Как-то «Муся» рассказала мне, что Шура Семенченко сумела скопировать план немецкой карательной операции, готовившейся против партизан, и в тот же день доставила его в тайник. Потом пошла домой и занялась домашними делами. Так и жила. Будничное переплеталось с опасной работой подпольщицы. А с какими душевными муками шла Шура в комендатуру! Работать среди врагов, улыбаться, испытывая в душе страшную ненависть к ним. А еще тяжелее казаться людям прислужницей фашистов! Но ради победы над врагом Шура сознательно шла на эти муки. «Муся» говорила, что это — подвиг. Правильно говорила!
— Было это уже перед самым освобождением, в марте тысяча девятьсот сорок четвертого. Партизаны приходили все чаще и чаще. С ними к нам летели и вести с фронтов. Хорошие вести, одна радостнее другой. Войска Красной Армии подошли к Карпатам. К границе Румынии. К Одессе… Наши вот-вот должны ударить с Перекопа и Керчи. Повеселела Шура, стала жизнерадостной.
Однажды дочери не было дома два дня — ездила в Джанкой. Прибежала к вечеру, не раздеваясь, схватила на руки сынишку, прижала его и стала серьезно говорить: «Знал бы ты, сынулька, как нам сейчас трудно! Какие страхи приходится переживать, какие опасности. Каждый шаг может стать последним. И последней может быть каждая встреча с тобой, мой родной. Запомни, сынуля: может так случиться, что я не вернусь, и будешь расти ты без меня, знай, мой мальчик: твоя мать была честным человеком, настоящей советской женщиной. Есть люди, которые все знают обо мне…» Еще и еще поцеловав трехлетнего карапуза, Шура увела меня на кухню. Там и состоялся между нами последний разговор. Его я хорошо помню до сих пор.
«Сейчас мама, мне надо быть в комендатуре, — сказала Шура, — а вечером домой придет немец. Он принесет корзинку, отдаст и уйдет. Корзинку сразу разгрузи: выложи из нее яйца и подними второе донышко. Под ним будет лежать немецкая военная карта. Ее сразу же спрячь в саду, в тайник. Второе донышко сожги. За картой придет один товарищ ночью из леса. Он назовет имя Марии Ивановны и вручит вот такую дамскую пуговицу. Беспокоиться особенно не следует. В случае серьезной опасности вас предупредят и проведут в лес».
Немец с корзинкой действительно явился. И между двух донышек карта была. Развернула ее и сразу же узнала конфигурацию Перекопа и Северного Крыма, в глаза бросились всякие разноцветные ломаные полосы, различные значки. Догадалась: это карта немецкой обороны Перекопа. И на меня напал страх. С места не могу сдвинуться. Помню, что было у меня в руках три листа — то ли три экземпляра той карты, то ли ее три части. В общем, зарыла я карту в саду, в потайном ящике (там Шура держала советские листовки и мины). Корзинку, как велела Шура, привела в порядок. И стала ждать, кто заявится: партизан за картой или гестаповцы за нашими душами?
Всю ночь не спала. Но так никого и не дождалась. Поняла: раз партизан не пришел, значит, с ним что-то случилось. Может, провал? На рассвете пошла к соседке Марии Ивановне Борисовой. Она забрала ту карту и отправила ее в лес. А Шура домой так и не вернулась. На другой день явились гестаповцы. Спросили Шуру. Я сказала, что, наверное, ее опять увезли в Джанкой. Немцы увидели Шурину фотокарточку. «Это она?». Я промолчала. Взяли фотокарточку, уехали. Стало легче: значит, Шура не арестована. Может быть, она уже в лесу, а ее тут ищут. А нас партизанский разведчик Гузий увел в лес. Там нам сообщили, что при выходе из города Шуру схватили гитлеровцы. Больше Шуры мы не увидели. Что с нею и другими подпольщиками сделали фашисты, мы узнали из рассказов очевидцев и признаний тех предателей, которых поймали и судили. Рассказывать об этом трудно…
Шура Семенченко была арестована в начале марта 1944 года.
По всему было видно, что гестаповцы воспользовались услугами провокатора. Подпольщиков подвергли ужасным пыткам. Пытали и Шуру Семенченко. В течение месяца длились допросы и пытки. Требовали: предай! Шура предпочла смерть. На стене камеры она оставила завещание сыну: «Будь патриотом Родины…»
Н. ЛУГОВОЙ.
СВЯЗНАЯ
Вот и подходит жизнь к концу. Через день-два меня и товарищей по борьбе расстреляют. Жаль уходить из жизни в 19 лет. Это так мало на фоне человеческой жизни, но это и много потому, что кое-что сделано. Ненавижу этих проклятых фашистских выродков. Будьте прокляты матери, родившие таких ублюдков. Мало мы били этих гадов. Мало я доставляла мин. Жаль маму и папу, старенькие они, будут сильно плакать, ведь я 4-я из нашей семьи, кто стал на защиту Отечества. Братики мои родные! Где вы? На каком фронте бьете фашистскую погань? Живы ли вы, мои любимые? Не забывайте свою сестренку, отомстите за мою смерть.
Да здравствует СССР!
Смерть фашизму!
Все равно мы победим.
Прощайте, люди. Отомстите.
