обгоняют нас на рысях
конники в вихре белом.
У эскадронного — белый чуб
да на щеке рубец.
У эскадронного на боку —
шашка и парабеллум,
лихо несет его вороной,
в яблоках жеребец.
А нам шагать еще и шагать —
служба наша такая.
Мы, говорят, царица полей —
это, конечно, так.
Нам шагать себе и шагать,
службу не попрекая,
сбоку идет старшина Свиридов,
командует — шире шаг!
И вдруг навстречу нам, из леска,
словно бы от погони,
оттуда, где орудийный гром
ухает без конца,
мчатся лошади без людей,
дикие скачут кони,
кровь на загривке у вороного,
в яблоках жеребца.
Та и запомнилось навсегда.
Дикие кони скачут.
Черная лошадиная кровь
падает на большак.
Дымное зарево впереди.
Бабы в деревне плачут.
Сбоку идет старшина Свиридов,
командует — шире шаг!
1942
«…Вот в наступившей тишине…» (Б. Полевой)
…Вот в наступившей тишине, нарушаемой негустой перестрелкой с вражеской стороны, во всю мощь своих стальных легких заговорила по-немецки передвижная громкоговорящая установка. По ней сразу же открыли огонь. Смолкла. И опять заговорила. Так повторялось несколько раз. Потом огонь все-таки прекратился. Мы направили стереотрубу в сторону совхоза, откуда звучал этот радиоголос. И отчетливо видели, как две фигуры в армейских полушубках поднялись на гребень окопов. В руках белый флаг. Размахивая им, они двинулись в сторону немецких укреплений. Немцы не стреляли. Стояла такая тишина, что перекличка воробьев в конском навозе звучала в ушах, как канонада. Парламентеры продолжали идти по снежной целине. Шли осторожно, очевидно боясь напороться на мины, которыми, как мы знали, утыкано все предполье. Немецкие укрепления молчали. Вот двое с белым флагом приблизились к ним. Поднялись на бруствер, исчезли — вероятно, спрыгнули вниз. Потом появились вновь. В сопровождении четырех немцев они двигались к городу…
По мере того как стрелки двигались на часах и росло наше нетерпение, тишина становилась все более угнетающей. Солдаты, видевшие за войну множество смертей, сами только что подвергавшиеся смертельной опасности, все страшно волновались за тех двух, что сами отправились, так сказать, в пасть льва…
Прошло уже почти два часа. Очень ясно представляю себе состояние этих двух советских парней, что пошли туда, к немцам, прямо на стволы пушек и пулеметов, чтобы попытаться спасти от бесполезной гибели сотни врагов, окруженных в городе…
(Из военных дневников Б. Полевого)
Воспоминанье о дороге
Дорога была минирована,
но мы это поняли
слишком поздно,
и уже не имело смысла
возвращаться обратно,
и мы решили идти
дальше,
на расстоянии друг от друга,
я впереди,
он сзади,
а потом менялись местами.
Мы ступали осторожно,
кое-где
мины
выглядывали из-под снега,
темные коробочки,
припорошенные снегом,
такие безобидные с виду.
Мы ступали осторожно,
след в след,
мы вспотели,
хотя мороз был что надо,
и сердце замирало,
останавливалось
и начинало стучать не прежде,
чем нога опиралась на твердое,
и тогда стучало в висках,
и вновь замирало
перед следующим шагом.
Потом повалил снег,
потом послышались взрывы
и крик —
ложись! так вашу так! —
а дальше,
дальше ничего не помню,
только дорога,
и сердце замирает
и останавливается,
и начинает стучать не прежде,
чем нога обопрется на твердое,
и снова стучит в висках,
и вновь замирает
перед следующим шагом.
Цыганка
Привычная скупая благодать
Привалов и ночевок на пути…
Цыганка мне хотела погадать,
В колоде карт судьбу мою найти.
Но я сказал цыганке:
— Погоди!
Какой мне прок в премудрости твоей?
Ты не найдешь судьбу мою среди
Засаленных тузов и королей.
Моя судьба написана вчерне
На карте,
по которой в бой идем.
Все, что она предназначает мне,
Отмечено цветным карандашом.
Там, синею чертою обведен,
У трех дорог
стоит казенный дом,
Который в семь ноль-ноль (будь проклят он!)
Мы все же обязательно возьмем.
Там правда говорит в глаза, в лицо.
Там поздняя дорога — в темноту…
Моей бубновой дамы письмецо
Я вечером сегодня перечту…
Я думал так:
Мой путь тяжел и крут,
Но все же доживу я до седин,
Когда к рассвету завтра не убьют
В бою
за город Турну-Северин.
А если в оглушительной пальбе
Я упаду — и это может быть….
Цыганка, стой!
Я расскажу тебе
Твою судьбу:
ты будешь долго жить,
И будет кров надежный у тебя,
И будет хлеб у девочки твоей —
Ей не придется больше ворожить…
1945
Земля
Я с землей был связан немало лет.
Я лежал на ней. Шла война.
Но не землю я видел в те годы, нет.
Почва была видна.
В ней под осень мой увязал сапог
с каждым новым дождем сильней.
Изо всех тех качеств, что дал ей бог,
притяженье лишь было в ней.
Она вся измерялась длиной броска,
мерам нынешним вопреки.
До второй избы. До того леска.
До мельницы. До реки.
Я под утро в узкий окопчик лез,
и у самых моих бровей
стояла трава, как дремучий лес,
и, как мамонт, брел муравей…
А весною цветами она цвела.
А зимою была бела.
Вот какая земля у меня была.
Маленькая была.
А потом эшелон меня вез домой.
Все вокруг обретало связь.
Изменялся мир изначальный мой,
протяженнее становясь.
Плыли страны. Вился жилой дымок.
Был в дороге я много дней.
Я еще деталей видеть не мог,
но казалась земля крупней.
Я тогда и понял, как земля велика.
Величественно велика.
И только когда на земле война —
маленькая она.