Домик на окраине города. Обыкновенный, ничем не примечательный. Таких немало в Симферополе. И жили в нем люди простые, обыкновенные. Николай Яковлевич Гейко работал на мельнице, Ульяна Петровна растила детей, вела нехитрое хозяйство. Один за другим сыновья и дочери разлетелись из отчего дома. Осталась лишь младшенькая Вера, которую с детских лет называли ласково — ясочка. Но и она быстро взрослела. Окончив семилетку, поступила в зубоврачебную школу, в сорок первом вступила в комсомол.
В начале лета на побывку домой приехали три брата. В доме допоздна раздавались песни, смех. И вдруг — война. Мать плачет тихо, беззвучно. Чует материнское сердце: не увидеть ей больше своих соколиков.
Настал час расставания. Первым поднялся отец.
— Ну, дубочки мои ридненьки, — с надрывом сказал он, — ростыв я вас по-хорошому, как деды наказувалы. Теперь ваш черед пришел бить лютого ворога. Бить по-нашенскому, как мы били эту погань в гражданскую.
Мать подбитой птицей метнулась к сыновьям, прижалась к младшему, Сашеньке, и тихо, тихо запричитала.
— Хватит! — сказал отец. — Идите, сынки мои, да возвращайтесь до хаты с победой…
Однажды вечером соседский мальчишка прибежал, испуганно крича:
— Немцы, немцы на улице!..
Город жил в тревоге. Гитлеровцы топтали его обезлюдевшие улицы. На телеграфных столбах качались тела повешенных. Оккупанты врывались в дома, уводили людей, забирали продукты, ценные вещи. Днем и ночью не прекращалась стрельба, зловещим эхом отдававшаяся в сердцах советских людей.
Но Симферополь не покорился захватчикам. Под руководством подпольного партийного центра в городе действовали патриотические организации, наносившие смелые удары по врагу.
Все чаще и чаше взрывались цистерны с горючим, летели под откос поезда с боеприпасами, боевой техникой и солдатами. Рядом с приказами гитлеровцев подпольщики расклеивали партизанские листовки, газеты со сводками Совинформбюро.
Советские патриоты установили связь с партизанами, собирали ценные разведывательные данные о противнике, снабжали партизан медикаментами.
…Вечер. Темно. Вера идет гулкими пустыми улицами, шлепает по лужам, по грязи, липкой и тягучей. Туфли давно промокли.
— Вер да? Кто идет? — раздается требовательный окрик. Вера останавливается.
— С дежурства, — отвечает она и, напрягая зрение, всматривается в темноту.
От стены дома отделяются две человеческие тени и медленно направляются к ней.
Вера знает, что двигаться нельзя. Она стоит, неслышно переступая застывшими ногами. Только сердце стучит часто и гулко.
В нескольких шагах от нее вспыхивает свет ручного фонаря. Его луч ощупывает снизу до верху. Патруль подходит вплотную. Тот же резкий, лающий голос требует:
— Удостоверение!
Вера подает.
Прямо перед ней — дуло автомата. Луч света пробегает по бумажке.
— Можете идти!
Уже второй год Вера является членом подпольной молодежной группы зубоврачебной школы, которой руководит Толя Досычев. С ним она не раз ходила в лес, бывала в партизанском штабе.
Письмо Веры Гейко на косынке.
Вере доверили большое и сложное дело. Она стала связной Северного соединения партизан. Из леса в условленное место партизаны приносили мины, взрывчатку, литературу. Вера забирала и разносила по нужным адресам.
Вот и сейчас после дежурства в больнице Вера зашла на квартиру Самарской за минами. Хорошо, что так обошлось, не обыскали.
Девушка ругает себя за опрометчивость. Ведь могла бы зайти за минами завтра днем. Так было бы надежней и безопасней.
Вот и дом. Вера устало бросает студенческий портфель. В нем медицинский халат, косынка, учебники. Затем осторожно снимает пальто, платье и медленно разбинтовывает длинное холщовое полотенце, опоясывающее тело. Под полотенцем две мины. Отец помогает уложить их в брезентовый мешок и прячет.
— Устала, ясочка? — спрашивает мать.
— Что ты, родная! Дошла без приключений, даже патрули не повстречались.
— Ну иди, иди, поешь кулеша, — говорит повеселевшая мать.
Завтра у Веры свободный от занятий день. Надо отнести мины в Сарабуз, передать их комиссару диверсионной группы Коле Шевченко.
Легко сказать — отнести… До Сарабуза двадцать два километра. Но если идти напрямик, значительно меньше. Так обычно и ходит Вера вместе с напарницей Люсей Сероичковской.
А потом нужно еще встретиться с Людой Скрипниченко, чтобы узнать, когда намечена отправка в лес словацких товарищей. Встреча на улице Карла Маркса у «говорильни» — громкоговорителя, установленного гитлеровцами. Советские войска громили врага, гнали его с родной земли. Но гитлеровская пропаганда по-прежнему продолжала трубить о «доблести германского оружия». Передачи велись на русском языке с трех до четырех часов ежедневно. Место у «говорильни» было единственным, где люди могли собираться, не боясь облав. Сюда приходили и подпольщики — в толпе безопаснее встретиться с партизанским связным, передать информацию, получить задание.